Кукушонок

— Кукушонок! И словно от собственного окрика мальчишки бросились врассыпную. Что их винить? Она и правда чужая, и другие дети никогда её по-настоящему не обижали. Вот только «Кукушонок» и всё, а так — и помогут, если надо. — Кукушка кукушонка... — прошептала девочка под нос сочиненную для неё историю, вспомнив добрый голос сказочника. Вот так, и не обидно. Аданэль подняла раскосые глаза, предварительно убедившись в отражении в луже, что они не красные. Кроме некрасивой смуглолицей девочки в опрятном наряде, в воде отражалось по-весеннему голубое небо. Красивее, чем наверху, потому что ближе. Аданэль никогда не разбивала луж, как это делали другие дети. Другим отличием была кровь родителей-вастаков. Кровных Аданэль не помнила, и это было обычно и привычно, а с матерью, которую знала всю жизнь, девочку роднили разве что чёрные волосы. Да только у мамы они были мягкие и шёлковые, а у неё — жёсткие и сиять не хотели. Вастаков в Гаванях совсем не любили. Мама, правда, говорила, что взрослые рассказывают слишком много историй, и что детям нужно научиться справляться с этим страхом и учиться отделять зёрна от плевел. Сама она никогда никаких историй про Хитлум, откуда пришла, не рассказывала, поэтому Аданэль думала, что мама тоже боится. Девочка развернулась и пошла к Нэн, которой вчера отнесла заболевшего ягнёнка. Ягнёнок выглядел бодрым, но Аданэль всё равно упросила знахарку посмотреть его ещё раз, вдруг всё-таки что-то болит. — А может быть так, что мама — на самом деле моя настоящая мама? — спросила Аданэль. У Мудрой находились ответы на все вопросы. Руки Нэн замерли, и Аданэль приободрилась: значит, она угадала! — Просто не хочет, чтобы думали, что её муж — чужой, — перед девочкой замелькали картины: вот её отец, и он, наверное, не такой жестокий, как все таинственные смуглолицые, и маму отпустил, а она пришла сюда и просто не хочет вспоминать; но какая разница, если не говорит, всё равно она — самая настоящая мама. Тёплая, заботливая и самая-самая лучшая. — Я никому-никому не скажу, обещаю. Нэн подняла на неё взгляд. — Твоя мама — она, безусловно, твоя мама, и любит тебя, как любила бы родное дитя, — голос у неё был мягкий, как масло, и Аданэль нравилось его слушать, но не сейчас. — Но муж её умер в Хитлуме, даже дальше. Раньше, чем ты на свет появилась, сражаясь с тем, кого нынешние хозяева Дор-Ломин господином своим считают, — Нэн покачала головой, погладила притихшего ягнёнка и, обойдя стол, положила ладонь на плечо Аданэли. Обе пары чёрных и блестящих глаз уставились на женщину. — Но почему тогда?.. Нэн отвела девочку к скамье и усадила рядом с собой. — Мы бежали вместе. Оставили нашу госпожу... но она была неразумно упряма, а у нас были дети, и мы хотели их спасти. Мы — и другие тоже. — Но у меня нет ни братьев, ни сестёр, — возразила Аданэль, и Нэн сделала ей знак: молчи и слушай. — Отчаянный поход: встреча с любым захватчиком могла стать роковой. Но тогда уже расслабились они, думали, всё, присмирели — не тут-то было, — Нэн помолчала, взгляд стал жёстче и снова обратился мягким. — Бежали не все вместе, по парам-тройкам: один не справится, а многих заметят. И вот нам с Иорет, — так звали названную матушку Аданэли, — встречается женщина, вастачка молодая, не то чтобы приметная; я её не знала. Глаза горят, наше-то золото позвякивает — а мы боимся, что сейчас она закричит, и все караулы сбегутся. А у нас — дети... я своего мальчишку держу, чтобы не рвался, у Иорет — кроха-сын к спине привязан. — Она тоже бежала? — предположила девочка, поняв, что не просто так Нэн встречу упомянула. — ...Нет, — снова помолчав, продолжила Нэн, — только догадываюсь, что ей понадобилось, одной, ночью и в лесу. Да и говорить мы не могли: языки-то разные. Одно точно, нас она боялась не меньше, чем мы — её страха, её вопля. Но она молчала... маленькая, но красавица. А потом руки вытянула, а на руках — свёрток, что такое? Иорет рискнула подойти, взяла, а это ты в старое платье укутана, только родившийся младенец. Я ещё ничего не поняла, а Иорет уже принялась женщину звать с нами. Да вастачка в лес бросилась, к поселению. А мы ушли. По Сириону и к морю. — А братишка? — шёпотом спросила Аданэль. — Ты покрепче оказалась, девочка. Нэн замолчала: ни к чему говорить ни о страшной боли потери, ни о обиде за то, что выжило чужое дитя, а своё потеряно, потеряно навеки... как кормили малышку, обмывая слезами. Сейчас-то девочка не поймёт, как от одного прийти к другому. — А мама меня любит, — печально проговорила Аданэль, услышав несказанное в молчании. — Любит, — подтвердила Нэн, — любит. Очень. Ты её дитя... — А та, в лесу? Нэн задумалась и подняла в памяти облик той вастачки — несчастной женщины, как Нэн сейчас понимала. Мудрой даже, может быть, как давние-давние предки, ничего не знавшие, но почувствовавшие истину: если верить древней и страшной легенде. — Да, Аданэль. И она любит.