Панацея

      Мучительнее болезни может быть только выздоровление.       По размякшим костям магмой растекается пожар, и тебя едва ли не разрывает на части от влажного, леденящего ключицы кашля, но ты вынужден безнадежно пережидать в ловушке собственного тела. Пережидать, пока оно старательно и с жаром подскочившей температуры вдалбливает в тебя гвозди в попытке прикрыть невидимыми барьерами все прорехи иммунитета, только бы через какую-нибудь из них не выскочила твоя жизнь.       Доводить до невыносимого предела, только чтобы однажды снова обрести возможность расслабиться. Альфонс мог отследить в этом логику. Только вот последовательное осознание тонкостей жизни редко когда помогало с ними смириться.        «…И почему душа не может выбраться из больного тела, а потом вернуться обратно — уже в здоровое? Ну хоть на время?» — мутные мысли густились клубами непробиваемого абсурда, за который ему, человеку от науки, по обыкновению бывает стыдно. Но сейчас этот туман странного и иррационального был единственным, что отвлекало от палящего озноба и колющего холода на кончиках пальцев. Он давно смирился: если боль не позволяет пользоваться головой, остается только бредить — со всей чистотой совести и изощренностью фантазии.       Иначе эта магма испепелит его — без остатка.       Мучительнее болезни может быть только выздоровление. И поэтому иногда он позволял себе мечтать о неизлечимой болезни.       О той, что не будет кормить обещаниями, точа остриё ожидания. О той, что не оставит вопросов, а просто проведет четкую границу, до которой надо все успеть и после которой уже ничего не будет.       Хайдерих вжимается затылком в мокрую подушку и вытягивает ступни из-под легкой смятой простыни.       Он находит эти случайные мысли до нелепого занимательными — надо сказать, когда они долгое время не имеют возможности выбраться за рамки сдавленного болью черепа, когда они вынужденны скоблить тебя изнутри по зудящему мокрому лбу, все неожиданно приобретает оттенок этой занимательной нелепости… Да, в этом определенно есть какое-то извращенное, забавно-пугающее удовольствие — в возможности побыть безумцем с горячкой, которого все зачем-то мнят серьезным ученым-практиком.        — И врагу не пожелаешь однажды так распластаться, — угрюмо и как-то опасливо прорезается сквозь тяжелую корку мыслей и полумыслей. Альфонс пожелал, чтобы все внутри него просто остановилось, замерло, умерло, хотя бы на секунду — только бы отхватить остаток сил и открыть слепнущие от жара глаза. В эту секунду ему больше ничего не нужно — только увидеть его.       — Я плохо выгляжу? — хочется звучать легко, с нарочито-обидчивой шутливостью, но голос хрипло, едва не жалобно срывается. Тусклый призрак разочарования в себе, спящий многие годы в глубине сердца, снова вдохнул, вдохнул глубоко и резко — и захотелось оказаться подальше отсюда, как минимум там, куда Хайдерих ночами устремлял извилистые траектории своих ракет. Там тихо, немо, безлюдно, он знал это. Как знал и то, что никакое смертоносное излучение далеких звезд не сжигает людей так сильно, как вездесущий, вечно поджидающий за кулисами жизни стыд.       Почти возмущенный, но все же улыбчивый смешок прошерстил воздух между ними.       — Плохо ли ты выглядишь? Хах…       Эд приседает на край постели: под ним едва заметно прогибается матрас. Веки болят, чешутся, раздраженные болезненной солью слез, Альфонс смыкает их сильнее и с жадностью вслушивается в охлаждающий плеск свежей воды, предназначенной для него, — и уже представляет перед собой его, поджимающего рукава к локтю, откидывающего хвост за спину; представляет единственную живую руку с зажатым в ней полотенцем, что плавно окунается в миску, аккуратно пропитывает и с идеально выверенной силой выжимает ткань. Представляет, как чуть смуглая жестковатая кожа вбирает в себя влагу и узнаваемо стягивает подушечки пальцев…       Только бы увидеть его.       — Эд… — жар ослабляет укусы, как только полотенце медленно касается мокрого лба и висков, как только редкие капли обводят корни волос. — Помнишь греческие мифы?       Хайдерих улавливает, как рука Эда замирает на его скуле, лишь от тени замешательства, лишь на мгновение, можно и не заметить. Но это ведь и есть ответ.       — Тебе хуже? — в этом шепоте есть что-то больно напоминающее подозрение. Его уже принимают за помешенного в агонии?       — Просто хочу рассказать, как можно меня исцелить.       Эд хмыкает. Так буднично, так несерьезно, что становится легче. Что и сам начинаешь верить, что вся эта непробиваемая стена кипящей боли однажды испарится.       — Попробуй.       Ворот пижамной рубашки осторожно оттягивают, ткань мягко проглаживает мочки ушей, шею, и прохлада капель оседает во впадине между ключиц, щекочет. Хайдерих случайно улыбается и слегка съеживается.       — Давным-давно, на заре цивилизации, жила прекрасная дева, участь которой была предрешена мойрами за много лет до ее рождения…       — Мойрами? — скептично выуживает Эдвард и все так же медленно — будто опасаясь сделать только хуже — отстраняет руку. Снова слышится плеск воды.       — Это богини судьбы. Прядут нити людских судеб, — спокойно поясняет Альфонс, быть может, даже слишком спокойно. Он боится сбиться с мысли. — Так… вот. Дева эта была невиданной красоты. Поговаривали, она была взращена самим солнцем, и в глазах ее томился живой огонь, и по локонам ее будто лился сладкий мед. Так она была прекрасна, что мед этот наверняка был хмелен.       — …Простуда так утягивает в поэтику? — Альфонс в ответ лишь вздрагивает уголками губ, вздыхает, насколько это возможно, и продолжает:       — …И этот хмель напал на само дитя неба, на сам Свет. И снизошел он к деве, и та сразила его улыбкой светлой и легкой, как белизна облаков, отражающих солнце. Им повидилось совместное счастье, мелькала молниями их влюбленность, быстрая и жгучая… Ты слушаешь?       — Самого удивляет, но да, — досадливо отзывается Элрик и выдерживает паузу, стараясь не вслушиваться в тяжесть его кашля. — Откуда ты…       — Тогда слушай дальше, — Хайдерих протирает губы рукавом. Он все еще не может разомкнуть век, он едва выносит эту разжиженную, смятую тьму.       К нему подкрадывался раж таинственного рассказчика, и он не хотел упускать все эти навеянные жаром образы, разлетевшиеся по сознанию теплыми летними красками. Странно. Он всегда был далек от красивых фраз. Считал их ненастоящими, искусственными, лживыми. Странно. Словно какая-то другая, совершенно невозможная личность проглядывает сквозь ослабшую душу.       Но самому было интересно, откуда он все это помнит, да и выйдет ли вообще довести дело до конца?.. Странно — и уже страшно. Болезнь, такая вот банальная и легкая, разве может довести до помешательства?       — Влюбленность… Да, влюбленность грела деве сердце, славные песни Света окутывали ее верой в благородное небесное провидение — и вот она уже поглаживала живот, чувствовала в своем чреве его наследника, сулила ему достойные победы и славу…       — Она… что, забеременнела от света? От волн световых квантов?       Альфонс щурится не то осуждающе, не то изумленно.       — С какого неба ты свалился, Эд? Свет — в смысле бог света. Аполлон. Его же все знают.       — Все знают, — пробубнили в ответ.       — Что?       — Ничего, я понял. Бог влюбился в женщину, и у них будет ребенок. И чего, они жили долго и счастливо?       Хайдерих потерся затылком о подушку. Помолчал немного. И заговорил еще загадочнее:       — Что-то тяготило ее. Что-то в его сути — быть может, она разглядела наконец излишнюю ветреность и легкомыслие в Свете небесном, с горы божественной сошедшем… Увидела она, как он смотрит на других женщин. Испуг пронзил ее, боязнь остаться брошенной поглотила сердце. Домашнего тепла ей захотелось, ясного будущего, а не бешеных стремительных ветров слепой страсти.       — Хайдерих… — изумленно донеслось от Эда, и Альфонс только коротко кивнул.       — Месяцы и полнолунья отсчитывали время, и страх все больше загонял бедную женщину в лапы простых решений — и сложных исходов. Невыносимо было понимать, что оставят ее в одиночестве, как только дитя появится на свет. И… друг ее близкий, из смертных… безопасность и спокойствие ей внушил… она в предвосхищении горя как-то забылась и с ним… близка стала. Даже слишком.       — О нет, — проронил Эдвард и — осекся. — Так?..       — Прознал об этом Свет, — сурово провозгласил рассказчик, — ведь всюду он может проникнуть, где не прикрыто. Гнев в нем забурлил и жажда пресечь жизнь изменщице его, самого бога. Схватил он свой лук, возвел к горизонту. Серебреные стрелы, не знающие промаха, поразили ее далеко в поле — так, что не успела она попросить пощады и — верности.       — Он убил своего сына?! — взъелся забывшийся Эдвард. — Какого…       — Только мать была поражена, — хрипло отсек Хайдерих и снова откашлялся. — Извлек Свет из ее потухшего тела младенца, прозвал Асклепием, отдал кормилицам и поручил мудрецу позаботиться о его воспитании. Здоровый, с полубожественной кровью, малыш без матери не отошел к Смерти, а взращен был довольно скоро близкими людьми. Сколько юноша себя помнил, человеческие страдания приносили ему боль — и он прилежно взялся за врачевание. Не знал, отчего так сильно смерть ему претила — не знал, что через материнскую кровь передалось ему желание не познать никогда смерти.       Они смолкают на неприлично долгую минуту. Хайдерих сжимает в пальцах край простыни, чуть раскрывает грудь.       — Ты еще здесь?       — Конечно. Куда же я денусь.       — Вдруг, — с тайным страхом выдыхает Хайдерих, кратко и тихо.       — Брось, — парирует Эд, и от него доносится воздушный, затаенный шорох. И звучит он теперь громче, ближе, теплее: — Так что, как тебя вылечить? Найти этого Асклепия?       Альфонс расслабляется, слыша, как сердце перестает отбивать тревожный ритм.       — А точнее то, что он после себя оставил. Талант его был настолько силен, ум был настолько жив, что Асклепий сумел создать нечто, способное вернуть мертвеца с того света. Бессмертные боги, властители мира, прознали о его славе, разразились гневом — и покарали за гордыню. Молния пронзила его душу и прогнала в Царство мертвых.       И снова в воздухе оседает что-то тяжелое и жесткое, словно камень. Молчание разбавляет лишь солнечное пение птиц, что трескуче ворошат ветки свежесплетенных гнезд.       — Создал… нечто… вернувшее с того света?.. — голос Эда словно проваливается куда-то, настолько он режет, настолько сдавливает что-то внутри. Альфонс не выдерживает, собирает силы в кулак и наконец — открывает глаза. Но видит лишь потерянные, погасшие глаза, еще утром блистающие жидким золотом. И ничего и не остается, кроме в момент вспыхнувшего, отчаянного желания выдернуть Эда оттуда, из серости и смятения, вернуть его, отнять его.       Пути назад уже нет.       — Хочешь, я покажу, что это было? — терять уже нечего. Кто знает? Может, это последний день, последний шанс увидеть его. Почувствовать его. Может, ты достаточно страдал, чтобы позволить себе переступить грань. Хайдерих ловит его заинтригованный взгляд и заискивающе шепчет: — Ну-ка склонись поближе.       Эдвард чуть вскидывается, смаргивает, зачем-то спускает рукава к запястьям. Медлит. Ну же. Ты совершенно прав, но это не значит, что тебе дадут повод догадаться прежде, чем ты откажешься. Альфонс цепко вглядывается, уверенно, почти угрожающе. Он еще может побороться — хотя бы так, без без рук и ног. Без тела.       Наконец Эд сдается перед любопытством, опирается обеими руками о постель и с опаской склоняется. И Хайдерих на мгновение забывает о том, что каждое резкое движение пронзает его всего раскаленными иглами дрожи, забывает все и хватает за плечо, примыкая холодными сомкнутыми губами к его лбу.       Краем уха он успевает уловить, как хрустит в сжатом кулаке протеза наволочка, — и тяжелый сбивчивый выдох волной обрушивается на грудь и шею, и плечо под ладонью напряженно вздымается, словно перед броском. Полсекунды, даже меньше, — Альфонс отрывается и падает обратно на подушку.       Доводить до невыносимого предела, только чтобы однажды снова обрести возможность расслабиться. Да, в этом что-то есть. Определенно. Иначе бы он не уловил той долгожданной безмятежности, что живительной эмульсией окатила с ног до головы.       По тишине постукивает дыхание Эдварда, и Хайдериху — нравится. Он решается посмотреть на него сквозь крупицы застывшей на ресницах влаги и сталкивается с острыми углами морщин между сдвинутыми бровями. Альфонс понимает. У него к самому себе не меньше вопросов. Но он, в отличие от Эда, не собирается искать на них ответы. Мысли снова туманятся, снова уводят куда-то. А он уже и не сопротивляется. Честно.       — Что за антинаучная дурь, — возвещает Эд, но ни на секунду не отводит полыхнувшие глаза от пасмурно-синих радужек. — Ты где такой чуши нахватался, как за такое из технического цеха еще не выгнали? Поцелуи, серьезно? Дурдом. Поцелуй — это не лекарство, ты понял? — кончики пшеничных волос случайно махнули по шее. Хайдерих отводит лицо и не сдерживает улыбки: господи, он не способен забывать о работе, даже когда…       — …Что смешного? Эй, прием, — поучительная угроза прорезалась сквозь отступающую одышку. — Ты меня услышал, Альфонс?       — Да, да… я тебя услышал, Эдвард. Не принесешь еще воды?       Эд вскидывает подбородок, щурится со строгостью учителя.       — Принесу. Только прежде проверю, не подмешено ли там чего галлюциногенного.       — Ох, — усмехается Хайдерих и ловит взглядом мелькнувшую в окне птицу. — Конечно.       Эдвард снова придирчиво оглядывает его, быстро и как можно незаметнее, рывком отрывает ладони от подушки и сумбурно, даже как-то дерганно бросает полотенце обратно в чашку.       Альфонс был уверен, что он захочет сбежать. Он даже сам дал Эду эту возможность. Он не был готов к тому, что тот остановится на пороге.       — А может, боги просто боялись, что он свергнет их власть, — Эдвард всматривается куда-то внутрь себя, решительно, ожесточенно, и Альфонс впервые замечает крепкие, но чарующе плавные очертания его профиля. — Асклепий мог лишить их того, что позволяло держать людей ниже себя. Они могли просто испугаться истинной способности людей быть равными богам.       Хайдерих чуть раскрывает сухие губы, завороженно замирает.       — Может быть. Наверное, именно поэтому они все же сдались, признали свою ошибку и вернули его к жизни.       Эд размеренно, удовлетворенно кивает, но будто самому себе, будто так и знал, что не могло все так тривиально завершиться. Или, может, он просто не принимает грустные концовки?       Дверь закрывается плавно, с привычным приятным скрипом. Альфонс задумчиво поглядывает на свои руки: смогут ли они создать нечто такое, что если и не убережёт от смерти, то хотя бы защитит чью-то жизнь?       Пение снова невольно приковывает внимание к миру снаружи: в свежую желтизну света вливаются первые рыжие языки заката, отбрасывая багровые отблески на молодую пышную зелень.       — Ты прав, Эд. Поцелуи — не просто лекарство. — еле слышно отвечает Хайдерих и переворачивается на живот, припав щекой к помятому уголку подушки. — Панацея.