Шаг вправо

      Мир должен был взорваться, когда он вышел из квартиры, но ничего не произошло. Он собирался увидеть своих знакомых в одном из местных пабов. Возможно, он ожидал аплодисментов, но встретили его недоверчивыми ухмылками и перешептыванием. Они давно не видели Малкольма. И, вполне возможно, до сих пор не хотели видеть. Он вошел в паб, широко распахнув дверь, впустив холодный ветер в отопляемое помещение, и многие поежились.       Он громко шагал, высоко подняв голову, уверенный в том, что он произвел сильное впечатление. Многие отворачивались, тут же выкинув его из головы. — Эй, мы здесь! — окликнул кто-то за барной стойкой. Малкольм прибавил шагу. — Не сразу заметил, — начал он, протянув руку в сторону знакомого. Тот пожал её, растянув губы в слегка смущенной улыбке, и слишком быстро, резко выдернул ладонь и спрятал в карман. Малкольм молча пожал руки еще двум парням и сел с краю.       Прошло несколько минут прежде чем неловкие покашливания прекратились и парни перестали обращать внимания на Малкольма. Он же внимательно вслушивался в разговор, но сам словно не до конца понимал, о чем речь, переводя пустой взгляд с одного товарища на другого. В этой части района мало кто решался бросать свои семьи и отсиживаться в таких заведениях ночами напролет: к полуночи в пабе теснилось от силы людей десять. Весь шум, который заполнял помещение, издавал только тряхтевший от старости магнитофон и парень из компании Малкольма. Оскар громко рассуждал о чем-то, а в ответ на тихие замечания друзей только больше загорался и начинал спорить, хоть никто и не опровергал его точку зрения. — Вот Малкольм докажет, что я во всем прав! — внезапно для всех на эмоциях воскликнул Оскар, указывая пальцем на ошарашенного знакомого. — Вы знаете… — быстро начал говорить Малкольм, нагнувшись ближе к парням, словно боясь, что его не станут слушать. — Ха, ты на него будешь равняться? — язвительно проговорил один из парней, обращаясь к Оскару. Тот покраснел и отвернулся, притихши. — Мы все знаем, — продолжил тот, заметив реакцию друга, — что если у него в голове такие же тараканы, как у тебя, тебе стоит подумать об этом дважды. Он замолк, зная, что никто не станет ставить под сомнение его мысль.       От наступившей после этого тишины оставшиеся посетители стали удивленно оборачиваться к компании. Завсегдатаи знали, что такое явление приводит к драке, так что принялись обеспокоенно переглядываться, решая, кто кого будет разнимать.       Малкольм только раскрыл рот, желая защитить себя, но тут же тряхнул головой и поднялся с места. Он вышел, провожаемый молчанием и осуждением. Выйдя на улицу, он почувствовал, как гнев охватывает его, не давая дышать. Морозный воздух едва ли помогал усмирить огонь, мигом разбушевавшийся в груди. Он стал нервно оборачиваться вокруг и наконец, зацепившись взглядом за мусорный бачок, кинулся к нему и со всей силы ударил его ногой. Бак отскочил, но не опрокинулся, подняв еще большую волну раздражения. Малкольм стал бить по нему обеими ногами, пока носки обуви не стали стираться. — Тебе его не победить. Рост у вас почти одинаковый, но весовая категория не та, — послышался женский голос за спиной Малкольма. Он готов было кинуться на любого попавшего под руку человека, но, развернувшись, увидел девушку, что широко улыбалась, глядя на него. Его давняя соседка Валери по своему обыкновению шастала по ночному городу в поиске неизвестно чего. Малкольм почувствовал, как шторм из гнева и ненависти отступает, и, бросив презрительный взгляд на девушку, развернулся и двинулся прочь. Почти сразу же он услышал шарканье подошв по асфальту, а затем снова её голос. — Ну уж нет, — кричала она, а в интонации её всё ещё слышалась искренняя веселость, — Ты сейчас натворишь со злости делов, а мне потом сгорай от интереса. Малкольм так резко остановился, что девушка чуть не пролетела мимо него. Он в недоумении покачал головой, не собираясь сопротивляться желанию нагрубить пристающей особе. Но вместо этого он почувствовал лишь накатившую усталость. Малкольм замер, а Валери снова расплылась в улыбке. — Давно тебя не видела, — гордо произнесла она. Только сейчас парень заметил её затуманенный взгляд и неестественную широту улыбки. Совсем не сочетались с этим видом её аккуратно затянутые в хвост черные волосы, кажущиеся еще чернее в тусклом свете фонарей. Малкольм представил черный уголь, рассыпающийся по пожелтевшим страницам, но в ряд ассоциаций ворвалось нетерпеливое покашливание Валери. Он неловко кивнул.       «Пьяная, — подумал Малкольм, — или обкуренная».       Впервые в своей жизни он почувствовал стыд за свои мысли. Он никогда не мог понять, как она относится к нему, и от того не знал, как относиться к ней. Она так тепло и широко улыбалась, что у Малкольма пошли по спине мурашки.       Он двинулся за ней, и они шли нога в ногу молча какое-то время. А потом он выпалил, немного смущаясь: — Друг оскорбил меня. — Ты уверен, что его можно называть другом? — фыркнула Валери. — Нет, нет, — Малкольм замотал головой. — Но он был как и все остальные.       Валери снова фыркнула. — Жди извинений. Это главное. Если он не почувствует своей вины, то к черту его. Мне туда, — она резко остановилась, указывая пальцем в сторону неосвещенного переулка, и вопросительно глядя на Малкольма. — Мне домой, — ответил он. — Увидимся, — бросила Валери и поспешила скрыться в темноте улицы. Малкольм еще с минуту слышал звук её шагов, но, как только они затихли, он выкинул из головы образ девушки, и снова его лицо исказила злоба от обиды, которая не сходила, пока он не дошел домой.       Отперев два замка стальной двери, Малкольм вошел в квартиру. Настольные лампы и ночники стояли то тут, то там, но свет от них был похож на свет солнца в пасмурный день. Многие из них были завешаны тканью.       Малкольм отбросил ключи в сторону и два раза постучал в стену справа. Шорох донесся из-за стены, где-то скрипнула щеколда двери. В коридор вышла низенькая девушка в ночной рубашке, старательно потиравшая глаза. Она всё ещё щурилась, когда уголки её губ дрогнули, и она подбежала, чтобы обнять парня. — Ничего не вышло, — прошептал Малкольм, и, оттолкнув девушку, прошел через узкий коридор на кухню. Мебели было совсем мало, но всё свободное место в комнате было завалено дисками, альбомами, картонными коробками с различным хламом. Сара въехала сюда совсем недавно, прихватив с собой всё, что она не могла удержать в голове: воспоминания, облеченные в физическую форму. Сентиментальность была главной среди черт её характера, как и у всех в её семье, кроме разве что Малкольма. Он не мог не зашипеть от раздражения каждый раз, когда видел коробки, привезенные его сестрой. Казалось, их становится только больше с каждым днём, хотя Сара давно всё перевезла и с тех пор ни к чему даже не притронулась.       Резким движением она сорвала синюю ткань с лампы, стоящей на обеденном столе, и резкий белый свет заполнил комнату. Сон тут же сошел с мыслей Сары. Она медленно подобралась к брату, который никак не мог набрать воды в чайник: дрожь ходила по его телу, его руки тряслись, словно от холода.       Она отобрала у него чайник и, оставив его пустым, поставила на плиту. — Ты не можешь так продолжать, это бессмысленно, — Сара покачала головой, глубоко жалея и осуждая своего брата. Кривыми линиями тень падала на его покрасневшее от раздражения лицо, комната словно вдвое сузилась в этот момент, и девушке захотелось просто оставить Малкольма здесь и больше никогда его не видеть. Сара не понимала его страданий, но понимала его намерения. Более этого она знала, что скорее мир обрушится ей на голову, чем он станет мыслить разумно, не срываясь в приступы гнева от любого происшествия. — Рассказывай уже, — голос Сары прозвучал ласковее, чем она хотела. Девушка отошла от Малкольма и села на стул. Он сел рядом, и лицо его было повернуто прямо к лампе, и вид его внушал страх и жалость. Сара подумала, что именно так выглядят обвиненные перед казнью. — Это снова происходит, — Малкольм едва сдержался, чтобы не перейти на крик. Воздух, казалось, кончился в легких, а в этой комнате его никогда и не было. Он сжал руки в кулаках и поднес их к лицу. Костяшки и вены на руках от резкого света казались принадлежащими не ему, а давно погибшему бедному человеку. — Они никогда не забудут, а он… — голос Малкольма сломался, и глаза его стали внезапно пустыми и бездонными. Он задрожал. — Оскар не поддерживает их, ты же знаешь, — произнесла Сара, стараясь звучать как можно убедительнее, словно она знала всё, о чем говорит. — Он просто ребенок, который пытается всюду быть подходящим. Почему ты не поговоришь с ним отдельно? — Оскар говорит мне «нет» снова и снова. Он прячется от меня, — прошептал Малкольм. — Знаешь, что? — громко спросила Сара. — Я видела его сегодня, я говорила с ним. — Нет, — Малкольм нервно засмеялся и покачал головой, — Ты не… О боже. — он замер в ожидании. Секунды шли, а в квартире повисла застоявшаяся ночная тишина. Парень вздрогнул и, широко раскрыв глаза, испуганно посмотрел на сестру. Сара взяла Малкольма за руку, когда новая волна дрожи охватила его. — Я не хотела говорить, он так попросил, — наконец начала она. — Оскар напуган, но он хочет, чтобы вы встретились наедине. Просто этот парень совсем запутался и не уверен, что готов тебя принять, — Сара, изобразив боль и сострадание на своем лице, глубоко вздохнула и сказала: — Пойдем спать, прошу тебя. Ты не сможешь ничего с этим сделать сегодня.       Теплый свет утра всеми силами старался пробиться сквозь плотные занавески, но в квартиру попадали лишь тени.       Малкольм стоял, оперевшись руками на комод, стоящий у стены. Он слышал шорох позади себя и её дыхание. — Что я опять сделала не так? — наконец спросила Сара. Шорох прекратился, Малкольм больше не слышал её дыхания. Своего тоже. — Всё так. Всё нормально, — горьким от притворства голосом произнес он, не разворачиваясь. — Но ты уходишь, — вскрикнула она, перебивая Малкольма на последнем слоге. — Ты всегда так делаешь, объясни мне. Поговори со мной, я всё исправлю.       Окно было чуть приоткрыто. Ветер подхватил занавеску и унес её вверх. Яркие лучи летнего солнца осветили комнату и фигуру Сары, и, когда Малкольм развернулся к сестре, её лицо показалось ему сияющим. Он едва успел понять, что её лицо блестело от слез, ветер утих и занавеска вернулась в прежнее положение. Полумрак комнаты снова скрыл её слабость, забрав с собой сочувствие Малкольма. — Я просто развеюсь. Разве я хоть раз не возвращался? — лицо Малкольма искривилось в усмешке. Сара молчала, но он и не ждал от неё ответа. Спустя секунду его уже не было в комнате, а Сара, простояв в оцепенении всего миг, согнулась от душивших её слез и, закрыв рот ладонью, зарыдала.       Сару мучила не столько обида, сколько непонимание того, что происходит вокруг. Она словно терялась в лабиринтах, когда старалась помочь, и совершенно не понимала, куда ей деваться теперь, когда её из лабиринта вышвырнули. Всё, что она пробовала, чтобы найти решение, приводило к этому самому моменту, когда оставалось лишь не перепугать соседей криками боли, стараясь прогнать её надеждой.       В толпе никто не услышит, как бьются носки обуви об асфальт, когда уже невмоготу поднимать ноги. Никто не почувствует той боли, которую ты распространяешь вокруг себя облаком негатива, что могут ощутить родные люди, подобравшись ближе. В толпе можешь рыдать, тихо скулить себе под нос, биться носками обуви об землю, но никто и не взглянет.       Малкольм был в центре города. Он добрался туда пешком, хотел ощутить этот переход от встречи со знакомыми на старых улицах к погружению в облако безразличных людей. Отсутствие внимания такое же острое, как и его избыток.       Малкольм считает, что знает это место и каждого из этих людей, потому что все люди одинаковы. Особенно в толпе они схожи, их лица расплываются, а каждое движение кричит только о спешке и суете, нервозности и трагедиях. Все они схожи тем, что Малкольм не знает ни одного из них, поэтому он любит каждого в этой огромной текучей толпе.       Где-то недалеко от того места, где он видел издалека фонтаны с подсветкой и женщин с детьми, он замер. Невольно его зрение сфокусировалось, словно пытаясь выделить одну фигуру из множества. До него донесся переливающийся смех, один из неопределимого количества, какой-то до боли знакомый своей кривой резкостью и простотой. Среди детей и птиц, щурясь, Малкольм разглядел синие кроссовки, которые, не отрываясь от земли, скользили туда-сюда по брусчатке.       Он развернулся и двинулся прочь. Он быстро шёл дальше, пока не услышал за спиной крик, пробивший память, словно она была лишь листом бумаги, закрывавшим реальность от сознания. — Надо же! Надо же, — повторяла девушка, стараясь отдышаться, когда наконец догнала Малкольма и встала прямо перед ним. — Я заметила тебя.       Дети гурьбой бежали за ней, но остановились на полпути и зашипели друг на друга. Малкольм так отчетливо слышал их и боялся этой энергии и любопытства так, что видел это всё прямо перед ним в лице девушки, и стал бояться еще больше. — Валери, — его голос прозвучал тихо и растерянно. — Здравствуй, — воскликнула она и улыбнулась с гордостью. — Ты будешь моим предлогом уйти, пойдем.       Валери неожиданно схватила Малкольма за рукав и быстро пошагала вперед. — Дети моих друзей, — объяснила она. — Забавно, правда?       Малкольм не ответил. Он не сопротивлялся и даже старался шагать в ногу с Валери, но не выдержал и, засеменив, спросил: — Я тут каким боком? — Ты мне помог избавиться от них. Потом скажу, что ты мой муж, — она говорила так серьезно, что Малкольм на секунду опешил. Она поспешила его успокоить: — Я просто не могу уже их терпеть с их вопросами. Мне постоянно приходится проходить мимо фонтана, а они постоянно там. Никогда не уходят, ты представляешь?       Малкольм не представлял. У него никогда не было знакомых с детьми, а дети родственников его боялись, прятались за ногами матерей, цепляясь мертвой хваткой в их ладони. Никто никогда не решался спросить его о создании семьи, и ему внезапно стало неловко от этой мысли, словно только теперь вдруг выяснилось, почему. — И куда же мы теперь движемся? — недоверие в голосе Малкольм умело перекрывал усмешкой. Валери расслышала это. — Ты боишься меня что ли? Он не ответил на её вопрос, она не стала отвечать на его. Валери не выпускала его рукав, словно он мог сбежать. Когда она наконец сделала это, Малкольм понял: пришли.       До Малкольма донеслись крики из одной из квартир в доме, что стоял перед ними. Всё закрутилось вокруг так стремительно, что у Малкольма не было сил выдернуть руку из руки Валери и сбежать. Мир шатался перед ним от одной лишь мысли о том, что он совсем не хочет туда идти. Видеть незнакомых людей было для него если не страхом, то вещью, что раздражала даже больше, чем чужой беспорядок в его квартире. — Там мои друзья, тебе нужно расслабиться, — Валери кричала, потому что они уже достаточно приблизились к нужной квартире и музыку было слышно на лестничной площадке.       Он постарался вообразить, каково это будет. Она представит его им, а ведь они ничего не будут знать, потому что и она ничего не знает. Что Валери скажет им, когда ей придется рассказывать о том, где они познакомились, как она назовет его? Это успокаивало его. Новые люди не знают его, не знают того, что он сделал. В глазах новых людей он не увидит страх и подозрение, если они сами не учуят и не разведают то, что сам Малкольм старался не видеть в себе. Они будут безразличны. Всё будет так, словно он всё ещё идет по главной улице города, скользя меж плеч тех, чьи личности расплылись, смешались в своей общей незначительности.       Дверь раскрылась перед ними так резко, что Валери подскочила, больно дернув Малкольма за руку. От этого он вынырнул из своих мыслей, и голову его полностью заполнила громкая, давящая на мозг музыка.       Валери кричала о том, что она рада видеть парня, который открыл им дверь, и, обмениваясь с ним любезностями, втащила Малкольма за собой.       Квартира вся была заполнена людьми. Шторы были задернуты, по-детскому оформленные ночники светились синим и красным, едва ли пробиваясь сквозь естественный свет. Всюду лежали бутылки и куски картона с жирными пятнами на них. Кресла и диваны, оббитые кожей, переливались темно-синей влажностью. Люди, что сидели или танцевали, были на вид настолько уставшие, что Малкольм выдал: — А мы случайно не опоздали?       Валери попыталась засмеяться, но вышло сухо. — Тут так всегда, круглосуточно. Опоздать сложно.       Она опустилась на небольшой диван, странно устроенный у стены поперек угла. На нем уже кто-то сидел, так что места для Малкольма не оставалось, но Валери ударила бедром о сидящего рядом парня, и он испуганно вжался в другого, а тот от неожиданности впечатался в край дивана. — Опять кого-то притащила, — зашипел на неё парень, вжатый в быльцу.       Валери прошипела пару ругательств в ответ и потянулась за полупустой бутылкой, стоящей на столе. — Эй, сгоняй за стаканами, — она снова толкнула бедром парня рядом. Он мигом вскочил и уже через секунду ставил стаканы перед ними. Обратно он не сел, и Валери с благодарностью заняла всё освободившееся место. Она медленно налила в стаканы коричневую жидкость и протянула Малкольму. Этикетка была сорвана с бутылки, от стакана несло спиртом. — Это что? — спросил Малкольм.       Валери пожала плечами и, сделав пару глотков, сморщилась и пожала плечами снова. — Пей, — сказала она и допила оставшееся в стакане. Поставив его на стол, Валери встала и ушла в другую комнату, оставив Малкольма в замешательстве. Он оглянулся на парня у быльцы, но тот уже был в отключке. Никто не смотрел на них, люди продолжали громко разговаривать друг с другом или отрешенно качаться в такт музыке. Малкольм взял бутылку и аккуратно вылил содержимое стакана обратно.       Валери выскочила ту минуту, когда Малкольм отставил бутылку подальше от себя. Из дверного проёма показалась мужская рука и, схватив её, затащила обратно. Малкольм уставился в то место, где секунду назад была знакомая, и просидел так минуты две. Когда стало ясно, что она не явится, он встал и двинулся к выходу, но звонкий женский смех заставил его замереть перед комнатой, в которой была Валери. Комната была намного больше, чем та, в которой стоял Малкольм, и звуки в ней отражались эхом из-за минимального количества мебели. Похоже, это была кухня, или столовая, или всё вместе. Справа от входа красовались еще две деревянные двери, небрежно прикрытые. Из одной доносились голоса, из другой только тот самый смех, прерываемый неясными звуками, похожими на всхлипы. Малкольм, не отличавшийся особым любопытством, подкрался к двери и стал вслушиваться.       Это была Она. Та самая девушка, от которой он бежал в своих снах. Та, чье отражение люди видели, смотря ему в глаза. Каждый чувствовал её присутствие в словах, что он говорил, даже когда речь была совсем не об этом, даже когда они никогда её не знали.       Звуки за дверью на секунду прекратились. Послышался сигнал телефона, оповещающий о том, что вызов закончен.       Малкольм не успел отогнать оцепенение, вызванное наплывом воспоминаний, как дверь прямо перед ним распахнулась и его взгляд уперся в круглое болезненное лицо той, которую не должен был видеть больше никогда в жизни.       Один её вид заставил Малкольма почувствовать, что он заперт в клетке. Её глупая привычка никогда не опускать головы, всегда с напускной гордостью поднимая подборок, сейчас добавила её фигуре естественного величия, от которого меркнет всё вокруг.       Она стояла прямо перед ним, словно ждала, пока Малкольм придет в себя, а он только думал, что никогда не видел её взгляд настолько беспокойным, как сейчас. Звуки голосов заполнили пространство между ними, оттолкнув его страх. Он сказал: — Я не знал, что ты будешь здесь. — Так уходи, — прошипела она, скрестив руки на груди. Он увидел пятна на светло-розовой кофте и мелкие царапины на её руках. — Это ведь помойка, что ты здесь делаешь? — спросил он, но понял, насколько глупо звучал его вопрос, когда в её глазах показались слёзы.       Малкольм почувствовал, как внутри всё замирает от ледяного виноватого страха. Она молчала. Музыка в колонках стала трещать и повторяться, словно на старом проигрывателе заело пластинку. Мерзкие звуки заставили людей засуетиться, и они стали оживляться и наполнять комнату. Парень, исполняющий роль временного диджея, принялся исправлять оплошность техники. Воспользовавшись общим пробуждением, Малкольм ушел, проскальзывая среди мусора и едва живых тел.       Словно выйдя в другой мир, он оказался на улице, где уже стало более или менее тихо. Он оставил позади грязный и громкий до ужаса подъезд и сел на ступеньках у входа.       Солнце заходило, но этого нельзя было разглядеть из-за ряда многоэтажек. Небо было розоватым прямо над многочисленными крышами, но чуть выше всё ещё было серым и синим.       Он видел в этом огромном небе, что обрывалось серым бетоном, все свои мысли и драмы, всё, что он пережил и заставил пережить других. Он думал, что, как бы то ни было, они идут дальше, принимая жизнь, как небо отражает солнце, а он здесь, на самой вершине, куда себя посадил сам. Переливается серым и синим, не видя ни солнца, ни края этой серости. Но всё оказалось совсем не так, когда образ девушки в светло-розовой грязной кофте отпечатался в его мыслях.       Он почувствовал, как кто-то сел с ним рядом. Запахло алкоголем, дымом сигарет и мужскими духами. — Тебе там не понравилось? — сиплым голосом спросила Валери.       Малкольм пожал плечами. — Там одни отбросы.       Валери улыбнулась. — И что? Ты считаешь, что ты лучше?       Малкольм поежился, обняв себя за плечи. Его охватила тихая холодная злость. — Эти люди, — продолжила Валери, — просто пытаются справиться с проблемами, которые принесла им жизнь. И такие же люди, как ты. — Какие? — Малкольм стиснул зубы и почувствовал, что краснеет. — Такие, — коротко ответила Валери и тихо засмеялась, опустив лицо на ладони.       Малкольма затрясло. До него донеслось то открытие, которое он должен был осознать ещё раньше: Валери всё знает. Близость, что связывала этих людей-катастроф, собранных в одной квартире, не оставляла иного выбора. Она знала всё это время и играла им назло всем, словно он этого заслужил. Малкольм заметил, что солнце уже почти совсем зашло и небо перестало быть розовым, полностью покрывшись серостью.       Девушка молчала, подняв на него взгляд синих, словно заволоченных туманом глаз. Её волосы были завязаны в тугой хвост, кольца едва держались на худых пальцах. — Твой друг извинился перед тобой?       Малкольм почувствовал, что краснеет всё больше. Издевка в её голосе прожигала в нем дыры, её слова были едкими. Резкое желание уйти снова спутало все его мысли, его ноги стали ватными, а голова показалась слишком тяжелой, и он чуть не свалился со ступенек вниз.       Не получив ответа, Валери продолжила: — Люди не всегда получают то, чего заслуживают. Подумай над своим случаем, — она зажгла сигарету и глубоко затянулась. Ей показалось, что её утомляет один только вид Малкольма. Она пару раз зажмурилась, стараясь не уснуть. — Может, стоило хотя бы попытаться всё исправить, — ничего в её голосе не было: ни упрека, ни интереса. Одна уверенность.       Он не знал, как вести себя теперь. Но сильнее оказалась мысль: "Что терять?" В один момент он решил для себя, что не дорожит её отношением к себе, что, даже если он видит наконец ненависть в глазах Валери, это ничего не меняет. Сочувствие он искал в других глазах, в тех, которые хоть как-то могут повлиять на его жизнь. Валери только одна из толпы.       Но он сказал: — Не твоё это дело. Ничье, кроме меня и её. И я ничего не могу уже сделать.       Малкольм поднялся и поспешил убраться подальше от этого дома, от Валери и своего гнусного недоделанного оправдания, которое стало непонятно даже ему. Он врал, врал себе чаще, чем другим. Стало темно на улицах, словно огни никогда не загорались, словно давным давно наступила ночь. Всё уплыло куда-то, исчезнув позади. Взгляд Малкольма заволокло пеленой, улица, люди, темнота слились в одно. Он понял, что плачет.       Сара была на том же месте, где и всегда, когда он вернулся. Она убрала коробки в шкафы, стянула разноцветные платки с ламп, убрала завядшие цветы, что сама сорвала и поставила в вазу. Она не знала, что еще может сделать, и просто стояла посреди своей комнаты, не чувствуя ни времени, ни собственной реальности, словно тень, что заперли в огромном заброшенном замке, который вечность будет здесь стоять, как памятник архитектуре.       Сара слышала, как он вошел, но не двинулась с места. Она не могла заставить себя думать, не могла решить, как себя вести. Казалось, прошел год. Казалось, она ничего не успела. Мысли не слушались, утекали сквозь пальцы. Она крикнула сквозь зубы: — Я уезжаю.       Удивилась больше, чем, думала, должен был удивиться он. Огромный замок поглотила тишина, биение сердца прекратилось у обоих. Меж обоими что-то погибло.       Сара услышала скрип двери, лишь потом заметив, что в её комнату вошел он. Помятый и худощавый. Свитер висел на нем, как тряпка, глаза горели отчаянием. Саре хотелось выгнать его, но мысли снова её не слушались. — Нет, — спокойный голос Малкольма мигом отбился от стен, погрузив всё вокруг в фальшь, — ты не уедешь.       Сара кивнула, но он снова заговорил: — Эгоистично. Как ты меня оставишь? О ком ты думаешь?       Сара кивнула снова. Повторяя действия машинально, она выпрямилась и улыбнулась. — Прости.       Она смотрела на него и видела то, что никто, кроме неё, не сможет заметить: из жалкой тени, так похожей на неё саму, он превратился в фигуру, напоминающую каменную статую, что может обвалиться и уничтожить тебя, когда пожелает.       Сара смотрела на него, пока не осознала, что, нахмурившись, мотает головой. Недоумение в глазах брата испортило его видимую власть. — Ты говорил, что исправишься, — Сара слышала собственное разочарование скорее, чем чувствовала. — Ты ни черта не делаешь для этого. Если я уйду, ты не справишься.       Дверь за ним захлопнулась так, что с потолка посыпалась старая штукатурка. За дверью слышался грохот падающих вещей.       Когда стемнело, Сара достала большие сумки и парой движений сбросила вещи с полок шкафа на пол. Всю ночь она складывала одежду и вытаскивала её обратно, не понимая, как она может решиться на такое.       Ночь казалась такой долгой, что каждый взгляд на часы только замедлял время. В комнате было так темно, что привыкшее к темноте зрение едва могло разглядеть что-то, кроме силуэтов.       Он никак не мог найти то, чего его возбужденные мысли так яростно искали. Ответы расплывались перед ним, убегая туда, где никто не мог достать.       Всюду его поджидали конфликты, принимая всевозможные обличья. Мир словно отвергал его, отказывался и выбрасывал. Подвязывал камень к шее и толкал на середину реки. Малкольм принялся мерить шагами комнату. Осторожно, чтобы не наткнуться на мебель в темноте.       Ночь словно создана для того, чтобы потерянный человек выуживал из глубин свою собственную душу. Сидя на краю собственного разума, Малкольм ловил сетями свои чувства, которых не видел и не понимал. Отторжение было вкуса крепкого кофе. Ссоры были похожи на нож, которым ты стараешься сделать больно человеку перед тобой, но руки не слушаются и разрезают твою кожу, резко, почти безболезненно в первые секунды.       Единственное, что Малкольм осознавал в этой битве с собой, это то, что весь мир просто огромная мозаика, и он — не та часть, которой ей недостает.       С каждым часом слова, услышанные от сестры, звучали в ушах всё более громким эхом. Когда это стало невыносимо, когда Малкольм почувствовал, что внутри него — ожоги от собственных переживаний, он включил свет. Затем выключил и вышел из комнаты.       Комната сестры находилась прямо перед ним. Дверь была заперта, из щели под ней выглядывала полоска света.       Малкольм постучал. В то же мгновение он услышал, как щелкнул засов, и увидел ворох одежды на полу и в сумках. Опустив голову, он заметил Сару. Хлопая длинными ресницами, она пыталась спрятать надежду в своих темных, как чернила, глазах. Она отвернулась и молча вошла в комнату, Малкольм, пробиваемый мелкой дрожью, двинулся следом.       Он хотел заговорить, но не знал как. Как заставить себя принять то, что он проиграл, что он понял свою неправильность. Что мир в конце-то концов оказался прав. Сара опустилась на кровать. Она сказала: — Ты ведь попросту никогда не изменишься.       Малкольм быстро залился краской. — Нет, — прошептал он. — Ты не поймешь, как сильно я этого хочу.       Сара пожала плечами. Что-то изменилось в ней этой ночью, словно переняв от брата способность покрываться колючим панцирем и не чувствовать ничего. — Не веди себя так! — крикнул Малкольм, расплескивая своё раздражение. — Как? — безразличность в голосе сестры ударила его под дых. — Как я.       Малкольм сокрушенно затих, разбиваясь об удивление Сары. Он с облегчением заметил, что на самом деле она ничуть не изменилась, что тут же, перед ним, она снимает свой панцирь, надетый для него же. — Я знаю, что я отвратителен, ладно? — зашипел он, словно подбитая гадюка. — Я слышал это не только от тебя, я всё понял. — Дело ведь не в этом. — В чем? — Малкольм старался держаться, но всё равно перешел на крик. — В том, — голос Сары напоминал судью в зале суда, оглашающего вердикт, — что ты делаешь плохие вещи, а потом удивляешься, почему тебя никто не хочет принять.       Малкольм попятился. Разве она не понимает? — Разве ты не понимаешь?       Сара печально усмехнулась. — Я наконец тебя поняла. И я уезжаю.       Она развернулась к сумкам, лежащим на кровати и стала складывать в них одежду, пару минут назад в отчаянии из них вытрушенную.       Малкольм уже был возле двери, когда она сказала: — Оскар понимает тебя лучше, чем я. Он простит и примет тебя, что бы ты ни сделал. Он дурак.       С грохотом захлопнулась одна дверь, вторую он едва слышно закрыл.       Когда Малкольм проснулся, её уже не было в квартире. Все углы внезапно заполнила пустота, а на место коробок и ящиков уже успел опуститься слой пыли.       Ему стоило только заглянуть в комнаты, чтобы убедиться, что он всё сломал. Всё снова рассыпалось на куски от того, что он только дотронулся пальцем.       Что-то было не так, как это обычно бывает. Он чувствовал странную боль, словно сломал не только то, что вокруг него, но и что внутри.       Перебрав в памяти все звуки и неуверенные пробуждения этого утра, он вспомнил, как захлопнулась дверь, когда солнце уже отражалось сквозь занавески на потолке и стенах. Он слышал шепот Сары в другой комнате, но не помнил ни слова.       Его пробирало чувство уверенности, как когда смотришь на давно знакомого и родного тебе человека, предчувствуя каждый его шаг и взгляд, словно смотря на собственными руками исписанную тетрадь.       Малкольм знал, что просто так она его не оставит, он почти что видел перед собой, как она, чувствительная и до невозможности растерянная, пытается короткими тихими репликами вытащить его из западни, делая вид, что ни одно из его громких слов не оставило в её сердце дыру.       Он вышел на балкон, впустив в комнату гулкий ветер. Осень встречала жителей города холодными объятиями. Накрапывал дождь, и Малкольм подставил руки под мелкие капли. Что-то ушло из его души, оставив там легкую и приятную пустоту. Что-то, что прежде он никогда не видел в себе, что всё ещё держало Сару рядом с ним: чувство вины и надежды на искупление.       Дождь усилился и Малкольм перевесился через стенку балкона, разглядывая улицу со всех сторон. Одинокие яркие зонты разбавляли опустошенность серых дорог. Давно знакомая фигура слилась с потемневшим от воды асфальтом, словно пыталась спрятаться. Малкольм заметил это, когда человек был уже рядом с его домом. Резко отшатнувшись от парапета, он разбрызгал по полу капли, стекающие у него по рукам. Он был уверен, что сейчас его снова охватит тревога от удивления, но сердце билось так же ровно, как и минуту назад.       Увидеть в родном человеке его собственные намерения не сложно. Совсем легко почувствовать сквозь темноту и расстояние, как крутятся в его голове мысли.       Он знал, что Сара сделала для него. Он смотрел на зонтики с интересом и ожиданием.       Малкольм стоял, прислонившись к балконной двери, мысленно отсчитывая секунды в обратную сторону от ста двадцати. Он сбивался и чертыхался, но дыхание его оставалось ровным. Послышался осторожный стук в дверь. Парень не сдвинулся с места, ожидая второго. Сердце его забилось, как от испуга, а ноги показались каменными и неподвижными. Где-то глубоко внутри мыслей зародилось сомнение в реальности происходящего.       Когда человек за дверью постучал второй раз, ещё неувереннее, Малкольм сорвался с места и едва ли за две секунды достиг двери. Одним резким движением распахнув её, он чуть не задел своего гостя.       Оскар стоял, застыв. Только зубы стучали от холода и руки дрожали в карманах. Он казался совсем низким, а потолки слишком высокими. Малкольм почувствовал, что он стоит в огромном храме, а не на пороге обшарпанного подъезда. Пальто было велико Оскару в плечах и почти доходило до колен. С краёв его стекали капли. Он краснел и смущался, не в силах отвести взгляд от человека, к которому он пришел. Малкольм, такой же мокрый и разбитый на вид, понял в этот момент, что такое эмпатия. И тоже покраснел. — Войдёшь? — голос его дрожал, как натянутая струна. Оскар помедлил, прежде чем протиснуться в квартиру через узкий проход коридора, где было мало места для двоих. Плечом он задел руку Малкольма и тут же виновато потупил взгляд. Когда Малкольм захлопнул за ним дверь и развернулся к нему, они еще с минуту стояли, неуверенно поглядывая друг на друга. Собрав все свои душевные силы, Малкольм подошел к нему прошептал, не в состоянии вернуть себе возможность нормально говорить: — Я повешу твоё пальто? — Обошел Оскара сзади и взялся за ворот пальто, осторожно его стягивая. Оскар поспешно скинул с себя обувь и прошел на кухню. Он прислонился к подоконнику, как сотни раз до этого. Малкольм вошел на кухню, старательно поправляя промокшую челку, и застыл прямо перед ним. — Сара позвонила мне, — признался Оскар и его светло-карие глаза заблестели.       Малкольм пожал плечами. Потом снова. В третий раз почувствовал, как нервная дрожь пробивает тело до костей. Никогда в жизни он так не волновался. — Я не знаю, сделал ли бы я это без неё, — продолжил он.       Ветер загудел в оконной раме. За стеной послышался визг соседского ребенка, заставив Оскара еще сильнее вжаться в несчастный подоконник. Капли дождя так и не переставали стучать за окном.       Малкольм не мог отвести от парня взгляда, почти физически ощущая холод в его глазах. Неприятная боль эхом разлилась по грудной клетке, чувство вины, ушедшее на секунду, снова вернулось. Колени неприятно дрогнули, словно заставляя его на них опуститься, прося прощения снова и снова, сквозь плачь шепча те слова, которые никто еще из его уст не слышал. И если свои болезненно худые ноги он ещё мог подчинить здравому смыслу, то всё остальное заставило его сказать: — Я обещаю тебе, я обещаю… я изменюсь. Прости, ладно? Прости, — Малкольм запнулся, чувствуя, как слезы душат его. Он невольно попятился. — Я сделаю всё, ладно? Я верну ей деньги, я обещаю, я сделаю всё, — Он натянул рукав рубашки на ладонь и прислонил ко рту, стараясь сдержать всхлипы. За пеленой слёз он не видел ни холодного взгляда, ни серых туч за окном. Шум в ушах и биение собственного сердца заглушали все звуки вокруг. Он не сразу осознал, что происходит, когда почувствовал, как чужие руки притрагиваются к его плечам, а потом крепко обнимают. Когда Оскар прислонил голову к его плечу, Малкольм почувствовал, что слезы застряли в горле, а сердце замерло, пропуская удар за ударом.       Мокрые от слез щеки и мокрые от дождя волосы, капли, падающие с крыши, отбивающие неспешный ритм по карнизу. Неумолкаемый плач ребенка. Биение чужого сердца прямо напротив твоей груди. То, что заставляло их молчать в страхе, что моменты, полные спокойствия, — это не навсегда, и всё вскоре завершится.       Спустя пять минут они уже сидели на полу, обложенном плиткой. Прислонившись спиной к стене, они в тупом изнеможении смотрели на стулья, стоящие прямо перед ними. Подняться и сесть на них казалось непосильной задачей, а холодный кафель так успокаивающе чувствовался под ладонями. Малкольм вздрогнул, и их плечи на секунду соприкоснулись, возвращая обоих из своих мыслей.       Оскар громко вздохнул и начал, совершенно не подготовив к этому Малкольма: — Твоя сестра сказала мне, чтоб я не подпускал тебя к себе. Просто просила направить тебя на правильный путь. Она сама-то знает, что от меня хочет? — Оскар пытался звучать раздраженно, но робость пробивалась сквозь дрожащий голос. Понимая, что он не должен этого говорить, Оскар боялся неизвестно чьего гнева. — Ты ей просто нравишься больше, чем я, — Малкольм нервно усмехнулся. — Она желает, чтоб это не задело тебя, но исправило меня. — Не понимаю, — покачал головой Оскар.       Зато Малкольм понимал. Он словно видел перед собой комнату, полную людей. И как только он разворачивался к ним, они уходили, провожая его упрекающим взглядом. Здесь его друзья. Здесь Валери. Здесь Сара. Они читают его, как открытую книгу, видят его насквозь. И то, чего ранее он в себе не замечал, он видит в их глазах, полных отвращения, и только тогда он осознает весь ужас своей личности. Придуманные факты становятся его вторым Я, догадки ненавистников пропитывают его отношение к миру. Снова и снова он слышит голос Валери, которая произносит: «Такие люди, как ты». Только тогда он понимает: да, такие люди, как я, портят всё, что можно испортить. Слёзы наворачиваются ему на глаза от внезапного раскаяния. Как он мог не замечать своей отвратности раньше? — Лучше уходи, — прошипел Малкольм, пытаясь сглотнуть ком в горле.       Оскар обеспокоенно повернулся к нему и положил свою ладонь на руку Малкольма, но тут же отдернул, как от горячего чайника. — Послушай, — прошептал он и снова повторил: — послушай, прошу тебя.       Когда затуманенный взгляд Малкольма сосредоточился на лице Оскара, он продолжил: — Честно, я понимаю, чего хочет Сара. Она хочет, чтобы ты получил то, что заслужил. Но я этого не хочу, слышишь? Это не поможет никому, вот что я понял.       Черты лица Малкольма вмиг разгладились и стали какими-то наивно детскими. Он кивнул. Оскар внимательно наблюдал за реакцией парня и увидел, как взгляд того снова становится туманным. Малкольм не заметил, как Оскар снова взял его руку в свою. Голос Оскара доносился словно издалека, врывался в накатившие воспоминания и дополнял их. — Хочешь расскажу, чего совсем не помнит Сара, да и все остальные? Разбросанных газет и черновиков у тебя в квартире. Заголовки на стенах маркером. То, как ты не ложился спать сутками, потому что должен был закончить статью. Как бегал за каждым, чье интервью было бы хоть немного важно для журнала. Энтузиазма в твоих глазах.       Оскар перечислял дальше, но Малкольм уже не слышал. Перед его глазами проносились события, чей срок годности давно истек. Полгода, год.       Он выпускается с факультета журналистики. У него в руках диплом и куча связей. Родственники готовы за него рвать глотку, за глаза называя глупым эгоистом. Никто в него не верил, но семейные обязанности вынуждали «замолвить словечко» направо и налево. Ему не нужна была их вера. Он сам верил в себя.       Он попал в редакцию маленького городского журнала. Без опыта, молодого, начальство взяло его, скрипя зубами, поэтому ему приходилось работать за четверых, пока к нему не привыкли. Он писал статьи по экономике, колонки с ответами читателям и брал интервью почти одновременно. Совершенно измученный, он падал на помятую кровать и спал по два часа. Но самое главное: он гордился. Гордился собой и своей работой, и этого было достаточно.       Когда немолодая женщина, сидящая за широким столом, принимая чужие работы, вновь позвала его к себе, он ожидал похвалы. Женщина едва ли раз подняла на него свои темные глаза, а потом кратко объяснила: теперь Малкольм пишет только колонки. На остальную работу взяли более перспективную замену.       Не сказав ничего, Малкольм вышел из кабинета и принялся за работу. Спустя месяц злость возросла в нем до невиданных размеров. На урезанную зарплату стало трудно жить, а каждую неделю он встречал ту самую, кто стал ему заменой. София, девушка его возраста, она вела себя так, словно добилась в десять раз больше его. Немного задирая подбородок, она всё же лучезарно ему улыбалась каждый раз, когда они пересекались в холле здания редакции. Он ненавидел её всем сердцем и каждый раз, видя её, стискивал зубы и сжимал кулаки. Единственный человек, который знал о его чувствах, — Сара. Каждую неделю, когда Малкольм относил статьи в редакцию, она убирала вазы на полки и посуду в шкаф, а после садилась и морально готовила себя к предстоящему всплеску эмоций от брата. У всего был предел, но у гнева Малкольма его не было. Сара не могла его упрекать, потому что сама сидела без работы. Единственное место, где она могла бы чего-то добиться, было за несколько тысяч километров. Дом, где она прожила всю свою жизнь, пустовал без неё, но она никак не могла бросить Малкольма.       У всего был предел.       Однажды, когда Малкольм вернулся домой, никто не вышел на грубый стук по стене. Никто не зажег ночники и не убрал вазы на верхнюю полку.       Ваз в тот вечер не стало. Малкольм набрал давно знакомый номер, но никто не ответил. Он написал Оскару: «Я ненавижу её. Я ненавижу всех их.» — но не получил ответа.       Безумным взглядом оглядывая осколки на полу, он сам не понимал, что вот он — предел. Граница, дальше которой уже некуда.       Ночь забрала с собой планы и идеи разозленного разума. Клавиши ноутбука гулко стучали в этой гробовой тишине, а когда останавливались, стены отражали звук нервного покашливания. Малкольм знал, как писать то, что пишет София. Малкольм изучил её стиль за эти месяцы так сильно, что в собственных статьях едва сдерживался, чтобы не копировать её. За ночь была готова статья и письмо большой и страшной начальнице. Письмо было написано от его лица, статья значилась именем Софии.       Оскар, сидя почти под боком, тихо рассуждал, но только сейчас Малкольм отвлекся на него. От его печального голоса побежали мурашки по коже. — Если бы я тогда был более внимателен, я бы мог тебя остановить. Но я совсем с тобой не разговаривал перед этим, — Оскар остановился, потому что его голос осип от стыда. — Я виноват, я мог бы помочь.       Малкольм поспешно прервал его. Мотал головой, словно так еще сильнее переубедит парня. А потом произнёс: — С моей фантазией совсем плохо, — он горько усмехается, — Я сделал так, чтобы её выгнали за пропаганду каких-то идеологий. Черт, я уже сам не помню, — Малкольм приложил ладонь ко лбу и закрыл глаза. Он пытался не видеть во взгляде Оскара жалость к той девушке.       Малкольм встретил её в редакции и впервые улыбнулся ей так же широко, как и она ему. Её глаза засияли в тот момент, а улыбка стала еще счастливее. В руках она держала черную папку, прислонив её к себе. На Софии в тот день была светло-розовая кофта, а её щеки светились румянцем того же оттенка.       Он предложил ей свою помощь, выхватил папку из её рук, и поспешил уйти. София торопилась, так что он услышал пару искренних благодарностей в ответ, а после вложил подготовленные за ночь листы в её папку.       Она была на испытательном сроке, её выставили за дверь сразу же. Её колонка задела всех в редакции настолько искусно, что девушке не дали и слова сказать. Не особо щедрая на объяснения, начальница протянула ей свидетельство об увольнении. Гуманное «по собственному желанию» написать ей не позволили, так что всюду разнеслось то, что девушка ушла со скандалом.       Ко времени, когда накопленные средства стали кончаться, она так и не смогла найти работу. Казалось, все знают о том, что она якобы сотворила.       Малкольм взял на себя её статьи, её ответы, её интервью. Не рассчитал только, что по ту сторону дверей редакции все будут знать совсем не ту версию, которую он выдавал за истину здесь. Врать не выходило, слухи о нём расходились ещё до того, но теперь они взорвались страшной правдой.       Его телефон молчал, словно покойник, а сам он медленно угасал в непонимании. Люди, которым он верил, не отвечали ему на звонки и сообщения, а в людных местах спешили скрыться в толпе.       Первое время это его не волновало, ведь было всё, чего он хотел: работа, зарплата. Прошло больше двух месяцев, а всё, что он смог услышать, — это оскорбления, внезапно выхваченные после первого «Привет» в их любимом баре. Они, его друзья, его компания, сидели все вместе, как прежде, разве что для него места там уже не было. Среди них сидел Оскар и прятал пристыженный взгляд в стакане виски. Оскар был так напуган, что это чувствовали все в этой компании, кроме Малкольма: он чувствовал только злость и тупое, ноющее отчаяние. Один вид его парня говорил о том, что уже ничего не вернуть.       Оскар всё ещё сжимал его ладонь в своей, но продолжал стыдливо прятать взгляд и иногда шептать неловкое «прости», находя для этого всё новые и новые причины. С его стороны всё кажется другим, а его взгляд пропускает события через призму совсем другого цвета. Он видел себя, не отвечающего на звонки. Себя, прячущегося за спинами товарищей каждый раз, когда видит Малкольма в толпе. Оскара не отпускал липкий страх, который охватил его, как только он услышал об этой новости. Он помнил этот момент и теперь никогда не забудет. Он помнит, какую песню слушал и какое слово писал в открытый текстовый файл, когда услышал мелодию вызова на телефоне. Пропущенные копились, как мелочь в кармане. Он давно не отвечал никому, погрузившись в учебу, старался, чтобы ничто не отвлекало. Но когда зазвонил телефон в этот раз, волна тревоги заставила его задрожать так, что чай в поднятой кружке едва не расплескался. Что-то случилось, и Оскар почувствовал это на кончиках своих пальцев и в сжавшихся легких. Он поднял трубку и громкий голос заставил его поморщиться.       «Почему ты всё ещё ничего не знаешь?», — кричала Сара, — «Почему тебя не было с ним?».       Оскар пробежался взглядом по вещам вокруг него, множество листков бумаги было завалено раскрытыми на середине учебниками. — Подожди, — внезапно произнес он, не в силах догадаться, что произошло, — но почему с ним не было тебя?       Тишина на другом конце провода оглушила Оскара. В его ушах зазвенело.       За тишиной следовал тихий, взволнованный голос Сары. Она рассказала всё, прерываясь на нервный кашель и скупое молчание.       За окном в тот момент посерело. Чёрные вороны собрались на проводе прямо за окном. Провод раскачивался и трепетал, а они всё не улетали.       Где-то глубоко, в самом углу разума, что-то со звоном разбилось. Горло связал в узел страх.       Оскар не представлял, что делать. Он не сделал ничего, сел на кровать и в страхе прождал день, два, неделю. У него были миллионы порывов схватить телефон и позвонить. Прокричать в трубку так, как это сделала Сара. Разузнать, что было причиной. Понять, что кроется в душе человека, который теперь кажется таким далеким и незнакомым.       У Оскара был миллион причин, чтобы не звонить.       Он прятался в барах, за спинами знакомых, в корешках библиотечных учебников и в стакане виски. Первый «привет» компании его старых друзей дал понять, что отныне он делает выбор между двумя сторонами. И его выбор был всем очевиден. Он давал им ответ на этот вопрос, пожимая руки и садясь на место между ними.       Он узнал много нового с тех пор. Самое основное, что ему нужно было заучить, как правило: в нынешнем обществе у человека нет права на ошибку. Каждый неровный взгляд, неловкое движение, решение, движимое импульсивными порывами, — всё это тут же каралось и никогда не давало шанса снова вернуться в строй. Раз ошибешься, и уже никогда взгляды в твою сторону не будут светиться доверием и чистотой. Даже если ты вернешься и примешься делать вид, что ничего не было.       Малкольм возвращался, и никакой надежды уже не было в его взгляде. Оскар замечал только отчаяние, но Малкольм, казалось, не замечал Оскара совсем. Каждое холодное рукопожатие отдавалось болью в солнечном сплетении, но Оскар молчал. Чувство вины медленно съедало его изнутри, но каждый вокруг удерживал его, одним взглядом убеждая, что каждая его мысль неверна. Оскар хоронил неверные мысли в своём сердце, но никогда о них не забывал. Каждая встреча кончалась не тем, чем нужно, и Малкольм с честью забитого камнями пса удалялся из бара. И всегда что-то тянуло Оскара к нему. Закрывая глаза в тот момент, когда захлопывалась дверь, он представлял, как бежит следом, хватает его за руку и говорит: «Мне всё равно, что ты сделал. Мы всё исправим.» Но страх держал его привязанным к обшарпанному стулу и хорошей репутации в обществе. Когда он распахивал глаза, взгляды других были устремлены прямо на него, в них он читал только одну мысль: «Тебе будет без нас сложно. Только нам ты можешь доверять». Он так свято в это верил, что однажды, сбрасывая очередной вызов, он не почувствовал боли. — Прости, — Оскар снова завёл свою песню, а в ответ получил лишь уставший вздох, — за то, что держался за них так сильно. За то, что боялся. А ещё… за то, что простил тебя.       Малкольм опустил вопросительный взгляд на Оскара и впервые за долгое время они смотрели друг другу в глаза так долго. — Знаешь, во что верила Сара? — Оскар грустно улыбнулся. — В то, что тебя можно изменить по щелчку пальца. И что это должен обязательно сделать я, — его голос опустился до шёпота. — Но я не хочу тебя менять.       Малкольм выхватил свою ладонь и закрыл обеими руками лицо быстрее, чем Оскар смог договорить фразу. Приглушенный голос казался совсем сжатым и тихим. Малкольм сказал: — Сара не хочет, чтобы я причинял тебе боль. Я тоже этого не хочу, поэтому уходи. Ты не должен здесь быть, — а потом добавил едва слышно: — Я правда пытался меняться.       Оскар почувствовал, как гордость наконец развязывает узел страха, словно ничего никогда не было и не разбивалось в глубине его души. Он хотел сказать, что теперь точно никуда не уйдет, но Малкольм убрал руки от лица и стало видно, что он снова в слезах. — Я просто хотел иметь работу, чтобы обеспечить нас, — он всхлипывал снова и снова. — Но я потерял её, как только маминому брату, который оказался состоятельней всех её детей вместе взятых, стало плевать, что ждёт меня дальше. Я ничего сам не достиг, я не прошел даже четверти пути, который пришлось пройти Софии, — его голос сорвался на крик. Имя её впервые звучит в этой квартире, и оно непривычно отбивается от стен и возвращается к парням. Малкольм не выдержал тишины, внезапно возникшей после этого, и стал говорить, что попало: — Она начала с помощника редактора, а я взялся сразу за всё, за опыт имея только университетские работы. У меня были только деньги и огромный пакет лжи. И затем я вижу её перед собой, помятую и побитую, в том чёртовом притоне, где вокруг вонь и плесень. Я больше не могу с этим жить, я постоянно вижу это перед собой.       Слёзы продолжали падать на пол, уложенный плиткой, а сожаление было настолько сильным, что не давало Малкольму даже двинуться. Он пустыми глазами разглядывал вырезанные на ножке деревянного стола узоры. — Я всем сделал больно. О боже, Сара. Сара так много вытерпела, я совсем её не уважал.       Оскар хотел остановить его слёзы, прекратить эти внезапные открытия, но не мог. Казалось, что это правильно, что так и должно быть.       Щелчок дверного замка заставил Оскара открыть глаза. Измятая постель Малкольма, стены его дома и утренний свет мигом успокоили парня. Место рядом пустовало, но он слышал, как Малкольм возится с обувью в коридоре. А затем тихо и осторожно входит, не глядя на Оскара, словно того может разбудить только ощущения взгляда на себе. Малкольм подошел к обширной книжной полке, прибитой к стене, взял книгу с зеленым корешком и положил в неё что-то, чего Оскар не может разглядеть. Малкольм ещё секунду стоял в нерешительности, а после вернул книгу на место и развернулся к постели. Их взгляды пересеклись, и на секунду каждый вспыхнул из-за смущения, словно они застали друг друга за чем-то непристойным.       Малкольм едва заметно потряс головой и челка упала ему на глаз. Не замечая её, он двумя шагами пересёк комнату и, сев на кровать рядом с Оскаром, протянул к нему руки и обнял за шею. Оскар убрал его челку с глаз и прислонился своим лбом к его. Ему перехватило дыхание, и Малькольм, чувствуя это, тепло улыбнулся.       Оскар прикрыл глаза и сон снова охватил его тяжелой волной. Родные руки опустили его на подушку, а после он слышал только тихую возню и скрип молний на сумке.       Когда он проснулся, в квартире уже никого не было, и он ощутил это в холодном воздухе, входящем через распахнутое окно. На столе небольшой горкой лежала связка ключей, рядом небрежно брошенная книга в зеленой обложке. Некоторые полки опустели, ящики в комоде выдвинуты и пусты, словно воры пробрались в квартиру, пока все спали.       Монотонный голос, который едва ли можно понять, диктовал время и колею. Люди огромным массивным скопом суетились и дребезжали колёсиками сумок. Прохладный вечер пробирал до костей атмосферой прощания. Мужчины бросали сигареты на неровную брусчатку.       Он положил небольшую сумку на верхнюю полку пустого купе и поспешил выйти на свежий воздух.       Проводница предостерегающе смотрела на него, когда он спрыгнул на платформу, игнорируя выдвигающиеся ступеньки. — Остановка двадцать минут, — напомнила она и скрылась в полумраке вагона.       Небо слилось в единый цвет, за зданиями не видно проступающей линии заката. Люди вокруг обнимались и махали руками, улыбались, словно за тонкой стенкой вагона поезда новая жизнь. Малкольму казалось, что он единственный, кто на самом деле это чувствует.       Он по привычке похлопал по карманам, проверяя вещи, и на одну секунду замер в панике, когда не обнаружил связки ключей. И выдохнул, вспомнив: они ему больше не понадобятся.       Люди начинали обходить его, пытаясь вернуться в вагон. Они смотрели сквозь, словно его здесь нет и не должно быть. От этого он чувствует привычное отторжение.       Малкольм принялся заново пересчитывать свои вещи. Проводница на секунду выглянула из-за угла, и заметив его на том же месте, вернулась обратно. Он невероятно хотел обнаружить в переднем кармане джинсовой куртки связку ключей, но она снова и снова не здесь, а на столе в его комнате, возле книги с зеленым корешком.       Сомнение принялось съедать его мысли, все до одной. Ему казалось, он не хочет никого видеть, но образы в голове снова и снова сплетались и оставляли в сердце ожоги, которых никогда прежде он не ощущал. Такие не вылечишь мазями и перевязками.       В его воспоминаниях плачет Сара, прижимая его к себе слабыми руками, словно в последний раз. Она вдыхает запах его шампуня, который сама купила. Она боится, что он уйдет, а он боится, что уйдет она. Они терпеть друга не могут, потому что бесконечно любят.       У него в голове Валери упускает кольца с пальцев, потому что она снова не смогла найти своего размера. Они спадают каждый раз, когда она, закрывая глаза, начинает кружиться под бьющую по ушам музыку. Валери поспешно поднимает их, вылавливая среди чужих ног, но после надевает обратно. Она ловит взгляд Малкольма и игриво показывает ему язык. В его голове её глаза сменяют доверие на презрение, она хмурится и кричит: «Такие люди, как ты». А после доверчиво откидывается назад, и её ловят чьи-то руки. Её голова на чужом плече, чужие руки на её талии. Она не отрывает глаз от Малкольма и одними губами произносит: «Уходи».       Бег ног по брусчатке и стук сумки, ударяющейся об бедра. Грохот чемоданов, опущенных под сиденья.       Малкольм всё никак не мог понять, почему он так боялся всё потерять и так отчаянно хватался за прошлое, когда всё уже было кончено. Теперь мысль о стабильности кажется глупой. Огорчало понимание того, что его стабильность была иллюзией, которую он сам выстроил. Ревность съедала и пережевывала его каждый раз, когда его друзья веселились без него. Осознание своей ничтожности, словно щитом, перекрывалось нарциссизмом и глупым, необоснованным «Почему я должен?»       «Почему я должен унижаться?» «Почему я должен страдать?» «Почему я должен думать, словно я достоин этого?».       Было проще кричать это в лицо сестре, которая вот-вот вернулась в забытую всеми квартиру. Сейчас же на опустевшей платформе люди покинули его мир тихо, по-английски.       И в тот момент, когда он оказался никому уже ничего не обязанным, он захотел этого больше всего на свете.       Раздался гудок, и на соседней платформе заскрипели старые рельсы, оповещая всех о приближении поезда. Малкольм почувствовал, что делает слишком рискованную вещь. Он мог бы остаться в городе и продолжать попытки, мог бы унижаться перед знакомыми, снова навязываясь, слушая гудки каждый вечер, повторяя тревожные мысли, как ритуал, по пути к месту встречи. Или же нет — он мог бы найти новую компанию, завоевать доверие где-то совсем в другом углу этого города, получить никому на свете не нужное признание.       Малкольм наблюдал за тем, как в окнах подъехавшего поезда появляются фигуры. Он не хотел всего этого и где-то глубоко внутри знал, что у него не было шанса на спокойную жизнь в том городе, который давно знает грехи каждого и ни один не простит.       Возможность всё бросить и уехать пьянит разум, избавляет от смысла все материальные и духовные привязанности.       Привязанности — он вспомнил светильники и коробки, добавляющие атмосферу старости и уюта, тихие вечера и длинные шторы в комнатах, серые лестничные площадки, разделенные между ним и другим человеком, холодный бетон ступенек под босыми ногами, чужие рубашки на плечах и коллекции книг на полках. Свобода сплелась с жалостью, и оттого захотелось провалиться. Простой вопрос: «В чем смысл?» заставил с выдохом отпустить все тяготы прошлой жизни, оставив позади ночные ларьки и обои в полоску.       Он поднимается в вагон. На полпути, когда он уже встретился с нетерпеливым взглядом неестественно рыжей проводницы, кто-то окликнул его сзади. Бег ног по брусчатке. Сумка с глухим стуком отбивается об бедра.       Никакого приветствия и только острая обида в чужих глазах. Малкольм повернулся и увидел Оскара, видимо, одетого в спешке. Словно бездомный мальчишка, тот грустно хмурился, наблюдая за удивлением парня. И только когда убедился, что шок отходит, спросил: — И зачем было покупать два билета, если ты собрался меня оставить? — Я передумал, — резко бросил Малкольм, и плечи у него опустились.       Оскар открыл рот, желая что-то сказать, но не смог. Он невольно попятился, а его веки едва заметно дрогнули. Ветер подхватил его непослушные волосы, и Малкольм схватился рукой за хлипкие перила, словно ветром уносит его самого. — Это всё? — Оскар поправил сумку на плече, кивая своим словам.       Малкольм почти ответил «да», но взамен замотал головой, потупив взгляд, и решающее «да» так и не сорвалось у него с губ. — Тебе нужно остаться в городе, — уверенно произнёс он. — Ты так много потеряешь, оставшись со мной. — Плевать, — не раздумывая ни секунды, ответил Оскар. Он сделал пару шагов вперед, и оказался прямо перед выдвижной лестницей. — Что я там забыл? — продолжил он. — То давно погрязшее в собственных пороках общество не хочет принять тебя, значит и меня оно тоже принять не может. Я — твой человек. И мне совсем не нравятся маленькие города, в детстве я мечтал о столицах.       Оскар печально улыбнулся, и это почти убедило Малкольма в его поражении. — Я просто осмелился пожелать нового шанса, — Малкольм невольно съежился, и голос его прозвучал побеждённо, — Начну заново и больше не буду причинять никому боль. Я верю в изменения и я верю в себя. — Ты можешь верить в себя со мной. — Нет, — Малкольм почти застрясся от отчаяния, от того, что старается убедить человека в том, с чем сам не согласен. — Послушай, — голос Оскара звучал увереннее, чем когда-либо, и он сам на секунду удивился этому, — ты хочешь, чтоб я ушел? Я уйду.       Он угрожающе сделал два шага в сторону, и услышал невольный вскрик Малкольма, который уже двумя руками вцепился в несчастные перила. — Зачем там оставаться, какие перспективы? — продолжил убеждать Оскар. — Однажды ты обещал, что мы уедем.       Малкольм покорно кивнул. — Но это было до того, как я стал таким.       Оскар удивленно вскинул брови. — Нет.       Он снова подошёл к нему и положил руку на перила, в паре сантиметров от руки Малкольма. — Ты изменился, это правда. Не сильно, просто что-то новое просыпалось в тебе время от времени. Но сейчас посмотри на себя: ты не тот, кем был, когда делал то, что делал. Сара бы тобой гордилась.       Малкольм резко выдохнул и мир на секунду поплыл у него перед глазами. — Ты веришь в то, что я мог измениться? — он посмотрел на небо, боясь услышать правду, которой всегда желал. — Да, — Оскар кивнул, потом сделал это снова, глядя себе под ноги. — У каждого есть второй шанс и ты им воспользовался. Веришь мне?       Облегчение упало на Оскара с кратким кивком Малкольма. Тот перевел взгляд на парня и в его синих глазах появилась детская радость. Он отцепил руку от перил и протянул её Оскару.       Касание их ладоней отдавало невидимыми искрами. Крик проводницы смешался с тихим гулом собирающегося к отправке поезда и шумом крови в ушах. Красные от счастья и смущения щеки пылали. Солнце село за горизонт так давно, что россыпь звезд рассеялась яркими фонариками по небу. Мир вращался и покачивался в такт шагам огромного железного механизма.       Оскар шагнул в вагон, и вечер засиял красками детских фломастеров.       Они не расцепляли руки весь вечер, а маленький город потерял самый счастливый огонь, что отчаянно пытался потушить.       Вывески и огромные буквы на зданиях вокзалов были лучше, чем крепкий кофе, чем тихий дождь и книжные полки. Мятая белая постель, которую скоро стоило отдать в руки рыжей девушки, были приятнее, чем кафельный пол и синие махровые полотенца в родной ванной. Лицо напротив сияло улыбкой, и в груди расцветали астры, ярче огней старых светильников.       Три коротких гудка оповестили их, что всё отныне будет иначе за окном квартиры, на полках и в восхищенных взглядах.