[Мне бы быть звездой,
Той, что над тобой.
Видеть, что ты рядом, и что живой.
Радоваться б вместе рождению дня,
Хрупкую надежду в душе храня.
Если снова бой —
Вся моя любовь
Устремится первой, теряя кровь.
Мы уйдем от нашей с тобой войны
И моей невысказанной вины.]
— Ты его до сих пор любишь? — откуда-то сквозь слой ваты на мозг прочно давят слова законного мужа, стискивая виски склизкими руками, не оставляя шанса увернуться.
Его голос кажется уставшим, совсем добрым, привычным, до ужаса отвратительным сейчас.
Рука на стене рядом с ее лицом выглядит до ужаса серьезной.
Дверь за ним захлопывается до ужаса громко.
Фраза про покурить бьет под дых до ужаса в глазах.
— Вспомни хотя бы, где он сейчас. — убивает, безжалостно расцветая на коже кроваточащими ранами.
Шаги Билана за спиной со стороны кухни проходятся по ней бездумно, словно страницы из любимых книг.
— Зачем ты пришел сюда? — застывшими во времени губами давит из себя она, не поворачиваясь к нему лицом, вроде бы смирившись с точкой и многоточием.
— А зачем ты открыла мне дверь? — они одновременно выдыхают, едва приподнимая уголки губ, потому что поводов для радости ни у одного из них нет.
Они одновременно переводят взгляд на картонную коробку, ту самую, из-под конфет, где фотографий и записок слишком много, мелким почерком о них, о ней, о нем.
— Подумал, что будет честно, если какое-то время она побудет у меня. — ломается в середине фразы он.
Он не добавляет, что коробка в единственном экземпляре была запланирована не случайно, а просто для повода.
Для повода увидеть ее без повода. Не накрашенной. По-домашнему. По-родному.
У него из поводов только эта коробка, новая татуировка где-то под рубашкой и безумное «я скучаю» в глотке, что до сих пор жжется.
Она больше, чем уверена, что у него все еще, спустя столько времени, на заставке телефона стоит ее фото на закате.
Он больше, чем уверен, что изо всех сил пытался сохранить их/ее рядом с собой. Просто у них не вышло, потому что это сказка для взрослых, и счастливого финала им в ней не обещали.
Он совершенно случайно и по пьяной инерции начинает расстегивать пуговицы на черной ткани.
А она по детской наивности не останавливает его даже тогда, когда он ее холодную руку в своей сжимает, пальцы ее куда-то между своим третьим и четверым ребром прикладывая.
— Читай. — одними губами просит, едва недавно набитое тату иглой чувствительности пронзает.
— Только не в мою честь. — слишком наивно это звучит с ее нескромной и напускной улыбкой, когда она руку резко отдергивает, ладонь в рукав убирая поглубже, глазами безмысленно в пол утыкаясь. Бессмысленно.
П О Л Я
— Поль, ради нелюбимых даже для короткой строчки/слова/четырех букв места на коже под сердцем не находится.- почти смеется он, понимая, что опоздал на миллион необходимых фраз, объятий пару и нескольких моментов.
Где-то на ребрах «Поля» лезвием не вырезается.
— Зачем?
Ни звука в пространство, а он все равно головой кивает, понимая.
Она старается пальцы не сжимать на его ветровке, старается шарф на его шее симметрично не поправлять.
Он старается чувствовать себя на двадцать один и верить, что для них рано или поздно найдется еще один шанс.
Всего один.
— Поздно. Отчаиваться поздно. — ее пальцы обжигают даже сквозь ткань куртки, которая уже неприятно стягивает кожу, поэтому он уже одной ногой в коридоре.
Там, где можно продышаться. Болью.
— Я замуж выхожу.
— Это не отчаяние, а счастье. — как раз-таки отчаяние и уже не счастье, поэтому он и второй ногой за порогом, а ее руки по-прежнему мнут куртку кошачьими лапами.
Ей тоже не восемнадцать давно, а у него до сих пор ощущение, что она ему в дочери годится.
— Мой альбом — полностью твоя вина. — бросает, медленно разжимая ее пальцы, потому что не удержался.
А после за ним уже захлопывается дверь. Шарф так и остается кривым до самого дома, а складки на ветровке не исчезают даже после стирки.
— Это полностью твоя вина. — бросает ей муж, когда она выходит на улицу вслед за ним, по устоявшейся привычке протягивая ему плед, в который кутает он ее, а не себя, исправно не задерживая руки на ней дольше необходимого.
Отчего-то ей больно.
— Моя. — соглашается она, вытаскивая из заднего кармана джинс пачку сигарет и зажигалку, забывая, что Ваня запрещает ей курить.
Собственно, ей абсолютно плевать.
Собственно, Дима тоже запрещает ей курить.
Собственно — наречие, почему-то, не в прошедшем времени.
— Это полностью моя вина. — повторяет за мужем она, понимая, что невиновна. — Иногда мне тоже в океан с разбега броситься хочется, дыхание задерживая, пока я рефлекторно не вздохну, вместо воздуха в легкие поток соленой воды пропуская.
Если ей правильно помнится, муж первый что-то говорил на его похоронах, руку на плече тогда-еще-не-жены слишком сильно сжимая, обнимая ее со спины, когда она готова была в обморок провалиться, поддерживая, когда ей тоже хотелось под деревянную крышку забраться, обнимать ледяной мрамор тела, потому что вдвоем не так страшно.
Умирать и возвращаться не страшно.
Кажется, муж обещал, что позаботится о ней и его ребенке.
Кажется, она тогда этого не слышала.
Кажется, она должна быть ему благодарна.
— У тебя родится дочь. — падая на колени, рассказывала она, пальцы свои переплетая с его белыми, безжизненными.
Тогда-еще-не-муж почему-то от нее не ушел, мягко поднимая ее на ноги, даже зная, что она беременна не от него, даже расслышав ее «я хочу умереть».
Он даже не врал.
Ее муж сам имя девочке выбирал, на руках Тасю неумело устраивая, которой от роду пару часов было, потому что ее мать заявила, что не может в эти глаза и губы до ужаса родные вглядываться, рассудка не лишившись разом.
— Мне даже больно не будет, Вань. — она не знает, зачем ему это рассказывает, однако продолжает, пока он не обрывает ее, грубо встряхивая за плечо, попутно отбирая из рук незаженную сигарету, растирая ту подошвой об асфальт.
А Пелагее хочется, чтобы и ее кто-нибудь так же стер в порошок, чтобы больно больше не было.
— Я хочу умереть. — настойчиво повторяет она, когда муж уже разворачивается к ней спиной, чтобы зайти в дом, чтобы не разговаривать.
Она не выдерживает, выплевывая ему в спину, когда он уже одной ногой на пороге, когда он уже готов забыть про эту очередную ночь.
— Ты обещал меня любить.
— Вставай, — просил ее тогда-еще-не-муж, когда она вновь и вновь заливалась слезами перед гробом, падая на землю вновь и вновь, едва он ставил ее на ноги. — Вставай.
— Зачем тебе все это? Я даже беременна не от тебя. — охрипшим от слез голосом срывалась на истерику она.
— Вставай. — обхватывал ее руками он, целуя куда-то в висок. Неумело. Зато по-настоящему. — Будешь моей женой, я буду тебя любить.
Над гробом и под присягой не лгут. Это все знают.
Она непроизвольно вздрагивает, когда муж шумно выдыхает, явно перебарывая собственное желание что-нибудь ей сделать.
Она до сих пор боится, что он опустится до насилия, если услышит что-то лживо-подобное, что бьет по самоконтролю, самолюбию и самовосприятию наотмашь, если она и вправду с собой что-то сделает.
Она сама по себе шикарный режиссер семейной жизни. Именно поэтому с языка, наверное, никогда не исчезнет этот терпкий вкус трагедии с кофе напополам.
— А ты обещала его простить. — он даже не поворачивается.
— Прости его. — просит теперь-уже-муж, сжимая пальцы на ее запястьях, когда она в истерике ночью пыталась сжечь их совместные фотографии с Димой прямо на дорогом деревянном столе, молясь, чтобы Ваня не зашел ненароком на кухню.
А он уже заходит.
И вовсе не по закону подлости, а по вине собственной совести.
Исключительно по ее вине.
Он просто не смог сдержаться, когда услышал слишком громкий всхлип жены и ее приглушенные рукавом рыдания.
— Нет! — пытается вырваться из его рук она, чтобы сжечь все оставшееся без остатка. — Я ненавижу его, ненавижу, не могу видеть все, что связано с ним! Отпусти меня!
Муж встряхивает ее, разжимая свои руки на ее запястьях, молча наблюдая, как она вновь тянется за зажигалкой, но ломается.
— Ну наори же на меня за то, что я рыдаю над фотками бывшего! Ну сделай хоть что-нибудь!
— Дай сюда. — на выходе устало просит он, протягивая руку, чтобы после убрать зажигалку куда-нибудь от греха подальше. От жены своей.
А после стряхивает пепел на пол, делая вид, что не замечает проженное пятно на деревянной поверхности.
— Прости меня за стол. — просит прощения она, отступая на шаг назад туда, где потемнее.
— Прости его за то, что он умер.
Он вовремя выставляет вперед руки, успевая поймать жену в свои объятия раньше, чем она встретится со стеной/полом/безысходностью, утыкаясь лицом куда-то в его рукав.
— У меня не получается. — отчаяно договаривает она, замечая, что объятий мужа катастрофически мало, потому что он никогда не прикасается к ней без необходимости, потому что он и сам простить ее не может. — Дай мне ту пачку сигарет, что ты отобрал у меня.
— Зачем? — поворачивается он к ней, когда ее голос становится просто невысносимым в своей мольбе.
— Это его. — отвечает она, пряча глаза в плед.
Ловит себя на мысли, что курить их все равно не будет. Ни первую. Ни последнюю. Ни до фильтра. Ни одной затяжкой. Они ей и не нужны, потому что в сущности ничего и не значат, кроме того, что они его.
Ей нет дела ни до зажигалки, ни до сигарет, ни до фотографий, что ей больше не хочется сжечь.
— Я курить все равно не буду. — обещает она, когда муж колеблется, в руках пачку прокручивая. — Я не вру тебе.
— Я знаю.
— Я не вру тебе. — тихо твердит она мужу, стоя на подоконике у окрытого настеж окна в одном нижнем белье, сделав вид, что забыла, что их квартира — это семнадцатый этаж с последствиями. — Со мной все в порядке.
А у него в глазах все ее смятение отражается, слабость и паника со слезами вперемешку между собой. Он же знает, что она врет совсем неискусно, провоцируя его на что-то только ей понятное своими выходками с возможным смертельным исходом.
— Я просто к нему хочу. — она даже не пугается, когда муж ее в квартиру втаскивает, изловчившись, в противоположную от окна сторону отбрасывая, ни слова из себя не выдавливая.
Ей даже хочется, чтобы он ее за каждую подобную фразу бил звонко и по лицу, чтобы не ей одной больно было до разрыва легких, мягких тканей, вен и аорты, поэтому она повторяет, в реальности начиная сожалеть, что до сих пор жива.
— Я к нему хочу.
Но муж уходит просто, дверь в спальню плотно за собой закрывая.
— Старайся не винить его, даже если очень хочется.
Ей казалось, что она спать больше не сможет, в депрессию медленно впадая, что она петь больше не сможет.
Ей всегда казалось, что самый бесчувственый из них двоих был именно он, а на самом деле она.
Ей просто было удобнее думать, что ему не больно так, как больно ей.
Оказалось, что это она ничего кроме тоски по прошлому сейчас не испытывает.
— Вань, давай мы уедем с Тасей. — предлагает мужу вдруг Пелагея. — Ты же не обязан быть моим мужем, не обязан любить меня, а ему ты вообще ничем не обязан.
Она договаривает, опасаясь, что ей за эти слова в голову что-нибудь прилетит, а единственное, что прилетает — плед упавший, который он ей снова на плечи накидывает, вздыхая только.
— Я люблю тебя, к сожалению. — безвыходно бросает он, усаживая к себе на колено жену, уголком пледа слезы с ее глаз стирая, что опять так некстати потекли.
А она взглядом в его татуировку на руке впивается неожиданно, как в спасательный круг.
— Ради нелюбимых даже для короткой строчки/слова/четырех букв места на коже под сердцем не находится. — вспоминает она, рефлекторно к собственному ребру прикасаясь, вздрагивая.
Ее муж всегда помнил про свое обещание и ее любить, и дочь ее. Его.
— Я всегда буду твоей защитой здесь, вместо него. — на ухо ей шепчет он, словно забыл, что она жить-то долго не хочет.
А она только кивает, глаза прикрывая, по-настоящему благодаря его за все это.
— Когда-нибудь ты расскажешь ей, как сильно папа ее ждал. — убирая ее белокурую прядь волос за ухо, уже громче обещает муж, прижимая ее голову к своему плечу, впервые так сильно жалея. — Только ты главное прости его.
Он ее руку в своей сжимает, ту, в которой она пачку сигарет крепко держит, в волосы ее целуя.
Она только стонет сквозь зубы, потому что не может, потому что слишком сильно его ненавидит за то, что он умер. И никакие обещания/дочь/время/сигареты не в силах отпустить его вину перед ней. И она простить его не сможет. Потому что…
Это полностью его вина.
