После бала

Наше время.

Мы странно встретились. (Борис Тимофеев) Should auld acquaintance be forgot, and never brought to mind? (Роберт Бёрнс) — Любовь нечаянно нагрянет, когда её совсем не ждёшь, — напевал Евгений, тщательно намыливая руки, — и каждый вечер сразу станет удивительно хорош... так ты войдёшь? Последние слова были обращены к задумавшемуся в дверях туалета Глебычу. — А что можно? – сумрачно поинтересовался тот . — Это общественное место, Александр, — Евгений недоумённо пожал плечами, — вот если бы ты вломился в мой личный храм уединённых размышлений, вот тогда возмущению моему не было бы предела. — Мне не горит, если что. — Честное слово, ты невыносим. О, майн Гот! Закрой дверь, чтоб тебя! С любой стороны, но закрой. Глебыч ухмыльнулся и вошёл. — Всю жизнь ты так, Саня, стоишь на пороге и нашим, и вашим. Их взгляды встретились в зеркале, висящим над раковиной, и, после некоторой заминки, Невзоров вновь продолжил путь. — Я покурить зашёл. — А я руки сполоснуть. Ручку кто-то подсунул менструирующую. Убил бы гада, но он книгу подписанную схватил и удрал. Пятна оставленные ручкой не были теми мерзкими, советских времен, которые как ни три только больше размазываешь, чернила просто въелись в кожу, оставив жуткие чёрные следы. Глебыч пытался открыть окно. Чертыхался, дёргал, вновь чертыхался. — Осторожней, помни, что я тебе однажды сказал: репутацию, падающие из окон Невзоровы не красят. Не испытываю ни малейшего желания общаться с полицией. — Угу, я понял. — Мясо надо есть, — заметил Евгений, наблюдая за этой нелепой схваткой. — Сам. Ешь. Своё. Мясо. Вот. Так! — Готов спорить, вновь не закроешь. — Я и не собираюсь, — всё так же стоя спиной к нему, Невзоров прикурил, затянулся, выпустил дым длинной струёй на улицу и только потом обернулся. Евгений промокал пальцы бумажным полотенцем. — Господин Понасенков, я смотрю, стал ходить с охраной. — И что из этого? — Ничего, так. Невзоров, присев на подоконник, поглядывал и покуривал. — Как тебе моя лекция? — Как обычно. — Что это за ответ такой! — тут же возмутился Евгений, — без должных прилагательных. Как обычно, остроумно, как обычно, поучительно и тонко. — Ну, вот. Ты сам всё знаешь. Про себя. — Бедный Саня. У него от вегетарианской диеты совсем сил не осталось, одними короткими фразами отделывается. Евгений вновь пустил воду, вновь стал намыливать уже покрасневшие пальцы. — Глебыч, открой страшную тайну, ты пал жертвой модных стандартов? Но, друг мой бывший, ты же не фотомодель! — Лиде нравится. — Лиде… хм, у супруги твоей выбора особого нет. У неё с тобой семья, ребёнок. — А тебе как? – Глебыч глянул быстро и остро. — Мне? Да речь не об этом — нравится мне или нет, но если дни твои сочтены я, так и быть, позволю последнее, прощальное объятье. Нет, надо сказать это другим тоном, другими словами. Я тут шучу, но вдруг... Евгений не договорил. Они обменялись взглядами искоса. — Не рак, не бойся. Ещё поживу. — Значит, я спокойно, без угрызений совести, могу продолжать над тобой издеваться? Глебыч тронутый было встревоженным тоном, опять помрачнел и показал свой профиль, который сам лично предпочитал считать индейским. — Чем можно след от гелевой ручки смыть? Хотя какой смысл спрашивать, здесь ничего кроме мыла нет... просто, я в тебя верю, Саня, Саня! Вдруг у тебя в кармане переносная химлаборатория и парочка мышей. Помнишь, я тебе советовал — ставь опыты на кроликах, потом можно и на стол подать. Чтобы я ещё сексуальных леваков в охрану брал… — А что так? Пристают? — У них семья, а в семье что случается? Ссоры. Вот я их и оставил, выяснять сложные внутрисемейные отношения. А так бы тебя к клозету на пушечный выстрел не подпустили. — Насчёт меня распоряжения нет, пропускать всегда и безоговорочно? Евгений вздохнул. — Не знаю, поверишь ли ты, но я тебя не бегал и не искал, Женя. — А что скверного в том, чтобы бегать, искать меня? Но я верю, верю, не начинай бить себя пяткой к грудь. Лекция затянулась, лучшие люди города не хотели меня отпускать. — Мне сказали, что ты ушёл. Поэтому я… — И лекция затянулась, и мне потом ещё пришлось мирить своих мальчиков. Я верю, Саня. Охрана была легка на помине. В дверь постучали, ручка задергалась и Евгений не удивления обнаружил, что дверь, оказывается, заперта. Глебыч, на которого он укоризненно взглянул, ухмыляясь, разглядывал носки своих гангстерских туфель. — Да, да, со мной всё в порядке, — повысив голос, успокоил одного из своих стражников Евгений, после чего протянул, обращаясь к человеку у окна, — а ты ловок... — Не без того, — согласился Глебыч. — Ты за свою или мою репутацию опасаешься? Ладно, неважно. — Мальчиков красоты ради завёл, я правильно понимаю? Потому что если есть проблемы… — Старый боевой пёс грудью станет на мою защиту, — продолжил Евгений, — помнится, мы это уже проходили. Он должен был признать, что дальше продолжать мыть руки бессмысленно. — Если ты не прекратишь истончаться, тебе тоже охрана понадобится, чтобы ветром не унесло. Воспаришь в небеса, как на картине Шагала. Понимаешь, о чём я? Глебыч от неожиданности сравнения подавился дымом, зафыркал, Евгений тоже рассмеялся. — Саня, честное слово, бросай есть один шпинат, нужно не истончаться, а утончаться, разницу чувствуешь? А, подожди, я всё понял, понял, зачем тебе всё это железо. — Да, да, — кивал Невзоров, — все перстни, все цепи, всё это для того, чтобы ветром не сдуло. Раскусил. — Ну, так, — отозвался Евгений, в его голосе отчётливо зазвучали нотки ностальгии, — ну, так, Саня… Глебыч смотрел осторожно, исподлобья. — "Недурно, если дружба начинается смехом, и лучше всего, если она им же кончается". Одарив Невзорова этой многозначительной цитатой из Оскара Уайльда, Евгений отправил смятый влажный комок в мусорную корзину. — Ах да, — спохватился он, и потянулся за бумажным полотенцем вновь, — я же взаперти. — Я открою. — Ой, стой там, кури. — Да я не кусаюсь. — Да я и не против, не в клозете будет сказано. — Так может, продолжим вечер в другом месте? — Глебыч был поспешен, предлагая, — можешь сразу не отвечать, я буду ждать до десяти. — Рано ты спать ложиться стал, но я понимаю, годы, годы… — Хочешь до одиннадцати, двенадцати, всю ночь, — добравшись до крайней степени унижения, Глебыч отвернулся к окну и судорожно защёлкал зажигалкой. За спиной раздался тяжёлый вздох. — К чему это жалкое клянчанье, Саня! Ты же гигант русской физиологии! Гигант! Голос Евгения казалось, заставил содрогнуться стены, он сделал паузу, потом скучно добавил «Да, я приду» и, дёрнув задвижку через бумажное полотенце, вышел.