Выживут только чудовища

      Джим превращался в чудовище задолго до того, как его поглотили бездонные темные воды.       Первый звериный проблеск Стриклер заметил, когда сквозь черный блеск праха, замершего в сыром подземном воздухе, на него уставились незнакомые волчьи глаза, уставились с такой исступленно искренней ненавистью, точно время крутанулось стрелкой компаса вспять, и вот они с Джимом снова заклятые враги, тяжело дышащие в унисон, готовые вскрыть друг другу глотки первым попавшимся острым предметом. Метаморфоз произошел так резко, что на миг Стриклер онемел от внутривенного инстинктивного страха, все внутренности сжались в бесформенный тяжелый ком и потянули его вниз. Голос разума бесчувственным механическим диспетчером твердил: «Всё в порядке, всё под контролем, это только тренировка».       Да, всего лишь тренировка. Поэтому Джим ощерился диким зверем, и уголки губ его нервно дрожат от непривычно долгого оскала. Он — охотничий пес, ждущий сигнала чтобы сорваться с цепи благопристойности и вгрызться в чужое горло. Гнев, старый, хронически воспаленный гнев лихорадочно разрывал все мускулы его тела под блестящей оболочкой доспехов.       — Что ты чувствуешь? — вкрадчивым голосом, осторожно, словно пытаясь нащупать хоть что-то в непроглядной тьме, спросил Стриклер. Ладонь его невольно коснулась складного ножа сквозь тонкую ткань кармана. Видеть Джим разозленным было куда привычнее, чем взволнованным и заботливо спрашивающим: «Вы в порядке?» Но это была другая злость. И другой Джим. Если это вообще был он.       Нечто, раскованное мраком и магией, говорило с ним искореженным поржавевшим голосом. Нечто сверкало металлической молнией и било без жалости, так что даже твердая тролличья кожа расплывалась темно-зелеными пятнами гематом. Нечто не помнило о человеческих идеях гуманизма, двигалось на остро отточенных временем инстинктах, отбивалось от двух противников с отчаянной яростью. Нечто владело боем, даже когда на него нападали, ведь оказывается, когда ты не совсем человек, так легко перехватить брошенный нож и приставить его к тонкому горлу владельца.       Стриклер судорожно вздохнул. Заточенное до предела лезвие опасно дрожало в мальчишеской руке. Нечто с лицом Джима остановилось в шаге от убийства и, — пронзающее до позвоночника осознание, — наслаждалось властью над чужой жизнью. Дремлющее в юном теле чудовище открыло спаянные долгим сном тяжелые веки. Стриклер вымученно улыбнулся разбитыми губами.       Хорошо.        Да, лучше так, лучше, когда Джим, не задумываясь, приставляет нож к его горлу, швыряет его об стены, словно болванчика с песком или трухой вместо внутренностей, и мельком не вспоминает о том, что их связывает нечто помимо ненависти. Лучше бояться смерти от руки Джима, чем его смерти.       Блинки, появившийся невесть откуда и испортивший всю тренировку, не понимал этого и вопил, размахивая всей шестерней рук, что-то о силе человечности и её важности для юного Охотника. Стриклеру пришлось до крови прикусывать острый кончик языка, чтобы не ужалить этого тролличьего проповедника грубой правдой. Да, ему плевать с высокой колокольни на хрупкую человеческую душу, которая может быть вообще не существует, плевать на все эти идеи добра и справедливости, уместные лишь в утренних шоу для всей семьи и абсолютно нежизнеспособные, как прекрасно изнеженные животные, в уродливом варварском мире. Стриклер слишком часто метался с мрака в свет и обратно, чтобы сохранить в себе стойкие представления о добре и зле, его моральный ориентир — чертова рулетка, пестрое колесо Фортуны. Сегодня он клянется быть лучшей версией себя, а завтра оступится и камнем полетит в пропасть. Единственное, в чем он был уверен как в собственном имени: он предпочтет увидеть Джима Лейка живым чудовищем рядом, чем хорошим мальчиком в гробу.       Блинки просто не дано было понять этого. Джим мог, но по-человечески боялся, бежал от неизведанного, хотя куда можно убежать от себя? Стриклер терпеливо ждал, когда он устанет прятаться от собственной тени и примет её. Станет чудовищем, способным победить другое чудовище.        — Вы этого добиваетесь? Хотите, чтобы я стал как Ганмар?       Тонкие оленьи ноги спотыкались друг о друга, пока Джим метался по гостиной собственного дома. Остановиться он не мог, остановиться значило всецело отдаться мыслям, страшным и сумбурным, словно картины Босха. Стриклер же сидел со спокойствием ожившего сфинкса с устало прикрытыми глазами. Он сам не ожидал, что после увиденного внутри вместо тревожной бури замрет тягучий масляный штиль, которого не всколыхнет даже вновь обнаженный нож. Дело ли в комфортном плену старого кресла или в теплых тонах гостиной, где он ориентируется уже лучше, чем в своем кабинете, — неважно. Главное, оставаться спокойным. Кто-то из них двоих всегда должен оставаться льдом против чужого пламени.        — Если это позволит тебе выжить, то можешь хоть рога отрастить и завести сын-варвара, но последнее не советую, — Стриклер попытался отпить давно остывший чай, но чашка была выбита из его рук грубым ударом, обжигающим точно крапива. Хрупкий фарфор глухо ударился о покрытый ковром пол.        — А если я стану хуже? Если я нападу на кого-то из своих? — Джим навис над ним, загораживая лампу. Электрический свет обвел его лицо мягким золотым контуром, добавил драгоценного блеска в посеревшие глаза. Могильный песок давно выветрился из юной крови, однако что-то осталось навсегда, пронизало каждую клетку отравой, от которой теперь было не отмыться. Джим чувствовал это. И боялся. Первое правило дурацкого кодекса Охотника.        — Не нападешь, эмоциональная привязанность не позволит. Так что, мисс Нуньец и мистер Домзальски в полной безопасности. Как… как и твоя мама. И этот твой глазастый наставник, — Стриклер не смог проконтролировать голоса и тот выдал как его нежность, так и отвращение.        — Я не за них боюсь. Я знаю, что никогда не смогу ранить их, — прорычал Джим, и взгляд его вдруг погас, — Я… Я могу убить вас.       Привычное признание далось ему с трудом, Стриклер отчетливо услышал это. Боже, этот мальчик столько раз бахвалился, что лишит его жизни, дайте только шанс, а теперь говорит об этом как о постыдной тайне. Верно, наконец-то осознал, что действительно способен на это. Стриклер должен был снова ужаснуться, как тогда, в канализации, но вместо этого почувствовал гордость и извращенную, жертвенную нежность терновой птицы. Если Джим сейчас может убить его, то близок тот день, когда Ганмар обратится в камень от удара его меча.       Джим не увидел бледного огня в улыбке Стриклера, он смотрел в пол, словно под ногами его вдруг разверзлась вселенная.       — Что-то во мне ещё ненавидит вас за всё, что вы сделали, и я не знаю, как избавиться от этого, — каждое слово стоило ему титанических усилий, — Вы изменились, я верю вам. И всё же когда я вдохнул тот порошок, я был готов убить вас. Я… да я даже не думал сопротивляться! Желанию убить вас, я имею в виду. Это казалось таким простым, таким… правильным. Что если, если это осталось во мне и в следующий раз, когда мы будем тренироваться, я убью вас?       — Убей.       Джим отшатнулся. Стриклер не издевался и не шутил. Слово сорвалось с его бескровных губ отчетливо, спокойно, продумано. Так врач нажимает на кнопку, которая обращает слабый пульс в мертвую нить. Так вкалывают смерть обреченному животному. Так стреляют в висок те, кто больше не чувствуют жизни. Хладнокровно. Абсолютно осознано. Никаких эмоций.        — Если это позволит тебе выжить, убей меня, — повторил Стриклер тем же тоном, каким объяснял новый прием в начале тренировки, — Не такая уж высокая цена ради победы над Ганмаром, согласись. Пусть тебя это успокоит: ты проявишь ко мне высшее милосердие. Жить по-старому я уже не смогу, все провода, соединявшие меня с жизнью, оборваны, кроме одного.        — Моя мама, — с уверенностью в правильности ответа сказал Джим и колко хмыкнул.        — Ты, юный Атлант.       Никакой лжи, хотя сейчас она была необходима. Она была привычнее.        Джим замер обезоружено, как после самого подлого и непредсказуемого удара. Стриклер наклонился, поднял чашку (тонкий ушной хрящик ручки откололся и восстановлению не подлежал), поставил её на журнальный столик и встал на ноги. Часы требовали его капитуляции, он и так задержался дольше обычного для человека, которого не пустили бы даже на порог.       Джим всё ещё не оправился от его слов, и запоздало Стриклер увидел их глупость. Повесить на плечи юного Атланта ещё и вес своей никчемной, неуместной любви… Он и раньше кидался в него ножами острых слов, но впервые задел жизненно важную струну нерва, и теперь Джим был хуже, чем мертв. Поздно было поправлять ошибку, и Стриклер поправил лишь растрепанные мальчишеские волосы неловким прикосновением.       — Не думай, что ты несешь ответ и за мою жизнь. В конце концов, кто мы друг другу? Ты даже на подсознании воспринимаешь меня как врага. А врагов нужно убивать без промедления. Усвой этот урок к следующей нашей встрече, юный Атлант.       Усвой его, как материнское молоко, и позволь чудовищу окрепнуть. Сначала ты и дышать не сможешь от боли, поверь, когда режутся перепончатые крылья, ты готов позвоночник со всеми нервами выдрать, лишь бы избавиться от боли, но первый же миг в воздухе и глубокий вдох ледяного кислорода опьяняют так, что ты уже не помнишь о пережитых мучениях.        Человеческое сковывает. Чудовищное освобождает.        Стриклер оставил этот монолог в своей голове, столь сильное лекарство нужно вводить постепенно, постоянно сжимая чужое запястье в поисках пульса. Он вышел за дверь в свежий лавандовый предрассветный сумрак. День только начинался, нужно было придумать, чем занять себя перед новой тренировкой. Без работы учителем, служения Ганмару и ордену Януса, имея из друзей только Номуру, Стриклер вдруг оказался в звенящем пустом отчуждении, как рыба, попавшая в садок. Совсем рядом всё ещё существует большая жизнь, с игрой на выживание и переменчивыми течениями, но не для него.       Стриклер не чувствовал связи с миром, словно герой очередного романа Харуки Мураками. В пору было отправляться охотиться на овец или начинать хроники заводной птицы.       Аркадия Оак жила по-прежнему, при желании можно было найти себе забот до самой пенсии, но для этого нужно было быть частью системы, быть подключенным. Соединение прервано, обратитесь за помощью для устранения неполадок. Река течет, но пока ты в плену прочных прозрачных сетей, бейся не бейся, а ты отрезан от всех. Стриклер ощущал связь с реальностью, только когда рядом был Джим. Поэтому даже если это будет стоить ему жизни, мальчик выживет. Превратится в чудовище, потеряет разум от могильных песков или ещё какой дряни, но выживет.       На неожиданный звонок Джима Стриклер ответил сразу же. С ужасом признав, что искаженный мальчишеский голос заставил его сердце биться сильнее, чем сидящая в паре метров Барбара. Встреча с ней, украденная, короткая, коснулась его едва теплым дыханием догорающих углей. Она не простит его, даже если не вспомнит главных прегрешений, их тяжелый груз всё равно ядовитым осадком остался в её сердце, понимает она того или нет. Их странным отношениям уже ничего не поможет, мертвое не оживить, если, конечно, не хочешь повторить успех доктора Франкенштейна. Соединение потеряно и восстановлению не подлежит. Остается спасать последнее.        Инцидент в школе Стриклер не помнил, как не силился прорваться сквозь отравленный дурман гам-гамского праха. Дозировка оказалась слишком высокой, тем более что он завязал с этой дрянью уже давно и держал про запас только для Номуры, которая не могла побороть зависимости, чертов Булар всегда пичкал её больше других, как лучшего ассасина. Но даже он не давал им такого концентрата. Стриклер вообще удивился, что смог прийти в себя. В металлически острых объятиях Джима Лейка. Вероятно, это были и не объятия, а способ сдержать его, беснующегося от передоза. Но каким образом Джим всё-таки установил с ним эмоциональную связь? Память рябила, как неисправленный телевизор, один лишь белый шум и выплюнутые огрызки фраз.       «Давай же, закончи битву! Или хочешь остаться бесхребетным слабаком?»       «Очните…» — глухие невнятные звуки из-под толщи темной воды, — «… убью вас… Вы нужны…»       «Да мне всё равно!»       Собственные реплики всплывали отчетливо, с сохранением всех пауз и интонаций. От слов Джима осталось лишь угасающее перевранное эхо. А ещё эта стоящая на сером фоне ненастного неба фигура с направленным в его сторону мечом.       Снова сдержал себя, не убил, но чудовище уже расправило плечи и готовилось к броску. Ещё несколько тренировок, и подобная стычка взаправду будет стоить ему, Стриклеру, жизни. Но цель оправдывает средства.       Два дня Стриклер приходил на условное место, чтобы несколько часов просидеть в склизком гнилостном мраке, слушая шум машин сверху и скрежет крысиных когтей рядом. Номура ничего не спрашивала, они давно условились, что если кто-то захочет говорить, то сделает это по собственному желанию, без вопросов. На третий день Джим пришел ровно в назначенный час, и они без лишних слов приступили к тренировкам. Удар, блок, подсечка, ещё удар. Никакой угрозы для жизни. Никаких новых проблесков чудовища.       Стриклер понял, что Джим отдаляется от него, когда сквозняк между ними стал ощутим как раньше неприязнь. Всё произошло медленно, незаметно, неотвратимо. Джим исправно приходил каждый день, выкладывался на полную, разве что кожу не выворачивал наизнанку, и неумолимо, шаг за шагом, как в марше, отдалялся. Перестал звонить по пустякам, а сам Стриклер не мог набраться смелости и позвонить первым. Несколько раз от отчаяния уже заносил палец над зеленым значком вызова и выключал телефон. Так он сделает только хуже, разговоры по душам никогда не были его коньком.       Причина в перемене настроения юного Атланта могла быть только одна. Он что-то сболтнул, когда был не в себе, и самое паршивое: что бы он не наговорил в безумии, он сказал правду, самую отвратную, без прикрас и отшлифовки. Правду, которую он сам не желал признавать. Например, почему он вернулся или как решил повернуть тренировки, или почему он не убил Джима, когда их вражда дошла до кровопролития.       Неважно, что послужило спусковым механизмом. Джим-человек ускользал от него, и тем крепче Стриклер цеплялся за полное гнева создание, которое просыпалось во время каждого их боя. В конце концов, ни ему, Стриклеру, ни Джиму-человеку не выжить в этой войне. Выживут только чудовища. Так пусть выживет его любимое.       _________       Стриклер не мог знать, что его мысли материализуются самым кошмарным образом. Бойся своих желаний, особенно самых заветных, потому что Вселенная — выживший из ума волшебник, который исполнит любой каприз в таком виде, что до конца жизни будешь опасаться собственных мыслей.       — Джим! Джим! — Стриклер кричал до срыва голоса, и каждый удар его кулака оставлял багряный отпечаток на двери. Костяшки пальцев обнажились, от кожи остались только куски красно-розового тряпья. Бесполезно. Пришлось выбивать дверь с плеча, грозясь сломать кости. Удар, ещё удар. Оглушительный деревянный звук звучал тише его разрывающегося в агонии сердца. Барбара пыталась остановить его, хватала за руку, говорила что-то, Стриклер не слышал её. Он слышал лишь мертвую тишину по ту сторону. Слышал, как тихо отсоединяется его последняя связь с миром, как ускользает невидимый электрический провод, его последний, самый главный смысл жить.       Джим. Джим. Джим!       Джим Лейк-младший. Самое обычное имя, увидишь такое в классном журнале и даже внимания не обратишь, когда на долгом веку было столько разных Джимов, что уже и не вспомнишь, какой из них ходил в гавайской рубашке зимой и летом, а которого выгнали из школы за курение в женском туалете, возможно, что это был даже один и тот же человек. Простое человеческое имя. Но теперь оно жжет как раскаленное добела клеймо.       Джим Лейк. Самый обычный мальчик-подросток, немного рассеянный на учебе, очень старательный во всем остальном, иногда заносчивый и невыносимый до зубного скрежета, всегда великодушный и смелый, готовый на самопожертвование ради мира, не видящего его существования.       Джим Лейк. Его юный Атлант. Его мир. Его всё.       Дверь не выдержала отчаянных ударов, слетела с петель, с грохотом упала на кафельный пол, местами разбив плитку. Стриклер ворвался вперед и не увидел ничего, кроме темной, спокойной как застывшая смола воды в начищенной до блеска белой ванной, рядом с которой валялась пустая банка. В воздухе витал удушливый запах влажной земли и тлена. Стриклер почувствовал это не сразу, только когда снова начал дышать. Не видя ничего, он бросился к ванной и запустил руку в черную воду до самого горящего от боли плеча. Рукава свитера и пиджака насмерть прилипли к его коже. Лед пронзил до самых костей. Но цепкие длинные пальцы не смогли коснуться. В стиснутой ладони остался только липкий холод бездны. В которой исчез Джим.       В которой исчез сам Стриклер. ______       Чудовище смотрело на него до боли знакомыми голубыми глазами и хмурило темные брови. Вместе с торчащими идеально треугольными клыками это выглядело почти опасно, но Стриклер был спокоен как тем ранним утром, когда сказал «убей». Это Джим, всё ещё Джим, пускай теперь не приходится чуть сутулиться и страдать от боли в шее, чтобы смотреть ему в лицо. Это Джим, пускай теперь у него известково-серые рога и кожа цвета поблекшей лазури, пускай он глядит диким загнанным зверем и напряженно ожидает, когда все, ведомые инстинктивным страхом, оставят его.       Лучше так, чем цепляться за жидкий мрак и выкрикивать имя, когда голос пропал и горло может порождать только хриплые вороньи возгласы.       Но разве выскажешь всё это Джиму, после тех долгих недель безмолвия и отчуждения, после всех этих встреч, когда он, Стриклер, замирал тенью в углу комнаты, не вступал в общий разговор, просто стоял по левое плечо на расстоянии семи смертных шагов от мальчика?       Соединение повреждено и восстановлению не подлежит.       Джим вернулся полукровкой в покинутый мир, но Стриклер всё равно потерял его, ещё давно, когда сказал что-то. Метаморфоз в чудовище прозвучал финальным похоронным аккордом. Это конец. От боли осознания хотелось взмыть к солнцу и сгореть подобно Икару, однако Стриклер ни о чем не сожалел. Он оказался прав. Никто не увидит хорошего мертвого мальчика, чудовище сможет выжить вопреки всему, это его природа. Ради этого стоило пожертвовать хрупким ростком чего-то близкого, что зарождалось между ними.        Связь с миром потеряна, остался только последний вопрос.       — Что я тебе тогда сказал?       Джим обернулся, рогами едва не оцарапав обои, и взглянул непонимающе. Коридор собственного дома был катастрофически тесен для него.       — Что я сказал тебе, когда был под воздействием Могильного Песка? — спросил Стриклер и шагнул навстречу как на эшафот, чуть приподняв подбородок, обнажая беззащитное горло, — Верно, это было что-то мерзкое, раз после этого ты перестал обращаться ко мне просто так. Только по делу, когда нужно изгнать древнюю ведьму из твоей девушки или последить за родителями, пока вы развлекаетесь в увеселительной поездке к могиле Мерлина.       Стриклер не собирался обвинять, но внутри накопилось столько полынной горечи, что невозможно было больше сдерживать её в строгих рамках за спокойствием, граничащим с безразличием. Ему больно. Да, он заслужил эту боль, но это не отменяет её мучительного подкожного пламени, сводящего с ума.       Плечом прислонившись к стене, Джим сложил руки на груди и, чуть опустив рогатую голову, посмотрел исподлобья выжидающим опасным взглядом. Типичный подросток, которого вызвали на неприятный разговор.        — Что бы я не сказал тогда, я не могу просить за это прощения, потому что часть меня так действительно думала, — заговорить снова Стриклеру было тяжелее чем начать, — Я просто хочу знать, что именно ты услышал.       Тишина гулко замерла в доме удушливым плотным облаком, сквозь которое не продирались даже асфальтное шуршание машин и голоса человеческого мира. К которому они оба теперь не принадлежали. Джим молчал несколько долгих минут, множество мыслей калейдоскопом сменились на его подвижном, ещё плохо контролируемом тролличьем лице. Наконец он приоткрыл клыкастый рот.       — Вы сказали, что вернулись не тренировать меня, а сделать из меня непобедимое чудовище. Сказали, что Блинки идиот и не понимает, что человечность не моя сила, а мой главный порок. Что предпочтете видеть живую безжалостную тварь с моим лицом, чем мертвого меня, потому что иначе свихнетесь и не сможете жить. Сказали, что вам наплевать, как к моему преображению отнесется мама и все остальные. Главное, чтобы я был жив, Ганмар побежден, а вы больше не мучались от вины.       Каждое слово вбивалось гвоздем под кожу, каждое слово пронзало мозг острой спицей. Рука Стриклера едва заметно дрогнула в незаконченном, вовремя пресеченном немом крике. «Хватит». Джим смотрел на него даже с большей ненавистью, чем когда его глаза горели желтым, а дыхание полнилось чужим прахом.       — Вы эгоист, хуже вас только Мерлин и то я не уверен. Вам всегда было наплевать, что чувствую я, главное, чтобы вас ничего не беспокоило. Когда вы вернулись и предложили помощь, я был рад, я поверил, что вы изменились. А вы пришли только чтобы увериться, что моя смерть не отравит вашу жизнь. Что ж, наслаждайтесь, я теперь чудовище, как вы того и хотели, — он взмахнул руками и шагнул вперед, словно боец на ринг. Между ними застыло непреодолимое расстояние в две протянутые руки.        — Я говорил не о таком… — несмело начало было Стриклер и осекся на полуслове.          — Да? Но вышло же гораздо лучше! Как жаль, что таким меня сделал Мерлин, а не вы, но главное результат.       Стриклер стоял, облитый помоями собственных слов, и смотрел на Джима, на этого нового, незнакомого Джима с рогами и острыми клыками. Его мальчик. Его юный Атлант. Он никогда не поймет того странного змеиного клубка чувств, что теснится в его слабой груди, он не прожил несколько сотен лет чужаком для двух миров, никто не выдирал его привязанности с корнем, оставляя только фантомную боль и ненависть, пронзающую молниями до самых костей. Джим не поймет, что он, Стриклер, не видел другого способа сохранить его жизнь, свою последнюю ценность. Да, он не имел права на неё. Но пусть это будет последний жест его эгоизма.        — Как же ты заставил меня очнуться? — голос прозвучал скулежом побитой собаки.        — Я хотел убить вас, — бесчувственно спокойно ответил Джим и чуть прищурился, — Не потому, что ваши слова сильно задели меня, по сути, вы не сказали ничего нового. Я хотел убить вас, потому что я устал, я боялся, я готов был стать чудовищем, о котором вы говорили. Вы много лгали мне и были правы, что человеком я не смогу победить Ганмара. Ваша смерть решила бы всё. Да вы сами молили, чтобы я вас убил! Меч в моих руках дрожал, и тогда вы… — Джим тяжело сглотнул, его лихорадочно трясло, — Вы приставили мой меч к своей груди.       Стриклер отчетливо почувствовал тяжелый лед металла меж своих пальцев. Реальность пошатнулась, память вдарила в голову черной оглушительной волной. Всё верно, тогда они наконец-то дошли до точки между человеческим и чудовищным. Его смерть стала бы оборотным зельем, но не для тела Джима, а для чего-то, что люди зовут душой.       Джим, навеки исчезнувший Джим-человек вновь стоял перед ним, бедный мальчик, замер перед решительным рывком. Почему он…        — Почему ты не убил меня?       Тяжелый шаг гулко отозвался в предштормовой тиши. Потяжелевшие руки обхватили Стриклера, притянули его в объятия, крепко, плохо контролируя силу.        — Мне плевать, насколько вы боитесь моей смерти. Я боюсь вашей не меньше.        Ладонь Стриклера коснулась сначала вздыбленных, неожиданно жестких, словно лошадиная грива, волос, а затем соскользнула на лицо Джима. Кожа чуть теплее камня, долго пролежавшего на солнце, и такая же твердая. Но лучше так, лучше так.       Этот недолгий миг Стриклер помнил четче, чем все что случилось до и после. Битва за Аркадию Оак под красным небом, толпы чудовищ и перепуганные лица людей, хаос, запах крови и серы, — всё это почти сразу смешалось в сумбурный быстрый сон, бред умирающего. Это была другая, далекая от него жизнь, которой он не принадлежал.       Мир для него существовал, только пока он держал Джима, полу-тролля, полу-человека, в своих объятиях, пока гладил твердые чешуйки лат на его спине и обнаженную кожу шеи, пока воздух не окрасился оранжевым и их общая тень не пролегла черной полосой к дверям, за которыми уже начинался конец света.