broken

Джону Мерфи по паспорту двадцать четыре, по глазам же — все пятьдесят. У него чистые запястья, но на шее загрубевшие полосы от колючей веревки до сих пор ноют и чешутся так сильно, что рука постоянно тянется к ним, пытаясь избавить горло от своих же демонов. Последние же повсюду: смеются, сидя у него на плечах, путаются в темных, пропахших никотином волосах, развязывают шнурки его кед. И ни на секунду не оставляют его в покое. И саморазрушение уж точно не его конек, и давно прицепившееся прозвище «таракан» полностью оправдывает себя, а существование его не то чтобы скучное, но уж точно однообразное. Поэтому, даже когда он вдохновенно лакает ром прямо из горла в тщетных попытках забыться, задурманить разум, нагруженный бесполезными темными мыслями, его демоны, подло хохоча в его же сознании, отгоняют спасительный туман от мозга, ядовито шепчут ему на ухо: «Нет, парень, ты сегодня будешь трезвее всех трезвых», и разжимают мужские пальцы, отправляя бутылку в свободное падение. И в голове набатом бьются хвостами серебристые рыбки-мысли, пытаясь взбаламутить прозрачную воду, и тысяча отрицаний ухмыляющимися чертятами проносятся словно цветные стеклышки в калейдоскопе, подаренном отцом в далеком детстве. Нет, Джон Мерфи, мысли тебя не оставят ни на секунду, это не-поз-во-ли-тель-на-я роскошь для такого как ты. Нет, Джон Мерфи, ты будешь разрушать себя не таким способом. Нет, Джон Мерфи… И бутылка падает в пропасть целую вечность, но, почему-то, никогда наяву, и потом она всегда разбивается о застывший бетон проблем в его жизни, теряется в осколках его растоптанного сердца, и опьяняющей жидкостью, смешанной с густой кровью его вен, выведено где-то на прозрачном стекле его потерянного рассудка слово «бракованный», которое уродливым клеймом прожигает оба его полушария мозга. Да, Джон-неправильный-Мерфи, эти слова будут тысячелетиями крутиться на твоем языке, проскальзывать между зубами и скользить по сухим потрескавшимся губам. Да, Джон Мерфи, сколько бы ты себя не жалел, не топил горе в океане алкоголя, не глушил крики громкой музыкой, ты никогда не станешь другим. Бракованный. Дефектный. Поломанный. Ведь кто-то, кто с легкостью играет чужими судьбами, частенько проигрывает их в карты, пропивает в захудалом баре, раскидывается ими как ненужным мусором, когда-то давным-давно решил, что человек по-настоящему будет счастлив только найдя свою родственную душу, чье имя будет выведено на внутренней стороне запястий с самого дня шестнадцатилетия. И какая разница, если предназначенные друг другу люди живут в разных концах этого необъятного мира, и какая разница, что единственная надпись на коже руки является причиной водопадов пролитых слез, разбитых вдребезги жизней, а также отчаянных, мелькающих во всех новостях постоянных суицидов? И какая, черт возьми, разница, если существует два процента людей, чьи запястья чисты с детства, и такой долгожданный шестнадцатый день рождения не приносит ничего, кроме разочарования? Ведь тому игроку, возомнившим себя богом с маленькой буквы, не выгодно переиначивать мир, менять устоявшиеся традиции, привычные обычаи, да и зачем? Это же гребаный естественный отбор, выживает сильнейший, выживает тот, кто-либо нашел своего соулмейта, либо смирился с ее отсутствием, ведь иначе никак. Остальные же гибнут, прыгая с небоскребов, падая неловко на рельсы скоростных поездов, мешая таблетки, выпуская пулю в висок. Остальные же просто крошатся в песок под огромным ботинком никого не щадящей Судьбы, и их кровь окропляет растущие у дороги цветы. И только ты, Джон Мерфи, на границе жизни и смерти. Бесполезный кругом и никому ненужный. Недостаточно живой для этого сумасшедшего мира, но достаточно живучий, чтобы спасти свою шкуру от лап смерти. И пусть вокруг звенит-гудит вечеринка, а пьяные тела ему на зависть трясутся в экстазе, он не сможет забыться. Ты, Джон Мерфи, не сможешь себя убить ни пулей, ни ядом, ни другими способами, прописанными в Википедии. Ты будешь поедать себя же, круглые сутки унижая себя в своей голове только за то, что в определенный момент все встало с ног на голову, и имя родственной души просто не появилось в положенный срок, оставляя его в одиночестве на долгие годы, пока какое-либо чудо просто не решит внезапно случиться. Ты, Джон Мерфи, не сможешь себя убить. Потому что если ты дефектный, ты будешь убивать себя одиночеством и мыслями. Остальное тебя просто-напросто не возьмет.

I met you late night, at a party Я встретил тебя поздней ночью на вечеринке Some trust fund baby's Brooklyn loft В бруклинской квартире какого-то избалованного богатыми предками. By the bathroom, you said let's talk У ванной комнаты ты сказала: «Давай поговорим», But my confidence is wearing off И моя уверенность начала таять.

Невеселая, даже мерзкая ухмылка заползает на губы, когда в коридоре его толкает очередная милующаяся парочка с именами друг друга на оголенных запястьях. Таких тут полно, на каждом углу, хоть бери отцовский глок и расстреливай счастливых гадов, которым повезло в этой жизни чуть больше. И даже в санузле, куда направлялся парень, умудрились уединиться Блейк с северянкой Эхо. И хоть на запястье Беллами давно красуется витиеватым почерком имя некой Джины, он все равно прекрасно проводит свои вечера в компании очаровательных знойных красоток, ничуть не стыдясь постоянно заигрывать со всеми девушками в округе. Джону же с высокой башни плевать на пассий лучшего друга, но в отчаянной попытке остаться в одиночестве в единственной маленькой уголке этой шумной квартиры он устало угрожает, что его скоро вырвет, и комната мгновенно пустеет. Увы, только комната, и, возможно, в скором времени эта участь постигнет и желудок, но, увы, не его мысли. Остается только облокотиться о край раковины, повернуть кран с ледяной водой, ополоснуть лицо с неправильно сросшимся после очередной драки носом, мысленно считать удары колотящегося о ребра сердца и слушать успокаивающее журчание, тогда как в нем самом взрываются чертовы гранаты. Раз, два, три… И когда мысли в очередной раз с готовностью атакуют его, почему-то попадающей в ритм его сердцебиения пулеметной очередью, почти уже изрешетившей его грудную клетку, тихий знакомый голос окликает его, а он, продравшись сквозь пучину бессмысленно тяжелых внутренних диалогов, смотрит в зеркало, видя в отражении вроде бы обеспокоенную его состоянием Кларк, и тогда он может лишь гадко хмыкнуть и резко развернуться: — Это туалет, Гриффин. Сюда не принято врываться приличным людям. И лицо Кларк теряет маску эмоций, становясь каменным, безжизненным, неправильным, таким же как и Джон. — Дверь была нараспашку, Мерфи. А Мерфи не может не язвить, поэтому пропускает слова девушки мимо ушей, снова натягивая кривую улыбку. — Забыл, ты же у нас неприличная. И на эту фразу не обращает внимание сама Кларк. — Мерфи… — она зачем-то перекатывает его фамилию на языке как мятную конфету, словно замораживающую всю ротовую полость, но, на удивление, не морщится, — Давай поговорим… — подходит ближе, спокойная, уверенная, как, в прочем, и всегда, и почему-то только тогда демоны Джона разбегаются, испуганно прячутся по углам ванной, просачиваются сквозь зеркальную поверхность в свое царство теней, и — о боги — алкоголь наконец начинает действовать. Поэтому, пока ванная вместе с девушкой скачет то вправо, то вверх, ускользая от внезапно помутившегося взора, Джон, неловко покачнувшись и взмахнув руками, путается в собственных ногах и неожиданно для самого себя впечатывает хрупкую фигурку Гриффин в предусмотрительно закрытую блондинкой дверь. — Черт побери… — раздается прямо у самого уха, и мелодичный смех путается в его волосах, мурашками спускаясь по позвоночнику к предавшим его ногам, и он сам, пораженный зараженный этим тихим голосом, начинает смеяться, уткнувшись носом в ее оголенное плечо и вдыхая аромат тела и яблока. — Уже побрал, — щекочет своим дыханием девичью кожу, пьяно закатывая глаза и внезапно осознавая, что так легко ему не дышалось лет с пятнадцати, и почему-то стрелки на наручных часах так невовремя останавливаются, и воздух густеет, становясь похожим на вату, к которой можно прикоснуться, провести кончиками пальцев, успокаиваясь и насыщая чувствами тело, и каждый звук, раздавшийся в комнате, током пробегает по нервам, — так о чем ты хотела поговорить?

She grabbed my face and that's when she said Она прикоснулась к моему лицу и затем сказала: I like that you're broken Мне нравится, что ты разбит, Broken like me Разбит также, как и я. Maybe that makes me a fool Может, я и выгляжу глупо, но I like that you're lonely Мне нравится, что ты одинок, Lonely like me Одинок, как и я. I could be lonely with you Я могла бы скрасить свое одиночество с тобой.

И внезапно холодные маленькие ладони обхватывают его шею, заставляя немного отдалиться, взглянуть в глаза Кларк, манящие небесной голубизной, такие искренние, словно она душу перед ним оголяет. «Глупая маленькая принцесса, — отстраненно думает он, — нашла кому доверять свои маленькие королевские тайны.» Однако всколыхнувшаяся в избитой душе насмешка так и тонет, затянутая в омут, погашенная внезапно проснувшимся оцепенением. — Я знаю, у тебя нет имени на руке, Мерфи, — слова обжигают обидой, и парень вынужден дернуться как от удара, хотя появляется мысль о том, что неплохо было бы все-таки получить имя этой несносной Гриффин, так порой надоедающей своими честными глазами и тихим голосом. Но он слушает, не отвечает ничего, не видит смысла. И действительно, зачем это делать, когда его руки по обеим сторонам от ее головы в дверь упираются, а рукава клетчатой серой рубашки по локоть закатаны. Смысл отпираться? Она же продолжает, немного помолчав, и вновь ее слова вливаются медом в его уши, будоража и одновременно успокаивая его впервые помутненное за долгое время сознание, — как и у меня. Я тоже поломанная, Джон, тоже одинокая. Может… будем одинокими вместе? И его имя на ее губах почему-то слаще самого сладкого вина, горче самого крепкого кофе, и отчего-то Джон сам не осознает, почему он пробует свое же имя (а может и губы Гриффин) на вкус, и почему сама Кларк такая податливая, а ее пальчики перебирают его волосы. И незнакомое до этого момента чувство выбивает из его больной головы все остальные мысли, когда его руки касаются полоски покрытой мурашками кожи под ее майкой, а девушка тянет зубками за его губу.

There's something tragic, but almost pure Это какая-то драма, но почти непорочная, Think I could love you, but I'm not sure Я думаю, что мог бы любить тебя, но не очень уверен. There's something wholesome, there's something sweet Что-то целебное и что-то сладкое Tucked in your eyes that I'd love to meet Скрыто в твоих глазах, и я хочу познакомиться с этим.

И она улыбается, разрывая поцелуй, почему-то этой улыбкой внушая ему чувство правильности и полноценности, и мысли о бракованности уходят на задний план, и демоны сбегают куда подальше, причем, скорее всего, навсегда, опасаясь связываться с такой солнечной девушкой, чья хрупкость является главной силой, а улыбка — секретным оружием, и Мерфи ощущает свободу и спокойствие, поселившиеся в его отнюдь не поломанной душе. И сознание его не в миг, но в рекордно короткие сроки становятся не бушующим во время шторма океаном, а тихой гаванью, и рыбки, угомонившись, больше не лупят по поверхности воды хвостами и плавниками, привлекая внимание, и в мире, кажется, становится на солнце больше. Потом, сбегая из этой квартиры, полной пьяных людей, они чувствуют себя чем-то большим, чем были до этого, и именно это чувство заставляет их вдыхать поглубже весенний ночной воздух, опьяняющий не хуже любого крепкого напитка, и целоваться под огромнейшим звездным небом, показывая тому шарлатану-творцу их внезапно обретенное счастье, прекрасное и без всяких предназначений. — Судьба — штука несправедливая, Кларк. В конце концов, кто решил что мы бракованные? Природа с ее чертовыми соулмейтами может сломать нас, но мы не обязаны позволять ей это сделать. Общество может называть нас неправильными, оставить гнить в одиночестве, но что нам мешает объединиться? — порой смеется он, когда Гриффин начинает шутливо сетовать на предназначение. — Мы могли бы скрасить одиночество вместе, — мягко напоминает она, и Джон, опьяненный нежностью, подхватывает ее на руки И пусть у него нет родственной души, положенной судьбой, у него есть плод любви солнца и неба, который оставляет легкие звездочки-поцелуи за мочкой его уха и на ключицах, на избитых костяшках пальцев и в волосах, неизменно пахнущих его излюбленными сигаретами. И пусть у нее чистые запястья, у нее есть несчастный ребенок звезд, вообразивший свою ненужность, дарящий ей ощущение значимости и мягкие прикосновения к бедрам.

ххх

А пару месяцев спустя они, хохоча и перекидываясь колкостями, выбегают из тату-салона, крепко переплетая пальцы, и бегут по городу навстречу очередной звездной ночи и поцелуям, и больше не разрушают себя никогда, но явно насмехаются над маленьким богом их мира. Их больше не уничтожают собственные мысли, да и демоны не пытаются возвращаться, а шум вечеринок, позволяющий чувствовать себя менее одиноким, больше не нужен, ведь они больше не разбиты и не одиноки. Зато в их личной копилочке полно персиковых закатов, тающих во рту сладкой ватой, да и ледяная вода дождей лишь раззадоривает, заставляет остановиться в толпе спешащих по домам людей, и медленно целоваться, пока капли смывают с них дорожную пыль путешествий и звездную крошку. И шагая в пустоту под высоким небом, они купаются в лучах солнца и моросящих дождинках, с гордостью демонстрируя миру два разных запястья: хрупкое девичье с полупечатными ровными буквами «Джон» и мужское, с четко выделяющимися венами и прописью выведенным аккуратным «Кларк».

Life is not a love song that we like Жизнь — это не песня про любовь, которая нам нравится. We're all broken pieces floating by Мы все — плывущие вдаль осколки. Life is not a love song we can try Жизнь — это не песня про любовь, в которой мы можем To fix our broken pieces one at a time Склеивать наши осколки время от времени.