Он всегда занимал в доме особенное место. Дед не так часто кричал и ругался на него, дядья, и те, обращались с ним ласково, не шутили и не издевались над ним. Разве что за глаза бранили и ругали его, ну, это же дядья. Все в доме любили его, относились к нему по-особенному, и я не был исключением.
Я чувствовал, что люблю его, люблю так, как не любит никто в этом доме: я всегда любовался им, его чёрными блестящими кудрями, поджарой широкогрудой плечистой фигурой, жилистыми грубыми от работы руками, белыми, как снег, зубами и весёлыми чудесными глазами.
Когда играл он на гитаре, не мог я глаз отвести: встряхнув тяжёлыми кудрями, он сгибался над гитарой, глаза его тускнели, он будто увядал, и мелодии лились такие, что хоть в гроб заживо прыгнуть с горя хотелось.
А как танцевал он! — я забывал всё: как зовут меня, сколько мне лет, где я, кто я. Я застывал, как зачарованный,когда он, охорошившись, становился посередине и плясал под бешеную гитару, топая каблуками по деревянному полу. Хотя скромное «плясал» не может и описать доли того, что вытворял Иван: он реял коршуном, пылал огнём, вился стрижом, освещая всё вокруг собою.
Как злился я, когда останавливали его, а как горько и ревностно становилось мне, когда Яков обнимал Цыгана: я этого вот так легко и просто сделать не мог.
И вот однажды, после одного из таких ужинов, я остался с Цыганком на кухне. Он убирал со стола — бабушке помогал. Я сидел на лавке и грустно смотрел за ним.
— Ты чего вялый такой? — улыбнувшись, спросил он.
— Да так, — хмыкнул я и вскочил с лавки. — Скажи, Ваня, а ты меня любишь? — дёрнул я его за рукав рубахи.
— Конечно, люблю, — легко отозвался он, взявшись руками за веник.
— Тогда поцелуй меня, — посмотрел я в его глаза.
— Чего? — опешил он и уронил веник из рук.
— Если люди любят друг друга, они целуются, как на свадьбах, — ответил я. — Так что, если любишь, поцелуй меня, — я говорил серьёзно и уверенно.
Иван замялся и раскраснелся.
— Ты маленький ещё, не понимаешь, что мужу с мужем целоваться нельзя.
— А отчего же нельзя, если и я тебя, и ты меня любишь?
— Грех это, — потупил он взгляд о пол, посмотрев на веник. — Коли поцелую тебя, в аду гореть буду.
Я потянул его на себя и нежно, так нежно, как только мог, прижался своими губами к его. Иван покраснел, оттолкнул меня и возмутился:
— Не делай так, — смущённо прохрипел он, взял веник и выскочил из дома.
***
С тех пор я всё время его целовал: когда приходил он мне руки побитые показывать, когда по голове меня трепал, когда на руки брал, когда хвалил или бранил.
И как смешно наблюдать было за тем, как он смешно возмущается и ругается на меня за ласку и поцелуи, что я, забавы ради, целовал его ещё и ещё. Целовал всё, до чего мог дотянуться: щёки, брови, губы, лоб, глаза, подбородок, шею, волосы, руки. Он не противился, ворчал только.
***
В субботу, в начале зимы, в морозный и ветреный день была годовщина смерти жены Яковой. И дяди с Ванюшей моим крест дубовый на могилу нести решили. Я у Григория мастера остался.
Много он мне рассказывал про деда и про всё на свете, я заслушался. Вдруг мы услышали странный звук и поспешили в избу.
Там на полу лежал бедный, худенький, маленький Цыганок. Весь он был в крови, подавлен и иссушен. Смотреть на него мне было страшно. Я залез под стол и глядел на его еле вздымающуюся грудь.
Я не сразу понял, почему все так суетились, ругались, плакали, кричали, я не сразу понял, что он умер.
***
Зато за душу его я спокоен — в ад мой Ванечка не попадёт ни за что,
ведь целовал его только я.
