Мой личный грех

Сначала наступает отрицание. В первый раз Иаков не знает, правильно ли поступает, что стоит у самого прохода в церковь, но не входит, оставаясь в тени, словно какая-то подлая крыса, которая либо не лезет не в свои дела, либо поджидает нужного момента. Но в его голове нет ни одной такой плохой и ужасающей мысли. Его взгляд направлен на чуть подрагивающие — возможно от сдержанных слёз — плечи, и едва он может увидеть руки, сложенные в молитве, о которые упирается покрытый испариной лоб, закрытые глаза и еле шевелящиеся губы — отсюда невозможно понять, что тот шепчет, но наверняка обращается к Богу, прося о каком-то благословении. Но тогда Иаков решает не мешать брату — всем иногда нужно немного одиночества, чтобы их никто не трогал. Во второй раз Иаков не ожидает его увидеть там снова. В церкви Иосифа, который поутру читает всем желающим исповедь, но который позже уходит куда-то по своим делам. Но даже тогда он не решает пройти хоть немного дальше. Только стоит подольше, чем тогда. В этот раз до его ушей может донестись тихий всхлип, а взгляд цеплятеся за напрягшиеся вмиг пальцы, впившиеся в собственную кожу. В третий раз Иаков позволяет своему любопытству взять вверх. Он сидит всего через несколько скамеек от брата, но отсюда всё равно недостаточно хорошо слышно бормотание — даже в такой гробовой тишине. Но и тогда он не досиживает до конца. В четвёртый раз Иаков садится почти что вплотную, дышит буквально в затылок, но старается не тревожить, пытается остаться незамеченным. — Он не может бросить меня. Он ему не нужен, — голос дрожит, он кусает собственные губы, чтобы не пустить слёз боли, — «Врата Эдема закроются для тебя», — и тогда Иаков понимает. Не до конца, но больше, чем до этого. Иоанну больно. Он не может справиться с собственными эмоциями. — Ему не нужен этот помощник, ему нужен только я. В пятый раз Иаков остаётся ещё дольше. Всё ещё немного удивлённый тем, что до сих пор не замечен. Ему нечего будет сказать в своё оправдание. Всё ещё немного удивлённый тем, что Иоанн не принимает, не говорит собственному я: «Да». Словно грех, что уже не искупить. И, да, Иосиф, кажется, прав, если не сейчас, то окажется прав потом. Если Иоанн не справится, «Врата Эдема» будут для него закрыты навсегда. В шестой раз Иаков решает помочь. Он поможет своему младшему брату встать на правильный путь. Садится рядом, с печалью в глазах замечая, как Иоанн сильно вздрагивает, пытаясь сразу же отстраниться, отвернуться, чтобы тот не увидел его красных от нахлынувших, но так и не выступивших слёз. Пытается сбежать, но Иаков ловит его за руку, тянет к себе, прижимает всё ещё немного подрагивающие от боли тело, гладит руками спину, пытаясь успокоить хоть немного. И держит до тех пор, пока постепенно опускающиеся плечи не замирают совсем, а сердце перестаёт бешено стучать. Он не бросит его Затем следует гнев. Иоанн не говорит, но Иаков видит. Всё понимает. Начиная от Помощника и заканчивая тем, кто искупляет свои грехи. Иоанн зол. Очень зол. За одним ударом следует другой, за другим ещё один — и снова, и снова, и снова, и снова. Можно, пока Иосиф не видит. Иоанн не замечает, просто продолжает бить. Грешник уже не кричит — все кости сломаны, голос сорван от криков, кровь течёт без остановки. Грешник уже не кричит — становится обмякшим на земле трупом, но Иоанн продолжает бить по нему, как по куску мяса, кажется, вообще, не замечая, что тот уже не жив. Иаков видит в глазах Иоанна гнев, злость, безумие, прикрываемые «работой». И он почему-то уверен, что почти все из них должны были пройти этот сложный путь, но гнев Иоанна — его личный грех — не позволяет, встаёт между «Вратами Эдема» и человеком. Иоанн не говорит. Вера волнуется. Иосиф спрашивает. Иаков не отвечает. Точнее, Иаков и сам волнуется не меньше. Но в такие моменты, когда Иоанн выпускает весь свой гнев, он решает не влезать. Понимает, сознание подсказывает, что надо, надо остановить это безумство, но отчего-то не хочется… или хочется, но уже совсем другого. Иаков ничего не делает, потому что думает, что Иоанн сам должен прийти к праведному пути, понять, что стоит всё отпустить. Не понимает, как велика беда. Не знает, что будет дальше. Стоит прямо за Иоанном, его рука замирает всего в паре сантиметров от плеча брата, словно несколько секунд назад решает остановить, но передумывает в самый последний момент. Иоанн его не замечает — или просто не хочет замечать, — склонившись над «жертвой» его гнева, он держит намного дольше, чем нужно. Тот задыхается, дёргает ногами, руками, пытаясь высвободиться. И никто не смеет ему сказать хоть что-то. Никто не смеет ему перечить. Тело обмякает, становясь одним из многочисленных трупов. Иаков отдёргивает руку прежде, чем Иоанн выпрямляется, вскидывая голову к ясному небу. Его глаза слегка прикрыты, лёгкий тёплый ветерок обдувает лицо, губы приоткрываются, словно что-то хотят сказать. Но ни единого звука не вырывается из горла, однако, Иаков всё равно может различить злое: — Ненавижу. Далее идёт торг. Иаков удивляется, когда Иоанн появляется на пороге его дома. Слегка смущён, взгляд отведён, одна рука чешет затылок, другая — сжимает край рубашки. И если бы Иаков не знал, сколько ему лет, то даже и подумать не мог, что такому мужчине уже тридцать два. И Иаков даже не может предположить, насколько трудно ему пришлось сюда прийти. Сколько он переживает прежде, чем решается на такой весьма отважный шаг. И Иоанн до самого последнего не говорит, зачем приходит. Они сидят в комнате на кровати Иакова — и всё также молчат. Не собираются идти дальше. Но Иаков пытается сказать хоть что-то, лишь бы успокоить собственное бешеное сердцебиение, однако, останавливается, словно боясь, словно зная, зачем тот приходит. И, кажется, не ошибается. Иоанн делает медленно, боится. Медленно тянет свою руку к лицу, касается неровной кожи, очерчивая большим пальцем нижнюю губу. А потом тянется ещё ближе. И ещё… и ещё, и ещё, и ещё. И Иаков не замечает, как они уже целуются. Губы у Иоанна мягкие, тёплые, так и манят, чтобы их целовать. А Иаков не отказывает себе в таком небольшом удовольствии. В нос бьёт сильный запах парфюма — тот наверняка пытался перебить запах крови. Проходит вечность прежде, чем они отрываются друг от друга. Иаков с огромным удовольствием смотрит в лицо напротив. Ресницы чуть подрагивают, глаза затуманены вспыхнувшим возбуждением, а сам он весь трясётся от желания, но не позволяет себе больше, чем надо. Иаков тянется вниз, чтобы урвать ещё один приятный поцелуй, но мозолистая рука — не останавливает, придерживает — ложится на щёку, медленно, аккуратно, едва ли с долей нежности поглаживает её. — Я хочу искупить свой грех. Иоанн шипит, но не просит остановиться, когда зубы до крови прикусывают шею, Иаков не очень хочет, но сжимает сильнее — иначе не простят. И, да простит его Господь, ему очень нравится ласкать тело Иоанна, время от времени причиняя боль. Можно было бы обойтись и без неё, но тот ведь именно за этим и приходит. Сегодня, именно сейчас, возможно, в этот один единственный раз, у него нет выбора. Руки до синяков сжимают бока. И Иосиф, скорее всего, не промолчит, спросит, что с ним случилось, а Иоанн будет только отводить взгляд, неловко вспоминая, как стонал и изгибался под старшим братом. И Иаков не будет жалеть, будет только всё больше и больше сжимать, оставляя десятки засосов, чтобы тот, может быть, хоть немного приревновал. — Ох… — на лице выступает румянец, когда Иаков скользит губами по внутренней стороне бедра — и вскрикивает, когда зубы смыкаются на бледной коже. Но он не просит остановиться. Просто принимает, не смеет просить большего. Иакову нравятся его ноги, нравится оставлять свои метки на нетронутой татуировками, но тронутой многочисленными шрамами коже. И он знает происхождение каждого, выцеловывает даже самый маленький, позволяя младшему немного расслабиться, но едва сильно прикусывает вновь, когда напряжение того начинает спадать. И Иаков бесится, когда, словно это не Иоанн, а сам он пытается принять то, чего уже не избежать, младший только губами произносит имя Отца. Злость накатывает с головой, входит резко — уже невозможно терпеть — и сам сдавленно стонет, когда Иоанн до боли сжимает внутри себя член. И больно не только ему — обоим. Настолько, что не могут и пошевелиться. Губы вновь возвращаются к шее, но лаская её не для нежности, просто чтобы тот расслабился, чтобы можно было идти дальше. Иоанн это понимает, и, возможно, именно по этой причине он невольно сжимается ещё сильнее. Тяжёлые дыхания перекрывают все звуки, доносящиеся с улицы. И, наверное, их слышат, это слабое постанывание от боли, но никто не смеет их прервать, это недолгое сближение. Проходят секунды, минуты, Иаков уже не знает, но как только чувствует, что стенки ануса уже не так сильно сжимают его член, начинает двигаться — сильно, беспощадно, заставляя Иоанна кричать и кричать, без возможности заглушить их настолько, чтобы не услышал кто-то другой. Иаков упивается этими стонами, с грешным удовольствием отмечая, что уже завтра его голос будет сорван, а сам он впервые за долгое время, застегнёт рубашку, чтобы скрыть тёмные пятна за воротником. Двигаться намного легче, Иаков уверен, что его собственный орган покрыт кровью, но не так важно. Ведь Иоанн тянется к своему члену, чтобы сбавить обороты, облегчить боль, но старший перехватывает руку, с силой — будто ещё немного и точно сломает — сжимает запястье, придавливая к кровати. Нельзя, не по правилам их маленькой тайной игры, о которой никто не узнает. А если и узнает, то не смеет и промолвить. Иоанн приподнимается, утягивает их в безумный поцелуй, утягивает в бездну, из которой, возможно, только он, но не Иаков, сможет выбраться. Это их личный ад, грех, который невозможно будет искупить. Затем наступает депрессия Иоанн не разговаривает. Иоанн не появляется. Никто, даже Иосиф, не знает, где он. А потом, совсем случайно, Иаков находит его. Одного, словно брошенного котёнка, в полуразрушенном доме, смотрящего на закат солнца. Иоанн ничего не делает, когда рядом с ним садится брат. И, кажется, вообще не замечает ничего вокруг. Находится где-то далеко, не в этом мире. И глаза у него нечитаемые. Иаков даже не может сказать, понимает ли тот, что он не один. — Красиво, не так ли? — шёпот не разрушает тишину, буквально смешиваясь с ней. И непонятно, о ком он говорит — о закате или о том, кто так медленно, но верно разрушает его жизнь. Они сидят долго, наслаждаясь красивым, прекрасным видом. До тех пор, пока Иоанн не утыкается Иакову в плечо лицом, начиная плакать. Громко и долго. Здесь их точно не услышит, никто не знает об этом месте. Никто не замечает, как они оказываются в объятиях друг друга. Как очки слетают на землю, как руки перемещаются на спину, как когда-то однажды, успокаивающе гладя её, как плечевая часть рубашки промокает от слёз. И никто из них не может остановиться. И, в конце концов, принятие неизбежного. Иоанн улыбается. Иоанн ходит на исповеди Иосифа. Иоанн здоровается с Верой, Иаковом, Отцом. Иоанн проводит искупления, принимает людей в их ряды. Иоанн всё также дразнит Помощника, редко ловя его в своё «логово». И едва ли всё это заканчивается вечером, когда он уже без стука заходит в квартиру Иакова, ожидая хозяина в его кровати. А уже ночью подставляясь под его ласки, особенно свои бёдра, которые тот так любит. И в этот момент уже совсем неважно, что происходило до этого, что происходит сейчас и что будет дальше. Мир сужается только до двух людей в одной постели. И это единственное, что для них важно. Иоанну уже всё равно, всё безразлично, Иакову хорошо даже от такого небольшого, по сути, удовольствия. Они ведь братья. А старшие всегда должны помогать младшим. В церкви слишком тихо. Может даже показаться, что никого и вовсе нет. Но один единственный человек сидит на самой первой скамейке, куда-то неопределённо уставляясь взглядом. Но эта… такая немного давящая, но в то же время убаюкивающая тишина прерывается аккуратным, словно от порыва ветра, поскрипыванием пола. — Что случилось, брат мой, — Иосифу не надо даже поворачиваться, чтобы понять, кто шагает за его спиной. Иоанн появляется перед ним через считанные секунды, ничего не говорит, опускаясь на колени меж ног Отца. Иосиф тянет к нему свою руку, чтобы надавить на затылок и прислониться к его лбу своим, но тот неожиданно льнёт к ладони, начиная ласкаться, немного щекоча своей отросшей бородой, прикрывая глаза. И Иосиф готов признаться, что немного удивлён. А потом всё резко замирает, будто время останавливается. Иоанн медленно открывает глаза, смотря на Иосифа долгим, тяжёлым, непонятным никому взглядом. — Отец, я согрешил.