Кто меряет комнатку шагами

— Я уже нашла тех, кто поможет нам. — Надеюсь, на дорогах пусто. — Они все сделают, сестра. Тамплиеры не знают, что там живёт повитуха. У кого-то — самые переживающие за новорожденных семьи. Мария просила себе иного. Даже сопровождавшим её она не клялась так рьяно, как самой себе: выжить, выжить ради того, что она потом способна сделать. Кто-то говорили: не тоскуй. Кто-то — просили вернуться в крепость поскорее и вторили лекарям что она крепкая и быстро оправится после родов. Кто-то предлагали: поправляйся, новорожденного отнесём сами. На третье Мария поджимала губы и молчала, хотя когда-то слышала, что нужно время и как бы не умоляли, нужно подождать и уже потом искать пристанище ребёнку. Дети... Наблюдения за городом говорили, что в достопочтенных семьях, если мужья переживают за своих жён, те не преминут шептать молитвы, меряя шагами комнаты через стенку от стонущей уже второй день этой самой жены. Того, кто мог зваться отцом, она мысленно прозвала бродяжкой, хотя дело было больше в песнях, которые он носил с ярмарки на ярмарку вместе с нехитрым узелком. В конце концов, это не она привела его вслед за собой в крепость и не она принимала его клятвы, хотя он владел не только красноречием, чем в свое время и порадовал. Мария резче бросала настороженные взгляды по сторонам и в который раз хмыкала на все вопросы что да, мало разницы, будь этот самый отец пахарем из долины над крепостью, всё тем же бродячим менестрелем или всё-таки выживи после задания и останься сейчас следить за дорогой к крепости это бы не поменяло нынешнего исхода. Только вот что пугающе нависало над ней — это молчание. Оно не защищало, не меняло пропущенных ей заданий, не отменяло вздохов за спиной. Мария хотела вернуться в строй, но знала, что эти вздохи лишь напоминали ей: ты нас задерживаешь, мы будем всё делать так, как будто ничего не было, но ты поправляйся скорей, мы ждём. Никто не говорил ей этого вслух, но в итоге не могли себя не выдать: между её родами и ранами было отличие. Её не упрекали, но Мария знала: при обычных ранах они бы так не молчали. С недавних пор стоило вообще не приходить на обед. Не удержись она на ногах — её бы молча, но придержали, не выдержи духоты или холода — кивнув, помогли бы дойти до колодца и набрали воды. Всё как и всегда. Но несмотря на обычно стучащие ложки и разговоры, после всех вздохов и молчания о причинах её недуга думать о том, что при её появлении все говорящие вдруг затихнут было слишком, даже невероятно легко. Сколько бы раз она не лицезрела обратное. Быть здесь до обеда и разбирать под окруженными мошкарой факелами новую почту казалось лучшим выходом, чем сидеть у кузни и прикидывать: хватит ли ей сил чтобы поточить оружие? Или же ещё слишком рано, она слишком переоценивает свои силы чтобы притащить к стойке и полировать один из примостившихся на лавке мечей?

***

Мария спустилась раньше всех и хотела было поправить скамью, чтобы сесть поближе, но лишь сморщилась от боли и осторожными шагами прошла поближе, явно не желая встречаться с кем-нибудь взглядом. Агилару уже не первый месяц не было особого дела до имён, сколько до вопросов: долго ли ещё выставлять его новичком? Долго ли ещё им всем думать, что он слаб и не готов мстить? И лишь сейчас, после шепотков в крепости про «нужно время!» и «а быстро они пристроили подкидыша!» Агилар думал, что ей бы это не понравилось: сидеть так одной, хотя никто ещё не приходит к обеду и не думает от неё отворачиваться. Мария уезжала с теми, кто помогут ей и вернулась не одна, женщины, что близко общались с ней, также ничего не говорили, хоть и тоже носили ей еду и рассказывали о новостях в долине. Но то, как она отмалчивалась о причинах своей боли, месяцах, в которые сложились дни не взятых ею заданий, заставило Агилара призадуматься: а зачем? Она не первая, кто оставляла спелёнутых младенцев у монастырских ворот или богатых дворов, да, она прекрасно справилась и по рёбенку, к счастью, не горюет. Она не первая, кто может отмалчиваться о том, от кого дети — ей бы помогли в этом, не задумываясь. Так к чему сторониться всех так, будто она променяла все заветы и клятвы на иную жизнь? Агилар разломал свою лепёшку и пошёл к соседнему столу с миской в руке. Разделить обед, пускай даже немного — тоже знак солидарности.

***

Первое, что услышала Мария — это кашель. Разумеется, как напоминание о себе. Первое, что увидела — это промасленные бараньим жиром руки рядом с миской и лепёшкой, что лежали на столе, разумно не трогая сургуч для печатей и не пытались поправить стопку листов. — Пламя от твоих попыток тихо сесть слишком явно колышется, скрипя пером, ответила Мария и лишь потом подняла глаза на явно новичка или того, кто хотел так явно заявить о себе. Она ожидала увидеть кото-то из своих соратниц или запыхавшихся гонцов, которым сказала искать её здесь, но видела лишь того, кто пришёл сюда позже неё. — Говорят, сегодня будет не такой большой обоз с мукой, — на её вопросительный взгляд он прижал расставленные локти поближе к себе и заговорил тише, — Лепёшек может не хватить, ешь. Мария хотела поднести сургуч к свече, но всё же поставила его на стол, всматриваясь в сидящего напротив: — Агилар? Тебя ведь так зовут? Он коротко кивнул, убирая руки со стола. — Знаешь, если у тебя пробивается борода, то это не даёт тебе права так плохо и свысока обо мне думать. Я не умру, если обед будет немного скудней, чем накануне. Агилар снова облокотился на стол и посмотрел на неё, невозмутимо ставившую печать с напоминавшим букву «А» символом и подвинул лепёшку чуть ближе, оставляя крошки под ладонью: — За обедом легче поговорить. Даже если сегодня он будет пораньше. Взять еду из рук — тоже знак доверия. Или благодарности. Всё равно этот обед начался раньше для них обоих. Отставив миску чуть в сторону, Мария одобрительно хмыкнула, коротко прищурившись: — Что ж, здесь часто бывают пока не всё понимающие новые лица, — окинув пристальным взглядом ждущего ответа Агилара, она продолжила, — и я постараюсь получше запомнить твоё.