Однажды в Ротенбурге-на-Таубере

Глава I. Я бежал по пустынным и тёмным улицам Ротенбурга-на-Таубере. В этом городе всё напоминало о средних веках: фахверковые дома с черепичными крышами, старинная кладка мостовой, большие стены с башнями. Я никогда не любил этот город, потому что, во-первых, атмосфера здесь была крайне ужасная: злые люди, грязные улицы, странные происшествия — это отпугивало меня; а во-вторых, за период моего проживания здесь, вся жизнь пошла под откос и всё, что происходило со мной и моей семьёй, заканчивалось крайне трагично. Отец утонул в реке, хлебнув лишнего на празднике тетушки. Он никогда не умел плавать, но по пьяни полез в воду, где начал тонуть. Я до сих пор помню его душераздирающий крик, молящий о помощи. Помню его серо-мертвенно-бледное лицо, когда его вытащили на берег: улыбка спала, глаза были закрыты. Руки лежали по швам. Отец в тот момент напоминал мне мертвеца. Было больно на него смотреть, я отворачивался, устремляя взгляд в ночное небо, пытаясь заглушить боль, которая начала словно червяк проедать все внутри меня. Не сказать, что я сильно любил отца, нет. Я питал к нему самые, что ни на есть, холодные чувства, но трепетно относился к каждому его слову, к каждому его действию. Любовь, сквозь ненависть, зародившуюся во мне ещё в самом раннем возрасте, так сказать. Я помню, как открытый гроб с телом Андерсона везли на похороны, чтобы каждый смог попрощаться с ним и взглянуть на него в последний раз. После этого случая я стал более замкнутым в себе, перестал доверять свои секреты, свою душу окружающим, я потерял вес, потому что не мог ни пить, ни есть, боль заглушала все человеческие потребности. За смертью отца последовали ещё две трагедии: смерть матери, а затем и подруга наложила на себя руки. Моя мать, Кэролайн, не смогла смириться с потерей мужа. Сначала она запивала горе алкоголем, но в итоге повесилась. Я чётко помню её последние слова, как она целовала мне руки, как молила о прощении на коленях, утопая в слезах. И я простил ее, простил за то, о чем сам узнал только в эту же ночь. Она поцеловала меня последний раз в лоб своими горячими алыми губами, вздохнула, окинула печальным взглядом и вышла из моей комнаты, закрыв за собой дверь. После этого, как предположил и я, и следствие, Кэролайн накинула на шею петлю. Ее лицо по сравнению с лицом отца отливало голубым цветом, рот был открыт, а глаза сомкнуты. Она висела, длинная, худощавая, похожая на приведение. Я плакал, не переставая. Слёзы текли по щекам, оставляя за собой прохладные влажные полосы, они собирались на конце острого подбородка в одну каплю, которая с грохотом падала и ударялась о деревянный пол. Мне казалось, что внутри меня уже ничего не было кроме сердца, бившегося как у бешеного зайца. Но и его тоже убили, воткнув в него нож смерти и боли. Помню, как при виде матери я упал на колени, как бил своими слабыми кулаками о пол, как хватался за каштановые волосы. Я помню зверский крик, который вырывался в ту ночь из моей груди. Мне становилось страшно больше не от увиденного, а от самого себя и от своих эмоций; я не мог больше держать их в себе. После этого случая я попал в детский дом, потому что никто больше не смог бы меня опекать. Я рос по-прежнему таким же замкнутым мальчиком, но с каждым днём я становился агрессивнее. Меня не устраивало общество, в котором я находился, меня не устраивала еда в детдоме. И только книги меня спасали. Перечитывая страницу за страницей, я как будто оживал. Я вдыхал какое-то непонятное чувство, какое-то непонятное мгновение и не хотел, чтобы оно заканчивалось. Казалось, что жизнь вновь заиграла новыми красками, как вдруг все опять пошло по тёмным аллеям. В детском доме у меня появилась подруга. Пожалуй, она была единственной и была только моей, другим я запрещал к ней подходить, разговаривать с ней, потому что я чувствовал, что, возможно, от меня зависит дальнейшая ее судьба. Фокси была тем человеком, которому я мог раскрыть свою жалкую и ничтожную душонку, а потом порыдать в её плечо. А она успокаивала меня, поправляя волнистые рыжие локоны, и гладила по спине со словами: «Жизнь ещё не закончилась, у тебя обязательно все будет хорошо.» Я верил ей, верил каждому её слову и приободрялся этим. Но Фокси ничего практически не рассказывала мне. Как она говорила, «я плохой рассказчик, но хороший слушатель.» Мне пришлось смириться с этим и не приставать к ней с расспросами о её жизни. В один момент я понял, что мы начали с ней отдаляться друг от друга и каждый из нас стал неинтересен другому. Я пытался наладить с ней контакт, но ничего не получалось. Фокси закрылась от меня, моих рассказов и от моей души. Я отстал от неё, а через неделю её нашли мертвой в ванной с перерезанными венами. Ещё один суицид. Я уже не понимал и не пытался понять, как жить с такими камнями на душе и сам всерьёз стал задумываться о самоубийстве, потому что понимал, что меня уже ничего не держит на этой земле. Я снова ушёл в депрессию, снова загнал себя в тёмный угол, как собака котёнка. После смерти Фокси бывали случаи моего побега из приюта, потому что находиться там было мучением. Вся эта обстановка, окружавшая со всех сторон, все эти люди с натянутыми улыбками и видами, будто бы им не плевать — от этого хотелось выплюнуть все находившееся внутри. Но сбежать у меня так и не получилось, ловили и раз, и два, и три. В итоге к моей ноге закрепили специальный чип, который отслеживал каждый мой шаг. И жизнь опять закипела. Я вновь стал читать и дышать книгами, а вскоре и сам начал делать разные наброски, но мечта — выбраться из приюта не покидала меня до следующего момента. Через четыре года моего заточения в детском доме наконец-таки объявился один из моих родственников — мой дедушка, скрасивший потом все мои серые будни. Он стал той спасительной веточкой для меня, за которую я крепко держался и боялся отцепиться. Как вы уже, наверное, поняли, что появился в моей жизни он очень неожиданно, и я бы даже сказал, при весьма странных обстоятельствах. За день до приезда Николаса, моего дедушки, в приюте была объявлена новость: дети, которых не заберут в течение трёх дней, будут отправлены в разные детские дома на чуть ли не других концах света. Признаться честно, в тот момент я только и мечтал о том, чтобы уехать из этого холодного и злого Ротенбурга. Меня не пугала ни Австралия, ни Африка, ни другой любой континент. Но из города, увы, уехать не получилось, потому что на следующий день приехал Николас: высокий, статный, седой мужчина. По нему было видно, что он в возрасте. Взгляд у него был.... Не побоюсь этого слова, ненормальный. Его темно-синие глаза метали молнии куда попало. Ухмылка и некая усмешка не сползали с его губ. По началу он меня очень пугал, но потом я привык к нему. Николас оказался очень забавным стариком, который коллекционировал у себя дома различные вещи, следовательно, он был заядлым путешественником, который побывал во многих местах мира. В загородном особняке он хранил маски из Африки, музыкальные инструменты: барабаны, дудки, скрипки. На полках стояли старинные книги, покрытые толстым слоем пыли. Не буду долго рассказывать, что там ещё было, потому что об этом вы узнаете чуть позже. Через пять лет после того, как он меня приютил, Николас заболел раком лёгких. Да, он любил прикурить сигару и делал это более двадцати раз за день. Нико лихорадочно кашлял, его глаза слезились. На дедушку было невозможно смотреть. Сегодня вечером мне пришлось уехать из Ротенбурга за лекарствами в Берлин, которые были необходимы дедушке. Но я не успел этого сделать, потому что на мобильный телефон пришло сообщение от горничной дома, которая попросила меня немедленно вернуться обратно. Я бежал по узким темным улочкам Ротенбурга, спотыкаясь о выпиравшие из асфальта камни. Легким уже не хватало воздуха, мне приходилось останавливаться, чтобы переводить дыхание, а потом снова нагонять упущенное время и нестись со всех ног к дому.