Млядь, я тебя попросил что-нибудь нарисовать

На нашем первом настоящем свидании, на моем с Мисти свидании, я натянул для нее холст. Всю жизнь понятия не имел, как это делается, но пришлось научиться. Это единственное, что удалось мне вынести из всех художественных академий и университетов. У меня свидание с Мисти Клейнман на блядском пустыре. Вокруг туда сюда снуют мелкие мушки, кружат вокруг зарослей бурьяна. Она принесла из дома клетчатый плед. Чтобы расстелить его, мне пришлось притаптывать высокие колючие сорняки, которыми был усеян этот пустырь. Ее этюдник из светлого дерева, покрытый слоем потрескавшегося пожелтевшего лака, со скрипучими шарнирными петлями и медными уголками - Мисти разложила ножки и получился мольберт. Я все это помню. Новый семестр срывал всем учащимся крышу. Они были одержимы идеей плетения проигрывателей и магнитофонов из трав, веток, различных корешков и прочего хлама, который только можно найти в живой природе. Весь кампус провонял лаком и клеем. Больше никто не брал в руки краски, не натягивал холсты. Для них это было недостаточно оригинально. Считалось признаком плохого тона. Либо это я старомодный дурак, либо они поехавшие дегенераты. Я уселся на плед, который ты расстелила. Я расстегнул куртку и задрал подол своего старого свитера. А под ним был чистый холст, как барабан натянутый на подрамник. Вместо солнцезащитного крема на моем лице большой черный крест, проходящий под глазами и по переносице. Это угольный карандаш. Мне казалось, что такого меня полюбить невозможно. Я надеялся на это. Но ты смогла. Ты в очередной раз спросила, зачем я таскаю холст под свитером, а я ответил: — Чтобы убедиться, что он помещается. Я так сказал. Я помню вкус стебельков травы, которые тогда жевал. Моя рука копалась среди сорняков и гравия, а ты внимательно наблюдала за движением мышц на моем лице. Твоя привычка как художника. Все твои подружки заняты плетением несуразной ерунды из природных материалов. Хотели выглядеть остроумными, как и весь остальной рой студентов. Они корпели над своими шедеврами, продумывали все до мельчайших деталей, дабы добиться достаточной реалистичности. Нельзя было допустить, чтобы их природный проигрыватель распался прямо на презентации. Я отдал тебе холст и сказал: — Нарисуй что-нибудь. И ты, в привычной для себя манере, ответила: — Сейчас никто не рисует. Уж точно не красками на холстах. Действительно. Студенты использовали кровь, мочу, сперму, но только не краски, если они вообще рисовали. Вместо холстов — бритых наголо животных из приютов или продукты питания. А я уже знал тебя, мне даже не нужно было разговаривать с тобой для этого, поэтому сказал: — Зуб даю, ты рисуешь. Красками на холстах. — Почему? — удивленно спросила ты. — Потому что я темная и дремучая? Потому что я ни хрена не врубаюсь? И я ответил: — Млядь. Я тебя попросил что-нибудь нарисовать. Зачем ты оглядывалась на них? На этих детишек богатых родителей, которые слишком дорого оплачивали обучение своих чад. Те же творили там несуразную охинею, выдавая ее за некий сарказм, плевок в лицо общепринятым нормам и моралям. Они хотели шокировать, запомниться этим. Тогда ты сказала: — Красивые картинки не научат мир. — Мы недостаточно взрослые, чтобы покупать пиво. — Я усмехнулся. — Чему мы можем научить этот мир? Я откинулся спиной на твой мягкий плед, устремив взгляд в безоблачное летнее небо. По пледу расползались мелкие букашки. Немного подумав, я добавил: — Никакие усилия не помогут, если нет вдохновения. Мне всегда было интересно, почему ты так стремилась мне понравиться. Твои платье и босоножки — ты хотела этим меня привлечь? При движении твоей нелепой соломенной шляпы только глухой не услышал хруст лака на волосах. И зачем было так стараться? Но я молчу о том, что прежде всего тебе следовало бы похудеть. Хотя, не думаю, что это бы сильно помогло. Твои духи, которые ты вылила на себя, кажется, целое ведро, ужасно бьют по обонянию. Не делай так больше. Если ты не заметила, то вокруг тебя собралось несколько пчел. Мне пришлось вместо тебя поставить чистый холст на мольберт, разукрашенная ты корова. — Мора Кинкейд не кончала никаких сраных художек. Ты внимательно следишь за каждым мои действием, за движением мышц у меня под кожей. Я сорвал еще одну травинку и добавил: — Если ты нарисуешь, что живет в твоем сердце, потом эту картину выставят в музее. — То, что живет в моем сердце, — сморщившись, ответила ты, — в основном это просто тупое дерьмо. Твоя упертость и попытки подражать своим подружкам иногда выводят меня из себя. Но я молчу. Вместо этого, я поднимаю взгляд на тебя и говорю: — Какой смысл рисовать то, чего ты не любишь? — То, что я люблю, продаваться не будет. — Мисти вздохнула. — Люди такое не купят. Как же ты ошибаешься, глупая Мисти Мэри Клейнман. И ты даже представить в своей голове не можешь, на что я иду ради этого. На что ради этого пойдет наша семья. Наш еще не родившийся ребенок, о котором ты даже еще не думаешь. — Возможно, ты удивишься. Люди тратят годы на обучение, чтобы заявить о себе. Чтобы когда в очередной раз какой-то умник представлял свою зловонную статую из собачьего дерьма, он мог помахать свои дипломом и сказать, что он художник, а люди не поняли его сарказма. Иронично, но несмотря на то, что мне глубоко плевать на все их старания и потуги выглядеть оригинальными, я сам по себе этакое ходячее несуразное произведение. Ведь именно в такое существо должна была влюбиться новая художница школы Уэйтенси. — Ничего не бесит сильнее, — начинаю я, — чем когда какой-то обдолбанный наркоман, ленивый завшивленный бомж или свихнувшийся извращенец вдруг создает шедевр. Как будто случайно. Какой-то придурок, не побоявшийся рассказать миру о том, что он по-настоящему любит. Платон, — я обернулся, чтобы сплюнуть очередную пережеванную травинку. — Платон говорил: «Кто приблизится к храму муз без вдохновения, веруя, что достаточно лишь мастерства, так и останется неумелым, и его самонадеянные стихи померкнут перед песнями одержимых безумцев». Ты смотрела на меня, как на недалекого. Я же сунул в рот очередную травинку и продолжил: — Так чем же одержима Мисти Клейнман? Я видел это, как ты одержима моим островом. Я видел на твоих картинах знакомые мне с детства дома соседей, моих друзей и знакомых. Ты их никогда не видела, но прекрасно представляла все каменные мостовые, мыс Уэйтенси, паромы, ходящие до материка каждые полчаса, разноцветные клумбы, пахнущие гораздо лучше твоих духов. Но ты больше не хочешь их рисовать. — Мора Кинкейд, — мне уже осточертело убеждать тебя, но я вынужден, — впервые взяла в руки кисть, когда ей было уже за сорок. Сорок один, если точно. В этом же возрасте это вновь сделаешь и ты. Я выкладываю кисти из твоего этюдника, аккуратно закручиваю их кончики, ибо знаю, что несмотря на все твои брыкания, ты возьмешь их в руки и начнешь творить. А я продолжаю: — Мора вышла замуж за плотника с острова Уэйтенси, у них родилось двое детей. Мисти, ты еще этого не знаешь, но я рассказываю твое будущее. Можешь записать и проверить после. Я мог бы даже поспорить. Я продолжаю, раскладывая твои тюбики с краской: — И только потом, когда у нее умер муж… Когда умру я. — Когда она заболела… Когда заболеешь ты. — …заболела серьезно, то ли чахоткой, то ли чем-то еще. В те времена женщина в сорок один уже считалась старухой. Меня тянет блевать, когда я думаю о твоем старом дряблом теле. Когда ты станешь такой, я буду рад умереть и не видеть его больше. — Только потом, когда у нее умер ребенок… Когда умрет наш ребенок. — Она начала рисовать. Может быть, человеку нужны страдания, чтобы он осмелился делать то, что действительно любит. Я продолжал рассказывать тебе о маниакально-депрессивном психозе Микеланджело, как он изображал себя мучеником на фресках, о Матиссе, которого довел до всего приступ аппендицита, как Шуман начал сочинять музыку только после того, как у него отнялась правая рука и ему пришлось забыть о карьере пианиста. Тебе этого недостаточно, тупая будущая миссис Уилмот? Одной рукой в кармане я ищу дешевую бижутерию, которая так тебе нравится. Трудно не заметить, как тебя притягивают эти старые стекляшки, оплетенные ржавой проволокой. Традиция острова Уэйтенси. Если тебе этого недостаточно, то я продолжу рассказывать тебе о сифилисе Ницше, уремии Моцарта, склеродермии Клее, переломанном позвоночнике Фриды Кало, туберкулезе сестер Бронте, самоубийстве Ротко. Вдохновению нужно увечье, безумие. Мне даже страшно представить, что из всего этого достанется тебе? — Как говорил Томас Манн, — продолжаю я. От этой болтовни уже пересохло в горле, но ты слушаешь каждое слово, развесил уши. — «Великие художники — великие инвалиды». Мне наконец-то удалось подцепить пальцами старую брошь. Я положил ее на твой плед. Камушки из прозрачного стекла игриво переливались на солнце, отбрасывая солнечных зайчиков на мягкую ткань. Ее оправа давно окислилась, проволока в местах обломалась, цеплялась «когтями» за ворс. Ты тут же начинаешь рассматривать ее, подмечать игру света дешевых стразов. До меня уже нет дела. Ты открыла рот так, что твой второй подбородок провис и стал еще заметнее. — Ты меня вообще слушаешь? Ты закрыла свою пасть и аккуратно взяла в руки эту брошь. Ослепленная блеском, ты перекатывала ее в ладони, вертела между пальцев. Ох, бедная Мисти, как же легко тебя выбить из реальности. Вероятно, ты с самого детства бежала от нее, фантазируя о своем «выдуманном» острове, даже не подозревая, что он реален. — Это тебе, для вдохновения, — бросил я и вновь откинулся на плед. Ты подносишь эту дешевку вплотную к своему лицу, рассматривая себя в отражениях стекляшек, словно через глаза мухи или стрекозы. Когда наконец-то, ты оторвала свои мелкие глазки от броши и посмотрел на меня, ты сказала: — Ты мне вот что скажи. Как умер муж Моры Кинкейд? Я снова нехотя поднимаюсь, сплевывая траву. Твои глаза вновь жадно изучают мое лицо, рассматривают капельки пота на нем и следы пыли, зеленые разводы пережеванной травы на моих губах. Думая об этом, я не могу сдержать вздох, которые для тебя остается незамеченным. Посмотрев тебе в глаза, я отвечаю: — Это было убийство. Его убили. И Мисти начала рисовать. Наконец-то. Я уже начал думать, что мне придется сдохнуть прям здесь, иначе ты этого не сделаешь, тупая корова.