друзья

       чужие слова голосом детским прорывают тоннели в зудящем черепке, веки держат спичками разломанными, въедаются в кожу, спать невозможно душно и страшно. стёпа одеяло тяжелое аккуратно сталкивает к стене, в кардиган прячется и кеды с оторванной подошвой за шнурки на шею вешает, чтобы тут половицами сильнее не скрипеть. окна горящие его не сдают, время на затёртом небе колыхается от «поздно» до «рано», а вожатые, наверняка, сны ловят руками загорелыми. ему изнутри кто-то заговорщицки бежать велит, на все четыре стороны сразу рвёт, нашёптывает, что никто здесь не обыщется его, не заметят даже. стёпка клянется, что то не мысли его – они мышами попрятались от шёпота этого – голос незнакомый зажеванной кассетной плёнкой бьётся наружу, пугает пуще прежнего и в землю ступни вколачивает. подчинение советам ещё одного жителя его головы ни к чему хорошему не приведёт, но мальчишка ускоряется немного, пока кто-то из бессонных его не заметил. он обувь не надевает, уверен: песок шуршанием своим насыплется, разбудит ещё, но совсем тихонько какую-то песню себе под нос напевает, из тех, что ему мама пела, когда он в больницу с отравлением загремел. до забора сетчатого добирается в вразвалку, пытаясь впившиеся в ноги камни о росяную траву сбить. стёпка на словах и окончаниях рифмованных концентрируется, чтобы шуршание внутри заглушить, руки железками торчащими исцарапывает, но на обратной стороне кое-как оказывается. тут уже не спешить можно, цветов нарвать девчонке одной, да и озеро недалеко растеклось.        с ним такое вообще в первый раз. стёпа часто застревал мыслями в передрягах дворовых, раз за разом все оказии неприятные за опущенными веками прокручивал, где ему и нос ломали мальчишки соседские, и по загривку от отца за четвертную тройку по математике получал, и с мамой из-за снятой шапки или забытого зонта ругался, но то как-то не так обидно случалось. сейчас обиды и нет, только мерзкое чувство вины и собственной ничтожности оплетает канатами лоснящимися, сдавливает и вмятины черными дырами оставляет на плечах, боках и бёдрах. оно, кажется, отщипывает плоти куски и утаскивает в пещеру свою, чавкает там нарочито громко, брызгает слюной вязкой с кровью и смеётся зубами кривыми прямо в лицо. стёпа даже не знает, что сделал не так, чтобы она вот так поставила отпечаток своих грязных слов на лбу большим пальцем и сказала прочь уходить. завтра последний день, завтра приедут родители, а он так и не успел ни за ручку её подержать, ни цветы подарить, ни даже сделать комплимент цветастому сарафану или блестящему блеску для губ. стёпе правда нравятся её волосы, что вожатая заплетает утром на крыльце, её веснушки пыльцой ромашковой по всему лицу, браслеты пластмассовые на худом запястье и глаза – помоги боже, он правда думает, что у девчонки этой самые красивые в мире глаза – тёмно-зелёные в морщинках от бессчетных улыбок. завтра он никому не нужен будет со своими дрожащими извинениями, разодранными руками и увядшими цветочками, а за дурацкие комплименты его и вовсе на смех поднимут. стёпка думает, что именно так чувствуется первая растасканная по углам незакрытого разума любовь, потрескавшееся сердце детское и расплетенные мечты.        у озера стёпа замирает. кто-то в голове наконец успокаивается, расстилает листы картона внутри челюсти и на них спать ложится, а мальчишка и рта закрыть не может. он о таком только в книжках читал да на картинах видел, оно выкручивает ощущение реальности до минимума и вытаскивает нить за нитью всю боль, что ещё пять минут назад расщепляла на атомы туловище глупое. в небе бесы сбивают потускневшие звёзды хвостами, топят их на дне мутного цветущего озерца и между деревьев воздушных. солнце уставшее зацепляет горизонт лучами и кровью своей его обмывает, тянет планету в другую сторону, заботливо дальше от разверзающихся на той стороне ворот ада самого, дальше от сверхновых и метеоритов, дальше от выстроившихся мирно в ряд планет, от выплясывающей в центре млечного пути чёрной дыры – рано людям это видеть. а стёпа видит. видит, и это, похоже, всё его, он может пальцами перепачканными прикоснуться к чему угодно, вертеть эти музейные папье-маше в натянутых на ладони рукавах, и оно излечит, исцелит, ненужную грусть впитает в себя и деконструирует в красоту сокровенную за атмосферой.        его за плечо сзади тянут, и стёпа дёргается, уже почти бежать готов. он оборачивается, молча эту сюрреальность рукой захватить пытается, убедиться, что это не видение, не сон разукрашенный. паренёк в красной куртке палец к губам указательный прикладывает, кивает, мол, да, и я вижу. он ведёт стёпку к пирсу деревянному с косыми досками, а тот лишь доверие ему свое вручает, из подноготной его доставая аккуратно, лишь бы не расплескать – не могут же плохие люди видеть такое? – рядом садится и ноги свешивает.        – я рома, – мальчик воротник куртки красной поправляет, суёт конфету за щёку и руку, об штанину обтерев, тянет. – ты здесь чего?        стёпа руку жмёт, бросает формальное «степан» и, как сам не свой, выливает из себя всю рыбью требуху и отходы гниющие ромке на голову. как на духу льёт слова за шиворот про то, что девочка из его лагерной смены очень сильно обижена на него непонятно из-за чего, что родители считают его последним оболтусом, что мальчишки очень часто над ним насмехаются, а ещё у него нет друзей. совсем-совсем друзей нет, но он в мультиках видел, что дружба – это здорово, что друг не подведёт никогда и понимание его заткнёт все щёлки, утечки всего плохого предотвратит. стёпка говорит и говорит, полы кофты теребит и затяжки пальцами от восхода порозовевшими делает, ему, на деле, всё равно, что рома этот даст ему в ответ, как посмотрит или что сделает. выговаривать устроившееся на плечах даже малознакомому человеку приятнее, чем снисходительной величавой красоте вокруг.        ромка не улыбается – скалится добро, глядит с прищуром дружелюбным и шепчет:        – я буду твоим другом, – он обещание даёт самое искренне в своей жизни, волосы колючие растрёпывает и двумя пальцами в висок взмокший тычет. из него заинтересованность льётся и плотины страха в стёпиной душеньке волнами крушит, смущённую улыбку выманивая. – мы будем самыми крутыми на свете, мы покажем им всем!        он стёпу в плечо толкает, между смехом вставляя убеждённое «обряд». вода тёплая, сладкая даже, как то вино, что стёпа допивал за родителями со дна бокалов после семейных празднований. выныривать не хочется, ощущение, что подышишь тут – русалом станешь, и далеко-далеко уплыть можно будет, от всего на свете, только друга своего нового прихватив, чтобы место это им принадлежало.        только из-под толщи мягкой слышится насмешливое «свидимся», и пока мальчишка глаза протирает и волосы ко лбу прилипшие убирает, от ромы на пирсе остаётся лишь смятый фантик и тёплое присутствие где-то рядышком. это весело, и даже не обидно ничуть – наоборот, причастность к чему-то новому разрывает все нагруженное за прошедшие дни, успокаивает и окутывает приятной дрожью. стёпа оборачивается, в воображении фиксируя природу невозможную, выжимает свитер на кривой мостик и не может не улыбаться дальше.        у забора к нему разъярённый вожатый с всклокоченными волосами подбегает, что-то кричит недовольно и пальцами перед носом его щёлкает. стёпа внимания не обращает, знает: болеть и кашлять он будет долго, а ещё завтра обо всём настучат его родителям, а те, в свою очередь, обязательно его накажут, но это все так незначительно сейчас, так мелочно и неважно, ведь теперь у него есть д р у г.