душно,
замечая на злотисто-сером из прохода пустоту. И старый дирижабль гнется в солнце, а свет испепеляет деревянных ветряков и клонит в сон. На утро же все вновь вернется:и тот же рев, и та же тишь,
и от жилета понесет дым серый ко штурвалу, и голос раздраженный — слышишь? А волосы, что развивались раньше на ветру, теперь прижаты гогглами к макушке. Те в бронзовом оттенке, что, сливаясь в грусть, ни разу не спускались на глаза. И в, красного металла, чей теперь уж смазан цвет, подзорною трубы, виднелась призрачного покрывала… пустота? а та — врата, чей путь открылся в смерть. Глядеть по старой карте, через мутное стекло —«Мы скоро долетим»
— Разрезал голос тишину на миг, что снова, словно оперевшись на плечо, заговорила, рассекая облака крылом своим. Луна теперь терзает в муках славных, а свежесть от дождя уютом обволакивает вновь дыханье. И сон не хочет приходить, забавно, исчерпывает боль рассвет. Ведь солнце же поднимется…иль нет?
Ничто уж не спешит вдруг оказаться правдой, — мы долетим? а до чего? И смысл здесь вообще не жить — всего существовать? И смысл говорить «нам повезет»?«Ты подожди, еще осталась малость» «Мы ведь умрем»
А в серой дымке потопали корабли, моторы замирали в предвкушеньи, и завывающе над небом пела птица из металла, погляди! , сквозь километры из туманов летящая неведомо куда, зачем. В немую пустоту, слепую смерть, усталым взором и дыханием ютясь к больному солнцу, испепеляясь словно в прах и тень… ах, как хотелось бы забыть тот день! Забыть себя и мир, разрушив все воспоминания о прошлом, и раствориться в тишине, вдыхая горечь слез, невидимых, как кислород и как тяжелое дыханье гроз. Назад пути оборваны, да и никто не ждет, а здесь лететь в густой туман гораздо слаще. А что за тем туманом? Думать страшно.Сон иль гнет?
Хотя, чего уж хуже обдавала холодом сложившаяся средь латунных мелочей тоска, что веет мертвечиной атмосфера прежнего уюта, и выбивала монотонность брошенная фраза невзначай:«Сегодня же суббота?»
А в голове творился полный хаос — черты деталей, механизмов, что смешивались в карту, цифры дней. И Руди потухал, как тухнут искры, и с каждым разом становился… холодней. Вновь ненавидел больше не себя, а мысли прошлого, забытого «вчера». Лишь проходил к штурвалу Морган — напарник, предлагавший помощь. А тот молчал и озирал пустынно-серым взором. Они общались только перед сном два раза на недели: пятница, среда — так повелось, да точно в четверги не сталкивались вдруг в проходе, когда один из них, перебиравший стол, вдруг к Ростиславу подошел.«Мы подлетаем. И… всего скорей, умрем» «Ты врал мне» «Извини, так было нужно»
Но ведь хотелось бы уют домашний, ощутить мороз и стужу… а кожа, полотно сокроют чувства и любовь, и тише, крепче вздохи, шорохи пробьют до дрожи, что закричать теперь нельзя. Прошли перед глазами месяца, как в тишине, надежде добирались… к смерти. И Ростислав присядет вновь на край, закурит сигарету, чей дым смешается с тоской, и затуманит взгляд, бессмысленный, вчера существовавший, сейчас же канет в Лету, как мысли завтрашнего дня. И, вроде, легче засыпать, но, а зачем?«Я так подумал, надо бы…» «Заткнись и уходи» «Ну как ты не поймешь, мы все равно бы умерли, не завтра так чрез год! И смысл ждать? И смысл, Руди, где?»
Тишь убаюкивает каждый раз, дыхание мотора подчиняется в ответ, и даже если Бог смотрел в глаза, он не хотел тревожить ржавый смех. Немою теплотой укрыв порыв, и снова приложив бинты до сердца… Сегодняшнее утро слишком мерзко, как будто предвещающее глупую и детскую тоску и ненавистную столь тишину, осадочно-тяжелое терзание в душе. Он вновь не спал. Он вновь не спал, смотря на завивающуюся к концу свою чуть бронзового цвета клетку, на птицу гордую, чей сон, похоже, неспокоен был. И кажется, что обретать покой и начиная вновь писать страницы нового завета — все кануло в ничто, и смысла нет, и взвыть бы! Забывая обо всем… Он правда приближался к цели — корабль плыл в воздушной глади, тихо рассекая небеса, и хрипло кашлял будто, снова выдыхая. Под куполом шатра, внутри, струился свет из изумрудного оконца и обжигал глаза сребреною решеткой, столь звонко, четко на стене поцокивали без кукушки старые настенные часы. И все как будто пропиталось одиночеством ночным, и без того счастливые мгновения ушли, забрав последней доли смысл жить. Артем поправил кожаный браслет и закусил губу, разбавив мнимым вздохом, точно «боль», ту предсказуемую ночью тишину. Вдруг щелкнула щеколда ржавой дверцы, и сердце сбросило с себя вдруг кандалы, свобода покорится лишь в надежде, вновь успокоит, замерев до следующей зимы. А молодой орел вскочил на руку, встрепенувшись, и не стараясь скинуть снова с шеи свой браслет: старинные часы обшиты кожей, а циферблат в пыли прошедших стольких лет. И парень не прощался, не глядел сквозь грусть, он просто вынес птицу, улыбнулся, дернувши рукой: а все забудется как сон,и пусть.
Он полетел, и не сказав 'спасибо'. Исчезнувши, рассеявшись как дымом, в океане облаков.И тишина.
Ни вскрика величавой птицы, ни шороха мотора или скрипа крыльев, и вздох казался через чур тревожным, нестабильным, как бы оплакивала, сокрываясь в темноте, его душа потерю, та погрузилась словно в воду, вместе в сон. И, взором серым одаряя вновь округу, Артемий увидал его, пока живого, который, утомленный солнцем будто, провожал навеки все родное. Сомкнув свой томный взгляд усталых глаз, в которых уж давно перегорели звезды, тот руки распахнул распятием Христовым! , так просто, так непринужденно, ведь в той душе давно уж пустота, заключена что в тело безнадежно, рвалась что к солнцу, но упала к морю, утонула, умерла. По ветру вмиг раскинулся сиены цвета плащ свободно, а Ростислав, в последний раз вздохнувши полной грудью, пал с краю навзничь, растворяясь средь ветров, чуть ватных бледно-желтых облаков. И в гогглах отражался день туманный, израненный и запыленный, и солнце смотрит взглядом обреченным, сквозь стекла проедая вновь глаза. А в тех глазах лишь тишь и пустота. Казалось, рухнул целый мир, не шелохнувши землю, он умер, но, укрывшись мантией, как будто обратившись в невидимку, бесшумно растворился в серой пыли, влюбленно обнимая небеса. Те небеса, что красоту свою не скрыли, и, заключая облака свои в коробки тени, голубо-серой, нетленно путь же проложилидо ока шторма, смерти океанов.
И ветерок чуть ласково склонился в ноги, случайно задевая в пол те ткани, и улыбался мир… чего-то обреченно, в последний раз как будто всплеснувшись тенями. Секундный вздох и осознание потери, все настоящее вернулось вплоть до дней недели, что раздражительно в ушах раздался хриплый стон усталых шестеренок откуда-то из недр. Вот только воскресенье засылает, теперь уж не до сна, вдруг словно статуей от безысходности простыть. И полюбить как будто неживого, и в темноте укрыться, замереть до мая — заулыбаться, распрощавшись с правдой, в потоке лжи себе же умирая. А путь становится опасней, но желанней, вновь загорятся по-искусственному очи, и вот уже не нужны ни кровать, ни одеяло — веревка, да узлами привязать штурвал по направленью к цели. На максимум пыхтит, не задыхаясь, печь-мотор, и наконец проснулись ото сна турбины, осталось только сесть и взгляд направить в шторм… не зря же сладостно, столь уповающе манил он.