Фантики

      В тёплой и светлой квартире Берлина Генрих чувствует себя заточённым. По правде говоря, он не чувствовал свободы с того самого момента, как покинул Ригу. Его добил смоляной мундир СС, однако, дядюшка Вилли каждый раз был непомерно счастлив, когда замечал племянника в чёрном. Оберфюрер с него буквально пылинки сдувал; следил, чтобы его кровь: такой идеальный, преданный Рейху Генрих оставался идеальным во всём. Он выставлял его напоказ, будто фермер свою лучшую тыкву - на осенней ярмарке.       Генрих же всеми фибрами души отвергал форму, как ему казалось — годную лишь для палача, разве что маски не хватает. Да и не нужны маски в мире, где каждый второй — палач, а остальные бросают цветы на эшафот и подносят к гильотине шампанское.       У юноши стоит перед глазами день, когда он с дядей навестил семью судостроителей и как их маленького сына поразила угольно-чёрная форма.       Едва взглянув на ребёнка, старший Шварцкопф сказал:       — Все белокурые дети должны жить в Германии.       Пока хозяйка разливала чай: как оказалось, морковный, Генрих вспомнил, что прихватил для ребёнка немного шоколадных конфет и подозвал его. Мальчик принял угощение и в растерянности посмотрел на офицера своими большими голубыми глазами. Немного замявшись, он чуть ли не шёпотом, в смущении, сказал:       — Спасибо -, на чистом латышском.       Отец ребёнка мгновенно потерял интерес к гостям и отвлёкся, чтобы сделать малышу выговор.       — Теперь ты немец. И язык твой немецкий. Не смей порочить его языком рабов.       В груди Генриха что-то больно кольнуло. Хоть он и не был латышом по происхождению, Рига была ему особенно дорога.       Остаток вечера юноша просидел как в забвении: не слышал, как ему наливают чай, не ощущал взглядов и большую часть времени лишь задумчиво размешивал ложкой остывающий напиток, всматриваясь в донышко чашки.       Уже дома, когда Генрих справился с личной обидой, то понял, что мальчик из той семьи был частью проекта Лебенсборн*. Стоило и ему родиться по ту сторону немецкой границы, его так же оторвали бы от матери, чтобы лишить имени, родного языка и взрастить фюреру верного пса.       Генрих бросил взгляд на сложенный у шкафа мундир. Завтра шкуру волка опять надевать на овцу. А Иоганн, кажется, неплохо в неё вжился. Хотя отчего-то Генриху хотелось верить, что у Вайса клыки тоже накладные.       Кстати, как он там? Завтра нужно обязательно ему телеграфировать. Спросить о какой-то чепухе и успокоиться.       На утро Генрих так и не написал Иоганну, а утешение нашёл в решении вылакать весь алкоголь, до которого только сможет дотянуться.       Не стоило ожидать, что опьянение уведёт от лишних мыслей. Генрих стал уязвим многим больше от того, что коньяк, как змей, пробирался в его голову и, найдя уголок поукромнее и потемнее, усердно ворошил воспоминания, устраивая себе гнездо. Из этой мусорки он выбирал по мысли и, как фантик от конфеты, тщательно разглаживал, изучал и спрашивал: «Нравится?» А все фантики были потрепаные, чёрные - в которые обычно оборачивают шоколад. Шоколад, к слову, Генрих успел возненавидеть.       Дошло до того, что Шварцкопф одним холодным утром вспомнил о Вайсе, их прощании и о том, как хотелось застыть во времени, чтобы всегда чувствовать грудью тепло чужого тела, даже если в спину бьет непривычно студёный, даже для балтийских берегов, ветер. Нарочно забытая мысль о желании прижаться губами к шее мужчины (пусть и прямо на глазах всей улицы) сработала как взрыв: сердце было готово остановиться. Иоганн остался единственным живым напоминанием того, что счастье - не пустое слово, которое выдумали, чтобы обозначить призрачное будущее нации. Нравится...       Фантик был золотой.