Umbrella

Рука Брюса с чашкой ароматного кофе замирает на полпути, когда Джеремайя, до этого увлеченно копающийся в супер-батарее, вдруг оставляет инструменты в сторону и оглядывается через плечо, угрюмо спрашивая: - Брюс, ты доверяешь мне? Юноша на мгновение теряется в пространстве от слишком внезапного и больного для Уэйна вопроса. Он довольно часто оказывался обманут не только чужими поступками, но даже собственными ожиданиями и амбициями. Ведь доверие в Готэме ценится не лучше цента, что Селина, его главная архисложная проблема-загадка-головная-боль, много раз доказывала это. И пускай иногда Брюс знал, почему она совершала грубые действия и морально ударяла Уэйна под дых множество раз, оставляя не у дел... Это все равно не отменяло её жестокости, бескомпромиссности и банального инстинкта выживания, вылепленных в кузне улиц и тьмы города, и, в конечном итоге, приведших к тому, что их отношения, хрупкие, основанные на любопытстве и одиночестве замкнутых подростков, рассыпались. Брюс физически не мог доверять Кайл, а та, будто действительно кошка, чуяла это, отдаляясь от него и вновь расширяя рамки дозволенного. "Сама по себе, мне никто не нужен", - все время говорил её взгляд, поведение и слова, и вскоре Брюс настолько устал обороняться от её шипов, что смирился. Странно только, что Уэйн почти ничего не ощутил от этого разрыва: ни боли, ни отчуждения, ни тоски, спеша на встречу с близнецом мёртвого демона собственной жизни. Хотя, пожалуй, ему этих эмоций хватало с лихвой, стоило раньше лишь взглянуть на Джеремайю Валеска. Но то было уже прошлым. Брюс осторожно ставит чашку на стол, бесконечно заваленный чертежами, схемами и идеями, порой выглядящими чересчур фантастично, и подходит к сгорбившемуся мужчине, на чьем лице слегка пугающе отражаются сине-фиолетовые блики работающего источника энергии. - Конечно, да. Доверяю, - и в подтверждение юноша крепко сжимает широкое плечо Джеремайи, обтянутое очередным пиджаком (на сей раз темно-сиреневым), и не отводит взгляд, даже когда последний устало стягивает старомодные очки, потирая переносицу, и поднимает чуть подслеповатые зеленые глаза на Брюса. Юноша едва заметно сглатывает от мгновенно ускорившегося сердцебиения. - Ты мой... "Ты мой самый лучший друг", - хотел повторить он слова, сказанные Джеремайей тогда на кладбище, со стихающим ужасом созерцая разрытую Брюсом могилу брата, но стушевался, осознав, что они далеко не друзья. Друзья не испытывают такую заинтересованность в чужом теле, какую испытывает Уэйн, и такую ревность, когда взгляд останавливается на ком-то за пределами узкого замкнутого круга. Брюс знал, какие эмоции испытывает ко многим в своей жизни. И каждый спектр был довольно определенным: родители - горечь и сожаление с легкой дымкой ускользающего тепла, Альфред - благодарность и преданность с весомой настоявшейся любовью сына к отцу, Гордон - ожидание, некий образец для подражания и защиты; возможно, Брюс даже воспринимал его, как старшего брата. Люциуса, пожалуй, можно было причислить к товарищам по команде - умный, достаточно хладнокровный и смелый, чтобы браться помогать людям, постоянно вляпывающимся в неприятности. Селина... Как Брюс и думал, теперь они были только друзьями, и, наверно, часть его жизни всегда будет связана исключительно с ней. Все-таки именно она проложила мост между богатеньким мальчиком на домашнем обучении и городом, наполненным отчаянием, беззаконием и насилием. Селина на многое открыла глаза юноше, за что он до сих пор невероятно признателен. С Джеремайей было труднее всего определиться. За весьма короткое время страх к нему сменился интересом, интерес - восхищением, восхищение - уважением, и совсем недавно последнее переросло в нечто большее. Они не говорили об этом, не пытались выяснить, что конкретно ощущают, но и Брюс, и Джеремайя чувствовали, что за всеми их встречами, разговорами о светлом будущем Готэма и вероятных разработках ученого, что могут спасти сотни жизней, кроется что-то более личное и проникновенное, чем они оба показывают. И в то же время юноша чувствовал, что и правда может довериться Джеремайе, как весьма близкому другу. Возможно, искренняя симпатия и должна выглядеть такой? Брюс не знал: в таких делах он был слишком неопытен, но, порой разглядывая немного мечтательный вид мужчины, понимал, что он не один такой. Затворник, пропустивший часть жизни и поэтому ни черта в ней не смыслящий. Джеремайя полностью поворачивает лицо к Брюсу и выпрямляется, мгновенно становясь выше и мощнее за счет своей ладной фигуры. Он щурится, по-прежнему ожидая продолжения фразы, недоговоренной Уэйном, и неосознанно нависает на юношей, чем пробуждает самые безобразные воспоминания Брюса. Мой любимый доброволец... Выскобленные на коре мозга слова эхом проносятся по комнате (или всего лишь в голове Брюса, ему все равно тошно), запуская ледяные пальцы под кофту, под мясо, в самое нутро и клеймя прикосновениями, самим видением вечной ухмылки каждую клетку организма и тонкую царапину на горле, из которой вновь начинает сочится кровь. Брюс поднимает руки к ней, прикрывая разрез, но становится только хуже - кровь не останавливается, течет стремительным потоком, продолжая изливаться из расширяющейся раны, окрашивая пол в бордовый цвет. Брюс задыхается, разрывается, истончается. Чувствует алые пузыри на своих губах и гортани, пока где-то в легких рождается безумный хохот, выползающий на свет прямо из прорези его горла, стелющийся по рыже-алым стенам и возвращающийся обратно к своей жертве радужной каруселью... - Брюс, очнись! - издалека слышит юноша, а затем боль ощутимо кусает его за правую щеку. Брюс остервенело моргает, приходя в себя. Джеремайя цепко держит его плечи; только надетые очки съезжают набекрень, а лицо выражает искреннее беспокойство и настороженность, пока проницательные глаза сканируют Уэйна на предмет каких-либо отклонений. Брюс горько хмыкает, потирая скулу, и нервно поправляет кофту, пряча собственный взгляд в районе солнечного сплетения мужчины напротив. И лишь из-за того, что Валеска следит за ним сейчас, Уэйн не трогает собственную шею в компульсивном порыве. Черт, а ведь он надеялся, что Валеска никогда не увидит его таким слабым и беспомощным перед очередной волной страха. - Это... ПТСР? - осторожно произносит Джеремайя, ослабляя хватку и успокаиваясь. Вместо этого он, чуть поколебавшись, поднимает левую ладонь, прислоняя её к пульсирующей болью щеке Уэйна и поглаживая большим пальцем потревоженную кожу. Глаза Брюса расширяются от неожиданного касания; он поднимает взгляд вверх и тот час сжимает кулаки, потому что руки так и чешутся ответить взаимностью на неуверенную нежность в серо-зеленых глазах. - Да... - хрипло тянет Брюс, морщась и ощущая себя размазней и тряпкой. Не таким его воспитывал Альфред, хотя и он утверждает, что расстройство после всех событий, произошедших с ним, вполне нормальное явление. И это он не знает... Юноша встряхивает головой, избавляясь от лишних мыслей, и зачем-то поясняет очевидную для всех вещь: - Джером. Всего одно слово. Всего одного слова хватает для того, чтобы Джеремайя изменился. Мягкость взгляда тут же сменяется чернильной пустотой почти серых глаз, и руки вместе с фигурой буквально каменеют, пока Валеска склоняет голову в угрожающем жесте и борется с взорвавшимися эмоциями, возвращая кровь резко побелевшему лицу. Мгновенное превращение мужчины пугает Брюса, пускай он и понимает, что гнев Джеремайи направлен не на него, а на монстра с его же лицом. Юноше кажется, что он заглядывает в самый неприметный уголок души мужчины: темный, заваленный хламом, пылью и грязью, как и у многих других людей, и его страшит то, что он видит. То, как повлиял на него Джером одним своим существованием и даже смертью. Особенно смертью, ведь после похорон что-то в Джеремайе исказилось - Брюс чувствовал некую трещину, излом и считал, что это была скорбь по брату, которым когда-то давно являлся Джером. Эта трансформация вдруг по-настоящему ужасает Брюса. Если Валеска станет таким же, он просто не знает, что будет делать в подобной ситуации. Не сейчас, когда он впервые за долгое время умиротворен одним присутствием близкого конкретного человека. Даже, когда на улицах Готэма орудует сумасшедшая и постоянно ускользающая от полиции клоунесса - явная последовательница культа Джерома. Брюс глубоко вздыхает и кладет свои ладони поверх похолодевших мужчины, обращая внимание на самого себя. А затем, приподняв повыше подбородок для собственной уверенности, говорит: - Я не могу сказать точно, кто ты мне, Джеремайя. Я сам пока не разобрался с тем, что творится внутри меня, - и, убедившись, что Валеска слушает и слышит его слова, слегка смущенно продолжает. - Но ты мне очень и очень дорог. Брюс упрямо смотрит в зеленеющие глаза, пока тело напротив не расслабляется, отпуская тяжелое напряжение. Взгляд Джеремайи вновь меняется, сгустившаяся тьма уходит, прячется из его глаз, и безумные отблески Джерома исчезают. А затем Валеска снимает мешающиеся очки, резко подается вперед и, охватив руками затылок юноши, приближает свое лицо к лицу удивленного Уэйна. - Ты тоже далеко не последний человек в моей жизни, Брюс. Ты как брат, которого у меня никогда не было. И которым не мог стать Джером. Но так было ранее... Сейчас чувства, что я испытываю, стали иными, а, может, и вовсе переросли братские, потому что истинный брат не ощущал бы того, что ощущаю я, - размеренно выдыхает слова в губы Брюса Джеремайя, наблюдая, как от последних фраз на скулах Уэйна расцветают розовые пятна. Валеска скованно улыбается и прикрывает веки на доли секунды, чтобы оглушить следующим: - Знаешь, я не зря спрашивал тебя про доверие. Брюс, я хочу и могу помочь тебе. Освободить тебя. От Джерома. Улыбка в глазах Уэйна застывает кусками льда, которые перекатываются в голове с грохотом и множеством побочных осколков, застревающих в черепе ареалами чернеющей плоти. Слабое хихиканье скользит у самого уха Брюса, но он не обращает внимания на возможный приближающийся приступ, по-прежнему смотря в глаза спокойного, даже немного равнодушного Джеремайи. - Что ты имеешь в виду? Он почти рычит - звучит грубо, даже нагло, но в венах юноши ревет пульс и бешеное желание излечиться от влияния Джерома любыми способами. - Просто доверься мне и закрой глаза. Джеремайя выглядит воодушевленным, равно как и умиротворенно-мягким. Он больше не говорит, лишь ждет, когда Брюс согласится на его не такие уж и страшные условия. Валеска и впрямь светится от готовности помочь, поддержать Уэйна, который нервно топчется на месте и нерешительно мечется взглядом по комнате. Брюс привык опираться только на Альфреда, и стать ведомым другим человеком, даже близким, страшно. И в то же время он безмерно рад тому, что мужчина не наседает на него, как бывало с некоторыми личностями в круге общения юноши, и мирно ожидает его решения. Он уверен: скажи Брюс "нет", и Джеремайя примет его, больше не возвращаясь к этой теме. Для Уэйна, постоянно сталкивающегося с тем, что многие не воспринимают его всерьез, этот факт перевешивает все смутные сомнения и страхи, связанные с тем же доверием. Поэтому Брюс просто вздыхает и закрывает глаза. Где-то с минуту (он считал) ничего не происходит. Раздается только дыхание двух людей, монотонное гудение работающей батареи и освещения. Брюс даже с легким любопытством начинает искать отличия в том, как каждый из них дышит, замечая, что Джеремайе свойственен более глубокий ритм, в то время как самому Уэйну, возможно, из-за нервозности, необходимо дышать чуть чаще. Наконец, воздух вокруг приходит в движение. Валеска, вероятно, убедившись в намерениях Брюса, подходит ближе и берет его за руку, утягивая в сторону выхода. Сначала Уэйн с непривычки тормозит шаг, но, почувствовав едва уловимое пожатие ладони Джеремайи, расслабляется и позволяет себя вести. Они, судя по знакомому холоду со всех сторон и резким поворотам, проходят лабиринт и останавливаются. Шум, уже слышный ранее, наполняет тишину, потом резко прекращается, и Валеска вновь тянет Уэйна за собой. За его спиной смыкаются двери, из чего Брюс делает вывод, что они в лифте. Вот только это другой лифт - они едут не вверх, а вниз, хотя Уэйн раньше думал, что глубже уже некуда. Спустя девять секунд кабина застывает, размыкая двери, и они с Джеремайей заходят в чертовски холодное и более тусклое помещение. Брюс тут же передергивает плечами, сбрасывая озноб, и шагает дальше, пока чужая рука на груди не останавливает его. Уэйн открывает рот, чтобы спросить, можно ли открыть глаза, и получает осторожный ответ "да". Брюс предвкушающе распахивает веки, привыкая к слабому освещению, вдыхает почти неуловимый запах чего-то знакомого... - Что за... И давится, кашляет этим воздухом, потому что глаза находят то, что Уэйн не хотел больше видеть никогда, а еще больше - забыть и не помнить. Брюс жмурится и остервенело трет глаза, но картина не исчезает волшебным образом. На металлическом широком столе, под светом единственной лампы, освещающей клочок комнаты, по-прежнему лежит его ночной и дневной кошмар - Джером, и придумал все это его близнец. Брюса вновь накрывает дьявольская агония, и он даже не сопротивляется. Мышцы снова превращаются в яблочное желе, которое превосходно готовит Альфред, а кожа горит от синяков и ожогов паучьих пальцев, которые яростно заламывали мальчишеские руки назад. Юноша опять чувствует, как низкий, вибрирующий на частоте ада, голос очерняет его имя, как обладатель этого голоса кусает, вырывает куски мяса с лопаток и позвоночника, вгрызаясь подобно изголодавшемуся зверю, и тошнотворно целует, облизывает каждый открывшийся позвонок, что тут же покрывается пеплом и смрадом смерти. Брюс хрипит сорванным горлом, рвется из плена Джерома, умирает от муки зараженных воспоминаний, и только оплеуха возвращает его из разверзнутого чистилища на землю. Когда он осознает, что находится в удерживающих объятиях Джеремайи, то первым его порывом становится оттолкнуть человека, специально окунувшего его в боль. Что Брюс и делает. Уэйн неуклюже падает на пол, в то время как Джеремайя заваливается на стол, нечаянно сдвигая труп. Голова Джерома поворачивается набок, и улыбается, улыбается, улыбается Брюсу. Он уверен, что сходит с ума, ведь еще секунда - и его демон откроет глаза, заполнит эту холодную комнату ядовитым смехом, а затем протянет к нему руки, чтобы повторить предыдущий опыт... Ссадины на ладонях от падения резко приводят его в чувство, отчего у Брюса возникает мимолетное желание сделать боль ярче, острее, чтобы перекрыть накрывающее его безумие. Но оно проходит, растекается сквозь пальцы; юноша неловко встает на ноги, не смотря на застывшего Джеремайю, и молча разворачивается к выходу. Он ощущает себя ломким и хрупким, и боится того, что больше никогда не сможет стать достойным наследником семейства Уэйнов. Валеска не останавливает его. Даже не дергается и не злится на юношу. Просто уверенно начинает говорить то, что думает: - Ты можешь сейчас уйти, забыть то, что увидел, и даже смириться со своими приступами. Но они не исчезнут. Каждый момент своей жизни ты будешь бояться, что чье-то действие, событие или вещь спровоцируют очередной взрыв в твоей голове, и ждать помощи от дворецкого, который не всегда сможет быть рядом. - Джеремайя переводит дух и медленно начинает приближаться к Брюсу, замершему в дверях и разъедаемому двойственными эмоциями. Он не видит мужчину, но знает, кого Валеска ему напоминает сейчас - грациозную рысь, добирающейся до шеи, в которую так легко вцепиться клыками. В конце концов, Брюс ощущает Джеремайю за спиной и напрягается, когда ладонь, копируя его недавний жест, весомо жмет плечо. - Приступы проникнут в твои сны, извратят их, и ты начнешь делать все возможное, чтобы не засыпать. Вот только человеческий организм не может долго обходиться без настоящего отдыха. И однажды ты устанешь настолько, что не сможешь сопротивляться сну и утонешь в нем беспробудно, где твой кошмар повторится от и до, со всеми подробностями. Мужчина подходит ближе и кладет уже обе руки на плечи Уэйну. - Ты хочешь такого исхода? Хочешь, чтобы Альфред и остальные сами сходили с ума от беспокойства за тебя? Ведь вскоре ты будешь мало похож на того мальчика с железной волей, что я увидел в начале. Это сломает тебя. Брюс оборачивается, натыкаясь взглядом на отблески ламп в глазах напротив. Юношу выворачивает от одной только мысли повернуть обратно, к нему, и лишь собственная холодная ладонь остужает пылающий огнем лоб. Уэйн почти слышит, как неуловимое шипение и зловоние смерти наполняют его сосуды, как адреналин скачет по венам с импульсом "бей или беги", как горькая слюна выделяется в быстром темпе и комната начитает хаотично двигаться, выбивая землю из-под ног. Но он не уходит. Брюс крошится от простого пребывания здесь, но Джеремайя прав - пора научиться справляться с этим. В памяти всплывают его детские тренировки: ладонь над свечой, задержка дыхания под водой, намекая, что вот то, что он так долго искал - вызов. Вызов самому себе, собственному ужасу, панике и боли. Джеремайя прав - он может хотя бы попытаться найти свою загнанную в подсознании личность, а заблудиться в сплошных лабиринтах разума и воспоминаний ему не даст человек рядом с ним. Которому он доверяет. Брюс ведь не сможет стать героем Готэма, если его окончательно поглотит безумие и страх, верно? Потому он глубоко вдыхает, краем сознания отмечая вновь аромат на языке, и кивает мужчине, обхватывающего одной рукой его плечи и аккуратно разворачивающего Брюса, которого пробивает нервная дрожь, к столу, медленно подталкивая. - Когда-то Джером сказал мне - для того, чтобы свести человека с ума, достаточно одного плохого дня, - размеренно вещает Валеска, кончиком носа исследуя белую шею и давя желания-вспышки вцепиться в загривок зубами, оставляя свой след, поверх невидимых следов Джерома. - У тебя был плохой день, и всё изменилось, верно? Брюс крупно вздрагивает, пока едва собранная воля расползается белыми нитками по всей поверхности души. Потому что уверен - таким тоном Джеремайя намекал отнюдь не на день убийства его родителей, а на событие, случившееся сравнительно недавно. Ведь если смерть Марты и Томаса Уэйн надломила его, но Альфред был рядом и помог появившимся ранам хоть немного закрыться... То пара часов наедине с Джеромом, в цирке среди психопатов и убийц, задушенных криков, едкой боли, взрывающейся ниже поясницы, и затапливающего сердце унижения, разбила напополам, и Брюс до сих пор не мог собрать куски самого себя. И понять, как смог остановить собственные руки от убийства насильника после. Вновь, стоило лишь краешком разума затронуть те воспоминания, как они с новой силой вспыхнули, проносясь поездом по его телу, измельчая кости и мышцы в мерзкую кашу из плоти, крови и рассудка. Об этом не знал никто, и даже Альфред не подозревал, какому первобытному ужасу подверг Джером его господина. Уж Брюс постарался скрыть все следы принадлежности сумасшедшему маньяку. Откуда Джеремайя это узнал? Уэйн почти задает мутный, разъедающий вопрос, но понимает, что, на самом-то деле, совершенно не хочет этого знать. Главное, что ему больше не придется бороться с демонами в одиночку. Они подходят к трупу, и Уэйн понимает, что, вопреки собственному ужасу, больше не сможет отвести взгляд от одетого как обычно Джерома, который словно уснул на пару минут, чтобы после открыть ядовитые глаза и продолжить извращать умы людей. Брюс в буквальном смысле заглядывает в бездну, которая дико страшит и невыразимо манит своей опасностью. Джеремайя же на это чуть улыбается и тянет руку к своему пиджаку, который, отмечает Уэйн, пахнет чем-то известным, металлическим. - Я могу избавить тебя от этого монстра, - кивает на мертвеца Валеска, ощущая другой ладонью ускорившееся сердцебиение юноши. - Как? - сипло выдыхает Брюс, сотрясаясь от странного ощущения тонкой паутины, сотканной в воздухе. Он застревает в ней, отплевывается от липких нитей, но ощущает себя почему-то хорошо - ему больше не нужно держать себя в руках до ослепляющего самоуничижения в черепе. - Просто доверься. И я освобожу тебя... "От него", - заканчивает мысленно Брюс, испытывая беспредельную благодарность и чувство загнанного стыда. Джеремайя обращает внимание Уэйна на предмет в своих руках и сильнее вжимает юношу в себя, поддерживая задохнувшегося Брюса. Он вкладывает в девственную правую руку нож, накрывая его пальцы собственными, и направляет острие на бедро, сокрытое тканью, но наверняка покрывшееся малочисленными трупными пятнами и чуть отдающее слабым ароматом, запах которого Брюс не может распознать, как не пытается. "Сосудистая консервация", - бормочет Джеремайя, в то время, как Брюс оглядывает невыносимо знакомое тело, чувствуя всполохи страха и нарастающего гнева. - Тебе всего лишь нужно его ударить, - Джеремайя выглядит как никогда окрыленным и убежденным в собственной правоте. Уэйн не может разобраться: он выглядит таким для него или для себя. - Я не могу, - напряженно скулит Брюс, изо всех сил давя рвотные позывы и гремящую набатом ненависть, надвигающуюся всеми природными явлениями мира. - Он уже мёртв, - мягко успокаивает Джеремайя, свободной ладонью зачесывая за ухо выбившиеся кудряшки Уэйна. - Видишь? - он резко дергает рукой с ножом вперед, невероятно легко протыкая белую ткань и кожу, из которой начинает вытекать и пропитывать кипельно-чистые брюки розоватая жидкость с характерным ароматом тлена. - Он - мёртв, и жив лишь в твоей голове. Брюс распадается, внутренне сгибается надвое и почти рушится на колени, когда хватка мужчины сзади становится сильнее до боли. - Не волнуйся, я буду рядом. Всегда. Обещаю, - почти мурлычет Валеска, натягивая на себя и юношу хирургические маски и очки, запрятанные под столом. - Давай. Брюс неуверенно оглядывается назад, перестав ощущать ладонь Джеремайи на своей, и видит, как в умных, кажущихся серыми, глазах отражается люминесценция, тепло и что-то еще, сокрытое глубоко во тьме зрачков. Но, сколько бы Уэйн не пытается всмотреться в душу Валеска, под таким освещением он мало что может выяснить. Потому Брюс возвращается взглядом к трупу с ненавистной улыбкой на все лицо и, в конце концов, позволяет плохому дню, среди зеркал, гротескных масок, боли и бессильной злобы, взять над собой вверх. Давление сзади, обволакивающее и нетерпеливое, даже нагнетающее, склеивает обломки, удерживает подле себя и собой отключающееся сознание - Джеремайя, обычно сводящий прикосновения к минимуму, сцепляет собственные руки на животе Уэйна и подбородком опирается на худое плечо, смазано целуя своего друга в чуть покрасневшую мочку уха. Брюс, перехватывая нож поудобнее, наносит первый неловкий удар по члену мужчины, сделавшим его грязным, потерянным и треснувшим на свою жизнь. Ткань, шурша и скрипя, рвется; орган, с чавкающим звуком, отходит от плоти и шлепается на стол так оглушающе отвратительно, что у юноши что-то лопается в голове не менее громко и мерзко. Брюс неожиданно для себя срывается на крик, чувствуя звон в ушах, видя отражение грустного клоуна напротив безумного в собственных зрачках, и беспорядочно наносит косые удары в шею, локти, колени, мошонку и пальцы. Но особенно достается, как и думал Джеремайя, обезображенному лицу. Уэйн затравленно рычит, испещряет свой ужас посмертными ранами, прокручивает лезвие внутри глазниц клоуна, измельчает лицевые кости в труху и задыхается, насыщается запахом формалина, трупной гнили и искрящейся ярости. На пластмассе очков, материале масок и одежде двух людей остаются ошметки мяса, лоскуты ткани, крошево раздробленных суставов и кривые разводы. В душе Брюса что-то происходит. Каждый удар оседает на нем словно гипс, опутывает по рукам и ногам, заливается в глотку и застывает безликой массой, но в то же время позволяет ощутить себя еще существующим. Еще живым. Уэйн бьет снова, снова и снова, пока сил больше не остается. Он дрожащей от перенапряжения ладонью кладет грязный нож на край стола, созерцая работу собственных рук с удовлетворением и опустошением - изуродованное тело почти растекается по металлической поверхности, более не стянутое рамками плоти и ткани. Брюс действительно больше не чувствует Джерома в своей голове, однако руины и развалины внутри грудной клетки беспокоят его. Но спустя пару мгновений и беспокойство проходит - на этот раз у него есть тот, кто ему поможет. Джеремайя берет нож, картинно вскидывает платок, извлеченный из кармана пиджака, очищает им лезвие и заставляет Брюса посмотреть в отражающую сталь, увидеть собственные расширенные зрачки: - Видишь, Брюс? Джером мёртв, и больше никогда тебя не тронет. Брюс на это лишь слабо смеется, опираясь на мужчину сзади, целующего его в висок и успокаивающего тихим шепотом. Брюс ощущает себя полностью раздавленным под весом новоприобретенной свободы.