Цвета, любовь, цветы

      Дазай ненавидит рыжий.       Ненавидит этот огненный, болезненно яркий для глаз, пылающий надеждой и теплом, рыжий. Такой мерзкий и противный рыжий, заставляющий верить в тепло и любовь. Бред.       Дазай ненавидит голубой.       Ненавидит этот холодный, пронзительно-пугающий, такой далёкий и бескрайний голубой. Он ненавидит этот цвет, боясь утонуть в нем, как в океане или море. Боится, что он поглотит его в свои пучины, на дно, в сам Тартар. Боится, что океан погубит его и он не сможет убить себя.       Дазай ненавидит. Ненавидит. Или, быть может, это его мания?       Дазай начинает задыхаться при виде парня, волосы которого горят тем самым медно-рыжим огнём, а голубые, каких не бывает, не должно быть, (они просто не могут быть такими), глаза пронизывают душу, не позволяя отвернуться, закрыться, спрятаться или убежать. Не позволяют спастись, заставляя тонуть в них, вглядываясь в бушующую пену манящего взгляда, добивая свою жертву обволакивающим огнём. Он уже ненавидит этого парня. Ненавидит до боли, до скрежета зубов, до сводящих скул и зуда во всем теле.       Дазай хочет избежать этого океана, закрывшись, переждать где-нибудь далеко, в другой вселенной, где не будет этих чертовых глаз, этих чертовых волос, этого чертового Чуи Накахары. Где Чуя — не будет существовать или просто не попадётся Дазаю на его пути, или будет мелкой каплей воды, искрой огня, во всем огромном мире вдали от Осаму. Где Дазай не будет знать его, не будет зависим от него. Где он не будет одержимым им.       Дазай слишком поздно понимает, что ему не выжить без рыжего и голубого (они буквально въелись в сетчатку его глаз), слишком поздно понимает, как далеко зашла его ненависть — он влюблен. Нет. Не так. Он любит. Как там говорится, от ненависти до любви — один шаг? Ирония, мать её, судьбы.       Он, черт возьми, влюблен до дрожи в коленях, до противного зуда под кожей, до звона в ушах. Влюблен, как самый настоящий импульсивный подросток. Он влюблен, целиком и полностью, в Чую Накахару. Он болен им. Он полностью утонул в пучине голубых глаз, испепеленный огнём рыжих волос.       Когда он это понимает, парень пытается утопить свои чувства в коньяке (десятилетнем и довольно неплохом), таком древесно-янтарном, спокойном и уютном, греющим все его нутро. Таком не рыжем, словно ненастоящем. Пытается утонуть в сигаретном дыму, проникающем и успокаивающем сознание, уничтожающем лёгкие, иллюзорно расслабляя организм, что облегчает его существование. (Осаму хочется так думать). В таком спокойном, тягучем и сером, совсем не голубом, дыму. Заглатывает две белых, просто белых, а не каких-нибудь других, таблетки и заливает их очередным бокалом коньяка, растворяясь в никотиновом тумане, желая задохнуться им, закончив своё серое существование.       Но все это падает крахом, рушится в одно мгновение, разлетаясь миллиардами мельчайших осколков, стоит Дазаю зайти в цветочный магазин перед очередной попыткой уничтожить свои чувства очередным свиданием с девушкой, в надежде на соглашение на двойной суицид, что уже столько лет срывается из-за нерадивых дам.       Дазай заходит в магазин, вдыхая лёгкими ненавязчивый аромат смеси всевозможных цветов и снова тонет в этих проклятых голубых глазах, поймавших его даже здесь. Мысленно стонет, застреливая судьбу-злодейку, которая явно издевается над шатеном. — Добро пожаловать. Вам посоветовать и помочь с выбором или Вы уже определились? — слышится мелодичный и чертовски приятный, звонкий голос молодого продавца, с которым Дазай учится в одном университете, на одном, дьявол бы его побрал, курсе и предпочитает не думать о нем, что бы хоть как-то жить существовать жить. Судорожно вздохнув, Дазай не смог отвести глаз от продавца и, глупо улыбнувшись, ответил: — Здравствуйте. Мне бы хотелось сделать… Лёгкий, ненавязчивый намёк на свои чувства к одной персоне. Скажем, на подобии Мальвы* или Ipomoea violacea*, но при этом чтобы букет также говорил о том, что я — верен этой любви и что не смогу жить без неё. Но не слишком вычурно и пафосно. Без белых роз и тому подобного. Этой персоне они не пойдут. Она выше этого, — задумчиво произнёс Дазай, следя за реакцией продавца, совершенно забив на то, что он хотел взять первый попавшийся букет и преподнести его смазливой дамочке чисто из вежливости, подмазавшись и притворившись джентельменом (возможно, он им и был, но ему это от сей встречи было не нужно). Парень же, нахмурившись и задумавшись, поправил неизменную чёрную, с голубой лентой, шляпу, оглядел магазин и поняв, что кроме него на кассе есть кому постоять, прошёл вглубь, жестом показывая Дазаю, что бы тот пошёл за ним. Зайдя в какое-то помещение, находящееся в приятной полутьме и прохладе, Чуя спустился по лестнице вниз, проходя между рядами цветов, что-то бормоча себе под нос. — Раз Вы хотите рассказать персоне о том, что она терзает Вас любовью и, как Вы считаете, она безответна, но чтобы это было нестандартно, то я советую Вам взять несколько бледно-жёлтых нарциссов* и добавить к ним белых лилий*, — обратился он к Дазаю, составив шедевр цветочного искусства. Но Дазай его не слышал, судорожно облизывая пересохшие губы, и аккуратно взял этот букет. — А что, если… — запнувшись и смутившись буквально на секунду, пробормотал Дазай, чувствуя непривычную дрожь и жар во всем теле, — А что, если я преподнесу этот букет… Вам, Чуя-кун? — протараторил он, затаив дыхание, вновь забывая про этикет.       Чуя ошарашенно пошатнулся, сделал шаг назад, теряя равновесие, но все же удерживаясь на ногах, тяжело вздохнул и покраснел, закусив губу. — Я… — прохрипел Накахара резко севшим голосом.       Но замолчал, явно не собираясь отвечать Дазаю, заставив того напрячься в ожидании худшего. Быстро мелькая перед глазами Дазая, заливаясь пунцовой краской и что-то бормоча, Чуя собирал какой-то букет, который, судя по всему, и будет ответом шатену. Спустя пару долгих, бесконечно долгих для Осаму, обжигающих рыжих минут, Чуя, все ещё красный от смущения (или негодования и злости? Не дай бог! Осаму этого точно не переживёт), протянул Дазаю букет. — Птицемлечник арабский говорит о надежде, ароматная мелисса о симпатии, едкий жёлтый чистотел говорит о радости, ветка белой сирени рассказывает о невинности, а пурпурной — о первой любви. Ну, а плющ, которым обернут букет, показывает мою зависимость от Ва… тебя, — еле слышно прошептал Чуя, стараясь не смотреть Дазаю в глаза, краснея пуще прежнего, напоминая пьяняще-сладкий мак.       Осаму, буквально задохнувшись от собственных чувств, откинул букет с признаниями в сторону и страстно, не веря в происходящее, прижался к губам Чуи, жадно сминая их, показывая рыжику кому он теперь принадлежит, роняя шляпу того поверх многострадального букета, прижимая Накахару к себе, дыша им. В ответ, Чуя обнял Дазая, всасывая его в себя: его аромат, его тепло, его чувства, его кислород. Этот идиот засел в сердце Чуи ещё тогда, в первый день учёбы, когда напрочь вышиб весь воздух из лёгких Накахара, выбивая почву из-под ног, и заставил его судорожно трястись одним лишь взглядом из-под непослушной чёлки.       Когда воздух из лёгких ушёл безвозвратно и по-английски, парни прервали поцелуй, тяжело дыша, продолжая обнимать друг друга, и пытались раствориться друг в друге. — Ты — мой красный тюльпан. Ты — мой кислород, — слишком возбуждающе прошептал Чуя, (видели бы вы только этого скромника в универе!), нежно кусая мочку уха Осаму. — Ты — моя красная хризантема. Ты — моя мания, — вторил в ответ Дазай, пытаясь унять волну возбуждения, скрывая — теперь уже — своего — в этом у него сомнений нет — парня от всего мира. Уж что-что, а магазин рушить в порыве любви— совсем не охото. Усмехнувшись, Дазай впервые в жизни почувствовал истинное счастье, не желая убивать себя.       Где-то там звонил телефон Дазая и обижалась кинутая девушка, где-то там Чую ждали посетители и работа, где-то там остался мир, а любящая друг друга пара продолжала обниматься, находясь в своей вселенной, скрытая от всех лишних глаз приятной полутьмой цветочной теплицы, тактично запертой на ключ одним хитропопым шатеном.