Зеркало

Пальцы Томаса Джефферсона скользят по хрусталю зеркала, отделяющего их друг от друга, и то мягко переливается. Черт возьми, думается ему, когда на лице юноши возникает озадаченное выражение — точно такое же, как у него, как же мы похожи. Отражение расплывается в приветливой улыбке всего на секунду раньше самого Томаса, и они одновременно, чуть помедлив, протягивают руки и смыкают пальцы вокруг смуглых ладоней друг друга. — Приятно вас встретить, Мистер Джефферсон, — мягкий, переливающийся французский акцент, оттенённый ноткой, что он обычно слышал у Нью-Йоркских продавцов газет, когда много лет назад вальяжно прохаживался по пыльным улицам Америки, с головой выдает в парне американского иммигранта. — Очень приятно, Мистер Лафайет, — Томас чуть склоняет голову вправо, колючие щеки трогает его знаменитая ухмылка, способная во мгновение купить чьё угодно сердце, — Прекрасно выглядите. — Вы тоже, — Лафайет подавляет веселый смешок, чуть приподняв бровь в скептическом жесте, и сердце Томаса пропускает удар — он и сам нередко так делал. Они учтиво, вежливо, лишь едва переступая какие бы то ни было грани официальной беседы, продолжают разговор, медленно и грациозно кружа по краям бального зала. Тут и там к ним нет-нет да подскочит какая-нибудь милая дама с космической прической и знатно перепудренным лицом, тем не менее с заметнейшим алым румянцем на щеках, и, непременно разок заикнувшись, попытается завязать светскую беседу — не выйдет. Говорящие лишь осторожно склонят головы, почти синхронно, и мягко попросят их не отвлекать, сославшись на какие-то Богом забытые дела. И продолжат. Они продолжают. Лафайет говорит быстро, с едва заметно полыхающим, остро искрящимся в глазах огнем, говорит много. Говорит про Америку, говорит про войну, говорит про политику, говорит про друзей, и особенно часто — в такие моменты по лицу алой змейкой скользит румянец — говорит про низкрослого широкоплечего товарища, к которому, убеждает он Томаса столь рьяно, будто бы тот это оспаривал, он не питает совершенно никаких чувств, помимо дружеских. Томас же произносит слова размеренно, с какой-то ему одному ведомой аристократической расстановкой, тем не менее всё сильнее распаляя интерес Лафайета, мерно, с каким-то хитрющим секретом скрывающимся в плавном изгибе насмешливой улыбки. Томас рассказывает про свою жизнь во Франции, Томас говорит про политику, Томас рассуждает о высших материях, потом внезапно переключает тему, и вот Томас уже что-то планирует, о чем-то сплетничает, кого-то проклинает, и всё чаще, будто ненароком, в его пламенных речах проскальзывают многочисленные упоминания низкорослого, вечно болеющего приятеля, с которым, краснея настолько, что щеки приобретают цвет бургундского вина, убеждает он Лафайета, игриво подергивающего бровями, у него в мыслях не было начинать никаких недозволенных отношений. Они теряются в толпе, часами делясь своими мыслями, дискутируя, то и дело с важным видом одергивая высокий сукновый воротник — один сизый, другой карминный, — поправляя струящуюся, шелковстую ткань жемчужного платка, пробегаясь пальцами по шоколадным кудрям, смакуя слова на пару со столь обожаемым Томасом Мюска де Мирваль, медленно вместе пьянея. Занятный парень, думается Лафайету, когда Томас, как-то стремительно теряющий всю свою грацию, опрокидывает в себя очередной бокал, и заплетающимся языком пытается что-то ему доказать, они бы с Александром поладили. И всё-таки мы похожи, заключает Томас, когда Лафайет, самодовольно усмехнувшись, разражается пламенной речью в ответ, обязательно как-нибудь приду ему на помощь. И когда настает время прощаться, вирджинец тепло обещает, что они несомненно встретятся еще, и весело жмет французу руку. Через несколько лет они позволят своим бокалам звякнуть один последний раз, звякнуть о зеркало, разделяющее их, пожмут друг другу руки, совершенно одинаковые, только одна будет облачена в пурпурный, а другая — в кобальтовый, расплывутся в таких похожих хитрых улыбках, и разойдутся. Их пути разойдутся, словно лучи света, отраженные от одной зеркальной поверхности с двух сторон противоположных сторон. Словно лучи света, прошедшие сквозь хрустальную поверхность стекла в одном и том же месте — пересеклись, поменялись. Томас Джефферсон направится в Америку. Жильбер де Лафайет давно её покинул. По зеркалу пошла рябь.