И гондоны не забудь

Ваня прекрасно помнит, как все начиналось. Мирон всегда по краешку ходил, балансируя мастерски, как балерина. Близко не подпускал, от себя не отпускал тоже. Держал рядом, но не навязывался и не напрашивался, только мучил и сам мучился, кажется. Они как-то вдруг очень сильно сблизились. Не так, как вся остальная БЧС – ближе. Непростительно близко даже, еще в 2013, а к 2015 появились общие фишки, пасхалки всякие, которые только они вдвоем понимали. Порчи даже злился на них одно время, а потом уже рукой махнул. Ваня знал, где в квартире Мирона лежит бабло, и что левая дальняя конфорка на плитке слегка подпизживает. Ваня был тем, кто купил Мирону нормальную, человеческую стеклокерамику на бабки с тура «Забитых». Ваня учил Мирона фотографировать – безуспешно, потому что Окси предпочитал выебываться и делать вид, что все знает сам, а потом делать говнофотки. Ваня искал для Мирона смысл жить всякий раз, когда его заносило из маниакальной в депрессивную, как машину на крутом повороте заносит в сугроб. Началось странное. В 2015 работали вместе уже очень плотно, и все чаще оставались наедине. Хуй знает, почему. Порчи любил тусить в клубах, танцевать и телочек клеить, а Ване нравилось за музыку побазарить, покурить одну за другой и просто молча повтыкать в игрушки. И Мирон как-то привык быть рядом тоже, хотя из музыки кроме рэпа почти ни в чем не разбирался, курить на какое-то время бросил, а игрушкам предпочитал книги. Рядом был. Иногда неделями к себе на квартиру ездил только шмоток взять да проверить, не вскрыли ли еще долбоебы-соседи дверь. Готовил Ване жратву – хуево так, пригорало все чаще, но с кетчупом и пивком всегда канало. В Пушкин ездил, с Ваниной родней знакомился – не то чтобы они его не знали по подаркам на Дни рождения и телефонным разговорам. Ваня настолько привык к присутствию Мирона рядом, что иногда его даже не замечал. Засиживался у компа, пока свет не начинал проникать сквозь шторы, потом голову к окну поднимал и охуевал: – Ебать, утро. А ковыляя в сторону кровати, убитый и наполовину спящий, обнаруживал там Мирона. В одежде, поверх одеяла. Накидывал плед, сворачивался в кресле в неудобную позу и спал. Можно было ложиться с Мироном, конечно, но как-то хуй знает по-пидорски, что ли. Зимой были съемки «Домашней татуировки», и Ваня Мирона почти не видел. Сначала даже не парился по этому поводу – они дружбаны, конечно, семья и все такое, но везде друг с другом тусить – это вообще психушка. Мирон как раз выпустил «Горгород» и хайпил по-крупному, ему самому не до Вани было. А Ваня просто… снимался с ребятами, бухал по барам и тосковал, сам не понимая по чему именно. Заебывался страшно, смысл какой-то во всем искал и не находил ни хера. Просто осознавал, что ему времени в сутках не хватает даже, тупо чтобы побриться, а раньше хватало, даже когда в Архххеологию ездили. Они какой-то очередной выпуск снимали и забухали жестко. До поздней ночи квасили в баре, замутив с Музыченко баттл по караоке. Смешно было до пизды – Ваня петь-то не умеет ни хера, голос только мироновские треки на бэках тянуть заточен, да и то иногда лажово – самокритика, она сука справедливая. Так вот, в тот день, а точнее – в ту ночь, Рудбоя конкретно так накачали бухлом, и не то чтобы он сопротивлялся. Весело было – пьяный Кикир телочек клеил, Юрец кому-то у стойки заливал про важность каждой из своих тату, а Ваня пошел в толчок, отлил, руки вымыл, и, рассматривая свою расплывающуюся рожу в зеркале, осознал, что Мирона сто лет не видел. А хотел бы. Очень сильно хотел бы. Его пьяного Мирон всегда терпеть не мог (у них это взаимное было, когда один трезвый, а второй в дровишки) – открыто про это говорил, но в тот вечер почему-то примчался сам, по первому же звонку. Ваня поверить своим глазам не мог. Окси спал, вероятно, в три часа ночи-то, а тут приехал, да еще и за рулем рудбоевской тачки. Заперся в бар, когда Ваня тянул фальшивенько Lithium, получая от этого простой человеческий кайф. Присел на краешек стула у барной стойки, в куртке кожаной новенькой, с улыбкой трезвой и обезоруживающий. Присел скромно, хотя вид имел свой привычный, важный, как будто на премию ехал в Канны и в кабак прокуренный питерский зарулил случайно. Ваня его взглядом как костью поперхнулся. Довольным таким взглядом, наглым. Только чудом допел последние строчки, Юрцу проорал, что он выиграл, и быстро по съебкам. Вылетел на улицу, угорая над собственной тупостью и чувствами, распирающими изнутри. Мирон следом шел до самой тачки, сигналкой помыргал, не с первого раза открыв. Ваня пока на пассажирское сидение падал, подумал почему-то, что машину свою не узнает: прибрано в ней не "лишь бы было", как у него обычно, а идеально – ни пылинки, пахучка новая приятная болтается под зеркалом, из колонок тихонько играет старый американский рэп. – Я приехал – тебя дома нет, а под дверью бумажка от соседа. Тачка твоя выезд загораживала, – объяснил Мирон. Рудбой в очередной раз понял, что за рулем Окси смотрится если не нелепо, то до странности непривычно. – Пришлось в хату за ключами зайти и отогнать. Ну, а там на мойку заскочил, в магазин за продуктами. Я не спал еще, когда ты позвонил. Ваня попытался вспомнить, че за херню он по телефону нес, но так и не смог. Засмотрелся на Мирона. Пока тот выезжал со стоянки, не слишком уверенно выкручивая руль и навигатор настраивая, Ваня смотрел и смотрел, все пытался понять, это у него уже крыша едет или Окси похорошел, поменялся и почему-то уютным таким нестерпимо кажется? В его машине, как в своей. – Я ужрался, – сказал он, а когда они у подъезда припарковались, через рычаг перегнулся, Мирона за ворот куртки схватил и поцеловал влажно. Мирон в поцелуй снисходительно посмеялся, Ване осторожно на губу языком надавил и отстранился, заглядывая в глаза. – И как? – Вкусно, – честно ответил Рудбой. Было и правда вкусно. А утром до Вани дошло, что он сделал вчера в пьяном угаре. Нет, главное, Окси тоже молодец – он переночевал, омлет по-быстренькому сварганил и, пока Ваня в душе отмокал, свалил, не сказав ни слова. Они даже поздороваться не успели с утра. Ваня, выйдя из ванной, охуел, сел на кухне и закурил первую за день. Что-то происходило. Сам факт засоса по пьяни Ваню не удивлял, он в пиздатом бухом настроении и не такое дерьмо творил, удивило тогда другое. Мирон не просто ответил – он был трезвым. И спросил, понравилось ли ему. Вспомнив, Ваня поправил член в штанах, прокашлялся и уебался рожей в подушку, рыча. Мирон пропал на три недели почти. Свалил в Лондон, все интервьюхи какие-то раздавал. Ваня, открывая новые фотки из его соцсетей, тыкал пальцем в самодовольное ебало и временами бил телефон о кровать. Потому что о стол жалко – не из дешевых трубка, а о кровать – вроде как и ударил, а вроде как и без ущерба. Пока Окси в городе не было, Ваня успел поискать работу (хуй его знает, этого Оксимирона, вдруг пошлет лучшего друга подальше и надольше), пропасть на несколько дней в сетях Всемирной паутины и изголодаться. Короче, пострадал и помаялся в неизвестности две из трех недель, а потом решил подзабить. В конце концов, ничего не случилось криминального: ну засосались, ну вкусно и че? Мирон вон вообще толерантен до не могу, иногда аж тошно, станет он друга за пьяную выходку осуждать? И вот как только Ваня выдохнул и для себя все это определил во вполне нормальное «с кем не бывает», Мирон объявился. Он позвонил сначала, спросил, дома ли Ваня. После чего уточнил, можно ли к нему в гости, и уже это Рудбоя насторожило, если не выбесило. С хера ли он спрашивать о таком вздумал? – Можно, если осторожно, – по-дебильному совершенно отшутился Рудбой, после чего сел ждать, стараясь угомонить трясущиеся коленки. Злость на Окси под языком чесалась надоедливым таким прыщем. Ваня даже на секунду подумал позвонить и послать его на хер, придумав пару отмазок подостовернее. Но, отхуесосив себя за трусость, вовремя передумал, а там и сообщение от Окси пришло. Сообщение, с которого все это дерьмо с соплями «люблю тебя не могу» началось. «Я еду. Бухла купить?» – спросил Мирон. «Ага, – ответил Ваня, а потом, совсем обурев, решил добавить, в шутку. – И гондоны не забудь». «Окей», – пришло от Окси без смайликов. Рудбой подвис с телефоном в руке. Это «окей, будет бухло» или «окей, гандоны не забуду тоже?» Странно так под ложечкой засосало. Ваня их поцелуй вспоминал ежедневно, если не ежечасно, несмотря на то, что в тот день бухущий был – помнил в красках и язык вкусный и губы прохладные, твердые. А еще осознавал, что давно уже чувствует много всего сразу, просто всегда легче заниматься своими делами, его присутствие рядом расценивая, как обычное дело, чем признавать что-то, искать этому объяснение. Зачем? От этого же свихнуться можно к чертовой матери. Ваня вспомнил, сколько раз они касались друг друга – даже за день. Не пересчитать. Сколько раз Мирон шутку бросал в коллективе, а понять ее мог только Ваня и, пока остальные сидели с каменными лицами, они перебрасывались короткими взглядами и начинали, как идиоты, ржать. А когда Окси было плохо, он говорить не любил. Женя, Илья, Порчи и пацаны с Версуса звонили, приезжали, проявляли заботу слишком настойчиво, слишком явно. И Мирон улыбался, терпел, смотрел на них с благодарностью, а по вечерам он просто… Просто сворачивался рядом с Ваней в клубок на кровати и молчал. Они оба молчали. Иногда Рудбой гладил его по волосам, но легонько так, ненавязчиво, и слушал его дыхание. До утра слушал, пока светать не начинало. «Я пошутил про гандоны», – написал Ваня и… удалил сообщение. К черту. Если Мирон считает, что секс между ними имеет место быть, то Рудбой уверен, что это правильно. Знаете, трудно сопротивляться подобным мыслям, когда у тебя встает от воспоминаний о единственном поцелуе. «Ну тогда вино бери, а не пивас», – отправил, еще раз подумав. «Клубнику? Сливки?» – угорнул Окси. Ваня заржал. Руки тряслись нещадно, но волнение отступало, и на душе спокойно как-то становилось, легко. «Хуивки. Себя тащи, больше ниче не надо». Рудбой думал, что ебанется, пока дождется поворота ключа в замке. Он сотню раз обошел квартиру, подумал о том, чтобы свалить, в итоге плюхнулся в кресло, откинул голову назад, вперил взгляд в потолок и начал думать о том, какой он бесконечный долбоеб. Возгореться чувствами к Окси – такая себе хуйня, если честно. Даже ответными, похер. Ведь Мирон – это Мирон, его отпустит через два месяца, в лучшем случае – через полгода, а Ваня останется. Вот так же будет сидеть в кресле, втыкать в потолок и слушать, как осколки сердца осыпаются на пол. – Дарова. Блять. Даже не услышал, как дверь открылась. В свете одной лишь неоновой лампы силуэт Окси нагонял жути. Волосы стали короче, сам вроде похудел чуть-чуть, прислонился плечом к дверному косяку и стоит. Ваня выпрямился. – Привет. – Прости, что долго. Очередь в супермаркете – пиздец. И у них там сигареты не продают, у тебя есть? Рудбой встал и проследовал за ним на кухню. Пока Мирон, безостановочно говоря, выкладывал из пакетов продукты на стол, Ваня весь его силуэт облизал со спины: затылок стильно выбритый, аккуратную шею с заметным в таком ракурсе только краешком татуировки, лопатки, как крылья выпирающие из-под футболки, задницу со сползающими темно-синими джинсами, даже ступни заценил, как будто видел впервые. Мирон замер. Не поворачиваясь, вздохнул тяжело, Рудбой зубы сцепил и шагнул ближе. – Поговорим? – спросил Окси тихо. Ваня выдохнул ему в затылок: – А надо? Тебе что-то неясно? Мирон засмеялся мягко. Этот смех, он Ване прямо в душу вколотился гвоздями, он ему дыру проделал в сердце и забрался туда, наглый какой. Коснуться его было страшно, хоть и хотелось так, что пальцы сводило мелкой судорогой. Ваня ладони поднял, вздохнул тяжело и, наконец, по спине Мирона провел от плеч к пояснице, чувствуя, как тепло из одного тела в другое перетекает. Он наклонился, благо разница в росте позволила лица Окси коснуться щекой. Губу закусил. – Мне надо было подумать немного, – оправдание за долгое отсутствие. Захотелось лбом его о стол треснуть – а что, заодно и нагнет удобно, двух зайцев одним ударом. Почему-то раньше такого не было – до того проклятого поцелуя. Почему-то раньше Ваню так желанием острым не скручивало, а ведь они рядом были почти постоянно, и валялись на диване вместе, и бесились, зажимая друг друга по углам. Понятие о личном пространстве разлетелось в труху между ними двумя уже не один год назад. Но только теперь член напрягался от прикосновений крепче, чем от смачной порнухи. – Так и понял. Ване скандалить не очень хотелось, да и Мирона можно было понять. Такое за час не осмыслишь. Окси улыбнулся – Рудбой щекой почувствовал, как его губы расплылись. Руками дрожащими скользнул по поясу, собирая в комок футболку. Даже кожи немного коснуться удалось – гладкой, горячей. Сцепил пальцы в замок на его животе. Мирон засмеялся снова: – Рудбой, не то чтобы я против, но меня трезвого твой стояк немного смущает. – Ваня отскочил от него как ошпаренный. Окси развернулся и резко поймал за руку, останавливая. – И это вообще не значит, что надо сваливать. – Я не сваливаю… – Да конечно. Мирон обнял его, трясущегося, притянув к себе. Тепло его тела было таким привычным, таким родным, что Ваня едва не заскулил, утыкаясь носом в плечо. Он скучал. Он скучал, он скучал, он скучал, но почему-то сказать вслух язык не повернулся. Только вцепился крепче, на объятие отвечая, сжал худое тело в своих руках, зажмурился, впитывая запах. – Я тоже скучал, Вань, – ответил Мирон на его немое, непроизнесенное… Все было неловко в их первый раз. Неловко, местами неприятно, в большей степени смущало, чем доставляло удовольствие. Ваня в красках помнил свою попытку отсосать. Такое детское «хочу!», не прикрепленное ни опытом, ни даже элементарной гейско-порнушной теорией. Просто хотелось, а потом, бережно стянув с Окси штаны до колен, он сидел, закрыв ладонями лицо минуты четыре, от стыда покрываясь пятнами. – Вань, я себя насильником чувствую, ей-богу, – серьезно заявил Мирон, и Рудбой поднял на него глаза. – Я хочу. – Зато я уже не хочу. У меня не встанет, когда ты тут в секундах от приступа паники. – Встанет. Почему-то это слово стало ведущим, оно у Рудбоя в голове засело, как цель. Надо спровоцировать у Окси самый крепкий в его жизни стояк, и тогда на остальное он тоже решится. На остальное будет, в общем-то, насрать. Он обхватил вялый член рукой, сделал вдох и, наконец, посмотрел на него внимательно. Сам для себя отметил – член как член, и чего его бояться? Вполне себе обычный, не мутант, не киборг, не с бревно размером. Стандартный такой. Окси таращился на него сверху вниз, потому что Рудбой же хотел по классике, он хотел на коленях… Поводив туда-сюда по члену Мирона рукой, он понял, что это вообще не то же самое, что дрочить самому себе. Ну просто… Как Окси нравится? Медленно или быстро, чуть влажно или, чтобы из ладони от смазки выскальзывал? Он проехался по своей ладони языком, но только немного, сильно смачивать не стал. Окси наблюдал, не отворачиваясь. Осторожно обхватил, пару раз провел от основания к головке и назад. Сделал вдох и, решив для себя, что терять уже нечего, наклонился, лизнув языком под уздечкой. Мирон сделал вдох. Рудбой подумал, что это хороший знак, и лизнул еще пару раз. Он будто распробовать пытался, определить, а какой вкус у члена главного рэпера страны? Это ведь важно! Нужно подойти со всей ответственностью. Когда Мирон застонал, Ваня обхватил головку губами и измывался над ней очень долго. Ему было странно, стыдно, но процесс не отвращал в целом, скорее, вызывал приятное любопытство. Как будто себя самого проверял, а далеко ли способен зайти? Рудбой взял глубже, и Мирон издал звук, который Ваню перепугал. Он отстранился, поднимая на него испуганные глаза. – Не нравится? – спросил расстроенно. Взгляд Окси был с поволокой, темной такой, густой. – Вань, – Мирон его за подбородок потянул, заставляя голову поднять выше, наклонился сам и так поцеловал, что у Евстигнеева отказали сразу все конечности на несколько секунд. Он вылизал его рот языком с жаром и страстью, а когда отстранился, спросил: – Не нравится? Рудбой, задыхаясь, лбом к его лбу приложился. – Нравится. – Вот и мне так же. С Мироном не получалось чувствовать себя взрослым и опытным, наверное, потому что Окси всегда был взрослее и опытнее, и дело совсем не в дате рождения, указанной в паспорте. С Мироном всегда было чуть-чуть неловко, очень стыдно, даже если невыносимо хорошо. Эта граница, она не стиралась, и в какой-то момент Рудбой осознал, что ему не хочется ее стирать. Он научился получать удовольствие от стыда. Краснеть, раздвигая ноги, и от этого возбуждаться еще сильнее, выгибаться, когда пальцы Мирона находят простату и беспощадно давят на нее. Он научился внутреннюю панику от его признаний превращать в свой маленький личный смысл жить. Он научился грязные словечки выдыхать в ухо и проситься «побыть сверху» нечасто, только раз в пару месяцев, потому что сверху облажаться легче, а он не хотел лажать. Окси впервые заговорил о чувствах во время Империума. Они чуть не расстались тогда, и Рудбоя можно было понять, ведь их с разницей в два дня застукали и Порчи и Женя. И если Порчи отнесся к поцелуям своих братанов со свойственным ему похуизмом, то на лице Жени был написан неподдельный ужас. – Она просто в шоке, успокоится, и все будет нормально, – говорил ему тогда Мирон. И его слова для Вани, казалось, впервые не имели вообще никакого значения. Рикка монтировал на видео моменты со сцены, с бэкстейджа, с клубов и фургона, где они спали в дороге: счастье, ржач, безудержное, блять, веселье. Ваня же между Екатеринбургом и Самарой подыхал от отвращения к себе и Мирону трогать себя запрещал даже близко. Надо отдать должное Окси, он проявлял чудеса тактичности и нечеловеческую выдержку, но его тоже хватило совсем ненадолго. – А как ты хотел, Вань? – он припер его к стенке ночью, во время перекура, когда они остановились на дозаправку, и Руслан заставил их вывалиться из машины «по правилам безопасности, мать ее». Остальной табор, зевая, шарил по минимаркету в поисках чего-то на перекус, а их обоих, как мразей последних, колотило от чувств и холода. Снег валил беспощадный, Ваня дышать не мог от страха, что вот эта злость в глазах Окси – она навсегда. Что это разочарование, и на него больше никогда не посмотрят с любовью. – Ты думал, что сможешь от них до старости прятаться? Или ты хотел со мной расстаться рано или поздно? Рудбой аж отшатнулся, как будто ему в челюсть зарядили. – Ебанутый? Я к тебе переехал, типа, или это ничего не значит? – Не знаю я, что это значит! Я к тебе в голову залезть не могу. Я только за себя могу отвечать. Мирон отошел, выдыхая. Злость как наполнила его, так и отступила, подобно дождю. Он был измучен туром, разъездами постоянными, стоял в стоптанных старых кроссовках, «потому что удобные», с охрипшим голосом и покрасневшим носом – родной такой был, нужный. Ваня протянул руку, провел по его нижней губе большим пальцем. Мирон от прикосновения отмахнулся. – Я люблю тебя, Вань, а ты как урод… И это неказистое, наспех кинутое, вообще не романтичное признание столько всего разбудило внутри, что Рудбой не выдержал. Прижал его к себе, крепко целуя. И когда их губы столкнулись – обветренные, холодные на морозе, – дошло, наконец, что будет все хорошо. И Женя уже успокоилась, а Порчи подъебывать перестанет – когда-то ж ему это надоест, в конце-то концов? Поцелуй был быстрый, торопливый, как поспешный секс в туалете сразу после последнего трека. Мирон никогда перед концертами не трахался и не дрочил – ему нравилось в заряженном состоянии выступать, когда к концу стояком рвет штаны. А потом Ваню тащить в сортир и там, либо в углу зажимать и тереться об него, пока не кончит, либо к унитазу рожей наклонять и вбиваться, выслушивая все матюки. Ебля после концертов – она самая сладкая, потому что они насквозь пропитаны чужим кайфом, эмоциями зала и друг другом, потому что сцена – она же только со стороны такая большая, на самом-то деле, они словно в одной бочке варятся на медленном огне. Дальше стало легче. Осознав, что Мирон его любит, приняв это и поверив, Рудбой успокоился как-то. Он Окси знал много лет и видел – Янович, хоть и дурак временами полный, не современный, занудный, чересчур книжный, но если любит, то всего себя этому отдает. Как с музыкой, как с кроссовками этими стоптанными. И Ваню любит, вот так вот, ни за что. По ночам, дрожа от холода и проклиная тех, кто додумался отключить отопление, встречал с ним весну, прижимаясь к ногам ледяными ступнями. Целовал поспешно, целовал медленно, целовал в кончик носа, играясь. Брал глубоко в глотку, глазами сверкая из-под ресниц длиннющих, потому что Рудбой слабенький, он от горлового минета кончает быстро, как девственник почти. Мирон никогда с Ваней не сюсюкал, не делал из их отношений цирк, он всегда в первую очередь оставался другом и братом, а уж потом – любимым, единственным, нужным настолько, что два дня в разлуке, и уже приступы, как от астмы…

***

– Не кури больше, – просит Мирон, растягиваясь на кровати. Он полностью обнажен, мягкий член лежит на животе, чистое тело манит к себе, притягивает, просит огладить его, смять бледную кожу. Рудбой снимает наушники, сворачивает окошко фотошопа, закрывает вкладки в Гугл Хром. Сигарету тушит в пепельнице, пока она не перестает тлеть, а дым не растворяется в воздухе, подгоняемый маленьким сквозняком. Он знает о Мироне все. Совершенно все. Как познакомились его родители, какую зарплату он получал на первой работе, как его чморили в школе в Германии, и почему на самом деле его поперли из Оксфорда. Он знает, как Мирону было больно впервые осознавать, что с ним что-то не так, а потом мотаться по врачам, ненавидя себя за вот эту вот слабость. Он знает, сколько ложек сахара Окси кладет в чай в обычный день, а сколько – когда его от злости трясет и болит голова. Никто этого не знает, только Ваня. И сколько будет треков в новом микстейпе, и кто из голубей выиграл последний отснятый баттл. – Хорошо лежишь, – Ваня тянется за камерой, Мирон мотает головой – нельзя. Рудбой соглашается. Он ждет, когда Окси решится на что-то такое, ему много не надо, пары кадров, которые он спрячет под сотней паролей в папках своего ноутбука так, что никто не сможет найти. Никогда. Этого будет достаточно. Мирон определенно самый красивый человек из всех, кого Ваня встречал в своей жизни. При всех его несовершенствах. Даже когда обрился наголо, чуть поправился, перестал так сексуально выгибать свою блядскую бровь. Был и остается Ваниным всем, без каких-либо шансов это исправить. – Иди ко мне, – руки тянет, всем своим существом делая из Рудбоя человека априори несвободного, занятого, влюбленного по уши навсегда. Он встает и сбрасывает с себя футболку, штаны. Подумав, снимает и трусы тоже – все равно уже стоит, и от этого никуда не деться. Когда он ложится рядом, Окси обнимает его, в шею губами утыкаясь. Шепчет ласково: – Мой-мой-мой, – как недавно Ваня ему шептал в приступе своей ебнутой ревности. Рудбоя переклинивает от этого шепота, от того, что они сейчас оба обнажены и лежат так близко. Его переклинивает от осознания, что они уже столько лет вместе, и у них все хорошо, как будто вся эта фигня со вторыми половинками – правда, и вот, пожалуйста, они нашли друг друга. Два ебанутых создания. – Я тебя люблю, – произносит Ваня, Мирону в глаза стесняясь смотреть. Произносит громко, после чего обнимает его, чувствуя, что через секунду его накроет конкретно. Или вырубит, одно из двух. Мирон его дрожь ощущает своим телом, весь подается вперед, чтобы между ними пространства вообще не оставалось: ноги переплетает, руками в волосы зарывается, разбрасывая мелкие поцелуи по шее. – Я тебя тоже. Очень. – Я знаю. Заткнись. Они оба смеются, и в смехе этом столько неприкрытого облегчения, что Ваня пальцами трет глаза, едва сдерживаясь от слез. Мирон гладит его по плечам и спине, забирает, вытягивает последнюю дрожь, дарит спокойствие теплое и уютное, как рассвет. – Вот же свалился на мою голову, – говорит он. Ваня мычит, отрицая. Это кто еще на кого свалился.