Волк, которого ты кормишь

– Обычно я не предлагаю подарки, – говорит Табаки. – Обычно их у меня просят, и то я не всегда соглашаюсь. На самом деле это не совсем Табаки, я точно знаю, хотя не могу четко указать, что именно в нем изменилось. Его лицо кажется состарившимся, и все же у меня вряд ли получилось бы определить его возраст. Его глаза – кусочки черного агата – поблескивают из-под тяжелых век. Но я не удивляюсь ничему: ни его словам, ни его облику. Это слишком странная ночь – ночь, когда все заканчивается для одних и начинается для других. Только я не знаю, к кому из них отношусь я. – Я виноват перед тобой, мой дракон, – продолжает он. – Проморгал все, что можно было. Поэтому если ты хочешь попробовать еще раз… Цепкие грязные руки Табаки сжаты в кулаки у него на коленях – и я точно знаю, что в одной из его ладоней спрятано что-то, что он предлагает мне. Мне стоит кивнуть, и это что-то будет моим. Мой второй шанс. Шанс начать все сначала. Исправить то, что так плохо пошло в этот раз. Такие подарки действительно достаются очень редко. О таком можно только безнадежно мечтать. И никто лучше меня не знает, сколько раз я мечтал – молил о такой возможности. Никто не знает, каких усилий мне стоит отвести взгляд от сжимающей мое будущее руки Табаки. Я поднимаю глаза и смотрю на призрак, привычно сидящий на подоконнике, обняв колени. Я знаю, что его не видит никто, кроме меня – даже Слепой, от которого, кажется, у Дома нет никаких тайн. Даже Табаки, даже сейчас – может быть, Табаки и знает, что Волк здесь, но не видит его. Это мой дар и мое наказание: для меня присутствие Волка так же реально, как и любого из живых обитателей Дома. Волк ловит мой взгляд и показывает зубы то ли в усмешке, то ли в угрозе. Как я устал от него, в очередной раз думаю я. Но за его равнодушием, за его ехидным оскалом я вижу то, что уже давно замечал, только не хотел признаваться себе в этом. В его глазах тоска. Если я сейчас возьму то, что держит в руках Табаки, – может быть, все будет иначе. И там, на другом круге, я смогу быть достаточно сильным, чтобы не убить другого Волка. Но что… что будет с этим, если я уйду? Он исчезнет. Это первая мысль, что приходит мне в голову – наверное, она же и является самой верной. Он исчезнет, потому что здесь больше не будет меня. Не будет моего чувства вины, которое питает его. И кто знает, возможно, он и хочет исчезнуть. Должно быть, ему тоже надоело быть здесь, не видимому ни для кого, кроме своего убийцы. Наблюдать, скучать, ненавидеть… Это унылая жизнь, даже если забыть о том, что это и не жизнь вовсе. Может быть, мне стоит уйти просто ради того, чтобы и он смог освободиться. Но я не уверен, что все сработает именно так. А если нет? Что, если я уйду – а он все равно останется здесь? Невидимый, в одиночестве – так и будет сидеть на окне разрушающегося Дома и смотреть на пустую улицу. И медленно растворяться в небытии, не переставая испытывать боль и ненависть… Не надо! Я не хочу об этом думать. Я не хочу этого понимать. Я хочу свой второй шанс! Тоска в глазах Волка становится гуще – как будто он точно знает, что я сейчас выберу. Знает, что я брошу его. – Спасибо, – говорю я Табаки. – Нет. Я не могу. Я должен… я должен закончить здесь. Здесь, где я начал – где я совершил свой грех. Здесь, где Волк стал моей ответственностью. Нельзя просто так уйти от того, что ты сделал, воспользовавшись подаренным тебе чудом. Как бы этого ни хотелось. Табаки прикрывает глаза, принимая мой ответ – и почему-то мне кажется, что он знал, что я это скажу. Я благодарен ему за то, что он не задает вопросов и не пытается переубедить меня – настолько благодарен, что мне хочется обнять его. Но я слишком медлю, и он отворачивается и уезжает. Оставляя меня наедине с Волком. Что ж, так и должно быть. Я не могу воспользоваться чужим чудом, но я могу совершить свое, одно – потому что наша жизнь в Доме закончена, а значит, мое обещание Сфинксу больше не действует. Наверное, это просто уловка, но у меня нет другого выхода. Я должен – даже если потом я сотни раз пожалею об этом. Хотя, может быть, в этом и есть весь смысл – чтобы я жалел. – Пойдем со мной, – говорю я. – Если хочешь. И Волк соскальзывает с окна и оборачивается у моих ног серой тенью. Мы вместе выходим из Дома. Где-то в глубине души я, наверное, все-таки надеюсь, что как только мы ступим в Наружность, он исчезнет. Но хотя в бледном рассвете он виден и не так ясно – полупрозрачный силуэт – отрицать его присутствие невозможно. Его глаза – два кусочка янтаря, яркие и недобрые. У него огромные тяжелые лапы – лапы убийцы. Шерсть на его боках серебристо-серая, а по спине идет темная блестящая полоса. Он поднимает лобастую голову и заглядывает мне в лицо. У него насмешливое выражение. Раньше я не знал, что волки умеют улыбаться. Но он смотрит на меня так иронично, как будто читает мои мысли. Я чувствую холод, исходящий от него – словно рядом с моими ногами раскрыта дышащая льдом пропасть. Мне страшно до тошноты и ужасно неуютно. Он всегда пугал меня, и теперь мой страх будет следовать за мной вечно. Но я сам позвал его с собой. Бродячие собаки, которых я кормил и лечил и с которыми порой разговаривал, разбегаются в разные стороны, увидев нас, останавливаются на расстоянии и рычат, скаля зубы. Я знаю, что они почувствовали его рядом со мной – и они боятся его, боятся настолько, что смотрят на меня как на врага. Против воли я испытываю острый укол сожаления, а Волк искоса бросает на меня желтый взгляд. И каким-то образом я понимаю, что это только начало. Я подозревал, что легко не будет – и я думал, что готов к этому. Я и не хотел, чтобы было легко, наказание не должно быть легким, иначе какой в нем смысл? Но я не знал, что все будет так. Я не знал, что будет так больно. Волк следует за мной, куда бы я ни шел – переступая мягкими лапами, тенью, сотканной из холода, страха и ненависти. Люди не видят его, но они чувствуют. Они видят только меня, и им кажется, что это я источник тоски и дискомфорта, что охватывает их, когда я рядом. Меня сторонятся. Не хотят сидеть или стоять близко от меня, переходят на другую сторону улицы, когда я иду навстречу. Если я обращаюсь к кому-то, мне либо не отвечают, либо отвечают торопливо и грубо, и я вижу дрожь отвращения на их лицах. Они не делают это нарочно, это неосознанная реакция, как на подгнившее яблоко. Я такое яблоко, носящее в себе разложение, я тот, кого постоянно сопровождает мертвец, облаченный в волчью шкуру. Неощутимый запах его тлена окутывает меня, превращая в изгоя. Я нигде не могу задержаться надолго. Я знаю, что ничего не изменится, куда бы я ни шел, пока со мной Волк – но меня будто что-то подгоняет, заставляя следовать из одного города в другой, а потом еще дальше. Это долгий путь. Меня не подвозят автостопом. Даже если какая-то из машин тормозит, когда я понимаю руку, водитель, бросив на меня второй взгляд, дает по газам. Я не виню их. Постепенно я перестаю даже пытаться и просто иду пешком. Меня редко и неохотно берут на работу – только когда у них нет других кандидатур – и увольняют первым. Но мне не нужно много. К счастью, дни стоят теплые, и я быстро привык спать под открытым небом. Привыкнуть можно ко всему, говорю я себе. Порой мне кажется, что я смирился даже со своим одиночеством. Мне удается верить в это до следующего раза, когда ребенок начинает неудержимо плакать, бросив на меня взгляд, или когда человек, у которого я пробую узнать дорогу, отворачивается от меня так, словно я не существую. Я скучаю по людям. Я не думал, что мне будет так не хватать их. Иногда мне хочется отдать все за возможность снова быть полезным кому-то из них, помогать им – как я делал в четвертой. Но они не хотят от меня ничего. Хуже всего, когда искушение становится почти непреодолимым. Я знаю, что могу все изменить – всего лишь небольшим толчком, небольшим усилием. Я могу заставить людей снова доверять мне. Снова принимать меня. Сделать именно то, что когда-то требовал от меня Волк – подчинить их моей воле. И когда я вечерами сижу у костра и смотрю, как пламя отражается в его глазах, превращая их в прозрачные блестящие шарики – я спрашиваю его: – Ты этого хочешь, да? Все ради этого? У тебя не получится. Ты меня не заставишь. Временами мне чудится, что он смеется надо мной в ответ. Но потом он отворачивается и начинает вылизывать плечо, и тогда я уже ни в чем не могу быть уверен. Вторая вещь, к которой я не могу привыкнуть – это сны. В моих снах я снова вижу его человеком. Он хватает и прижимает меня к полу Клетки, стискивает мне запястья так, что немеют руки. Его злое лицо склоняется ко мне, я вижу седую прядь, прилипшую к потному лбу. В его глазах ярость и презрение, и когда он приподнимает верхнюю губу, я боюсь, что сейчас увижу волчий оскал. Я боюсь, что он разорвет мне горло, а я не смогу даже попытаться защитить себя. Я просыпаюсь со сдавленным криком. В такие моменты Волк всегда не рядом, а чуть вдалеке. Иногда он спит, иногда вылизывается, иногда поднимает голову и недовольно щурится на меня, как будто я в чем-то помешал ему. – Ты опять мне снился, – говорю я с упреком. – Доволен? Еще одна бессонная ночь. А утром меня уволят, я могу поклясться. Еще одна потерянная работа – и больше я здесь вряд ли куда-то устроюсь. А значит, еще один город. Как мне это надоело. Как ты мне надоел. Бывает, что он меня слушает, но чаще чешется и стучит хвостом по земле. Когда я в очередной раз говорю ему, что устал от него, он зевает. Но что я могу еще сказать? И с кем мне еще говорить? Именно он сделал все, чтобы никто не разговаривал со мной. Луна льет желтые лучи на его гладкую спину. Он очень красивый волк. С блестящей темно-серой шерстью, умной мордой и раскосыми глазами. Он кажется большим и тяжелым, но когда ему хочется, он двигается неслышно, словно летит над землей. Я говорю ему и об этом тоже – наверное, просто ради того, чтобы слышать звук собственного голоса. – Красивый, – я повторяю это слово. – Красивый. И безотчетно касаюсь рукой своего рта. Я помню, как тогда, в Клетке, он держал меня и злился на меня – и я думал, что он снова меня ударит. А вместо этого он вдруг наклонился и поцеловал меня в губы, больно и неумело, как будто это был еще один аргумент, чтобы убедить меня – но только напугал меня этим еще больше. Я не знаю, помнит ли он это. Помнит ли он вообще что-то из того, что было, когда он был человеком. Когда он был жив. Я смотрю, как он щелкает зубами, кружится волчком, утыкается носом в хвост и засыпает. Тогда я пересаживаюсь поближе к нему и кладу на него руку. Я чувствую, как под моей ладонью напрягаются его мускулы, но он не шевелится. Я глажу его. Его шерсть жесткая и упругая, а спина теплая и гибкая. Когда он стал таким теплым, думаю я, а потом вдруг засыпаю, хотя был уверен, что остаток ночи проведу без сна. С тех пор мы все чаще ложимся спать рядом. Иногда я прижимаюсь лбом к его боку и слушаю его размеренное дыхание. Когда мы спим вот так, сны не приходят ко мне. Но когда он бросает меня и убегает куда-то в ночь, сны сразу возвращаются. Я просыпаюсь и жду его – а иногда вижу, как он лежит поодаль и глодает какие-то кости, и морда у него перепачкана кровью, но очень довольная. Наверное, это чертовски странно – наблюдать, как призрачный волк пожирает призрачную добычу. Но я видел слишком много странного, чтобы удивляться этому. Очередной городок на нашем пути небольшой, но очень чистенький. Мы входим в него около полудня. Асфальт темный и блестит от недавнего дождя, но небо уже высокое, прозрачно-голубое и по-осеннему холодное. На улицах немного людей, но мы идем по самой кромке тротуара, чтобы не заставлять их менять курс, пытаясь держаться от нас подальше. Я толкаю дверь маленького кафе: пирожки на витрине выглядят слишком соблазнительно, и я очень соскучился по настоящему кофе. Внутри никого из посетителей. Продавщица в замызганном фартуке апатично бросает на меня взгляд, и ее лицо кривится от отвращения. Все как обычно. А потом она орет: – Куда прешь со своей зверюгой? Здесь люди едят! Снаружи привязывай! Еще и без намордника – совсем уже мозгов нет! Я захлебываюсь вдохом от удивления и выскакиваю на улицу. В ушах у меня шумит. Мне кажется, я сейчас просто упаду, прямо здесь. Но не падаю, а добираюсь до скамейки в скверике. Волк нахально залезает на сидение рядом со мной и колотит хвостом по облезающим деревянным планкам. Он теплый и шумно дышит, высунув язык. Маленькая девочка, которую мать ведет мимо нас, останавливается, тянет руку. – Волчек, волчек, – поет она и смеется. А потом, склонив голову набок, смотрит на меня и осуждающе спрашивает: – А ты почему такой грязный? – Испачкался, – говорю я. Ее мать извиняется и торопливо уводит ее. Я обнимаю Волка за шею и утыкаюсь лицом в его шерсть. – Ты настоящий? – спрашиваю я. – Они тебя видят? Внутри у него что-то урчит, как будто от голода. Ночевать мы устраиваемся на пустыре на окраине. Я покупаю двойной запас консервов для нас, и руки у меня чуть дрожат, когда я открываю банку для Волка. Как будто это последняя проверка, самое главное доказательство того, что теперь он из плоти и крови – если он будет есть. Волк съедает свою порцию быстро и неаккуратно, а потом сидит и так настойчиво на меня смотрит, что я делюсь с ним половиной своей еды. С этого дня все меняется. Может быть, все дело во мне. Когда человек счастлив, это заметно – и к нему трудно относиться плохо. Или проклятие Волка внезапно развеялось, когда он обрел физическое тело, стал видимым. Но, так или иначе, от нас больше не шарахаются – ну, не более, чем шарахались бы от довольно оборванного парня с большой собакой. Я нахожу работу на стройке. Бригада стремится закончить до холодов, поэтому лишние руки крайне нужны. Работы много и платят хорошо. Волку тоже нравится стройка. Он целыми днями бегает между бетонных блоков, сползает, скользя лапами, с куч песка, клацает зубами на ленивых осенних мух. Мои напарники покатываются со смеху, когда наблюдают за ним. А я начинаю вспоминать, что это такое – просто разговаривать с людьми, слушать их шутки, есть вместе с ними. Что это такое – не быть изгоем. Мы с Волком ночуем в вагончике сторожа – он сам предложил нам это. Сказал, что ему страшновато ночами, а со мной будет веселее. И Волк будет охранять. Старик очень добр ко мне, и ему нравится Волк. Волк вообще на всех производит приятное впечатление. У него умный и забавный вид, и он умеет вести себя с достоинством. Конечно, бывает так, что кто-то неосторожно пытается его погладить, но тогда он просто отходит в сторону – и делает это очень сдержанно. До сих пор никто – ни остальные строители, ни начальство – не потребовали, чтобы я надел на него намордник или ошейник. Я бы все равно не смог это сделать, так что я благодарен Волку за его безупречное поведение. Я привыкаю засыпать, свесив руку с кровати, закопавшись пальцами в его густую жесткую шерсть, слушая его сонное дыхание. Все слишком хорошо. Так не может продолжаться долго. Сначала возвращаются сны. А это значит, что пока я сплю, Волка нет рядом. Он выскальзывает ночью из вагончика, взамен оставляя мне образ себя-человека – того, кто пугает и мучает меня, сыплет требованиями и угрозами, обещает разрушить мою жизнь, если я не сделаю того, что он хочет. Его лицо искажается от ненависти, и мне хочется протянуть руку, чтобы разгладить складку между его сведенными бровями – но он держит меня, не дает мне двинуться, и вонзает в меня слова-ножи, одно за другим, пока я не ослабеваю, истекая кровью… Утром я нахожу его на крыльце сторожки. Он облизывает морду и лапы, щурит сытые глаза. Я знаю, что он опять охотился, и теперь я уже не могу думать, что ему досталась призрачная добыча. Но кого он ловит и ест? Это город, здесь нет зайцев и других диких животных. Я нахожу ответ на свой вопрос достаточно скоро. Плачущие девочки зовут своих потерявшихся кошечек. Семьи разыскивают небольших собак, даже заходят на стройку, расспрашивая нас, не видели ли мы их питомцев. Волк лежит на лоскутке пожухлой травы и притворяется спящим, но я могу поклясться, что он отвернул морду специально, чтобы скрыть улыбку. Когда мы остаемся одни, я кричу на него, трясу его, схватив за шкуру на спине. – Зачем? Зачем? Разве ты голодный? Почему ты хочешь все испортить? Его глаза выглядят как две маленькие желтые луны, как топленое масло. Он отводит взгляд и чешет за ухом. Внутри у меня все сжимается. Почему? Неужели я спрашиваю – я ведь и сам все знаю. Потому что я слишком расслабился. Потому что зря поверил, что все позади. Потому что я не мог, не должен был надеяться, что мой грех оставил меня, обратившись в радость. – Ты никогда не дашь мне забыть? – шепчу я, и эти слова настолько горьки, что застревают у меня в горле. Волк не отвечает, но ему и не нужно. Я и так все понимаю. Внезапно ужасное предчувствие овладевает мной. Что если это только начало? Пока его развлекают собаки и кошки, но скоро – может быть, очень скоро – он нападет на человека. Что тогда придется сделать мне? Убить его? Еще раз? Может быть, именно этого он и добивается? Шаг за шагом преступает черту – пока не окажется, что он стал слишком опасным, и что у меня нет другого выхода, только устранить его. Наверное, это будет его идеальная месть. Но я не позволю ему этого. На следующий день я увольняюсь. Половина бригады смотрит на меня как на предателя: до зимы осталось всего ничего, работу надо срочно закончить, и я подвожу всех; вторая половина считает меня идиотом: прораб обещал хорошую премию по завершении. Но я не могу рисковать. – Как я устал от тебя, – говорю я, когда мы с Волком минуем знак с перечеркнутым названием города. Наверное, я давно не произносил этих слов, но мне кажется, что я никогда их не забывал. Волк не слушает. Он убегает вперед, перепрыгивает канаву и носится по лесу, шурша опавшей листвой. Городки встречаются на нашем пути все реже и становятся все меньше, вскоре это уже лишь поселки и деревни. Меня это радует. Может быть, я опять питаю напрасные надежды, но мне кажется, что чем меньше людей вокруг, тем меньше риска. Ночи все холоднее – поздняя осень не лучшее время, чтобы спать на природе, даже если к этому привык. Я дрожу вечерами, сидя у костра, и даже во сне никогда толком не согреваюсь. Но Волк больше не убегает от меня по ночам. Он спит рядом, прижимаясь ко мне, делясь со мной своим теплом. Иногда мне кажется, что он выглядит виноватым, но я не могу быть уверен. В последнем цивилизованном месте, что нам встретилось, я потратил почти все заработанные на стройке деньги. Мы основательно закупились: теплая одежда и одеяла для меня, рюкзаки, еда. Волк тащит свою долю в двух мешках, перекинутых через спину. Это мешает ему продираться через кусты, и он не очень доволен, но ему пришлось смириться. На душе у меня все равно неспокойно. В поселке на нас смотрели странно. Меня предупредили, что дальше там ничего нет, никакого жилья, только лес – спросили, знаю ли я, куда иду. Я предпочел не отвечать. Правда в том, что я иду не куда-то. Все, что мне нужно – уйти вместе с Волком так далеко, чтобы у него не было шансов стать угрозой для кого-то, кроме меня. У меня нет другого выхода. Я думаю, что если даже я уведу его подальше в лес, а сам попытаюсь вернуться к людям, он вернется тоже. Значит, я должен остаться в лесу с ним. Чего бы мне это ни стоило. Смогу ли я перезимовать в лесу – это другой вопрос. Но за все приходится платить, я давно это знаю. Если такова цена за то, чтобы мне не пришлось убивать его снова – я заплачу эту цену. Я буду с ним до конца. И порой мне кажется, что я и не хочу ничего другого. Однажды утром я открываю глаза – и тут же их зажмуриваю, ослепленный белизной. Снег покрыл подгнившую листву и черные деревья. Это так красиво, что на какое-то время я даже забываю мерзнуть. Волку тоже нравится снег. Он подпрыгивает, поднимая пушистые фонтаны снежинок, ловит их пастью, валяется в снегу, нападает на маленькие сугробы на ветках кустов. Его радость заражает и меня. Я сгребаю горсть снега, леплю снежок и кидаю в него. Он отбегает, словно сомневается, стоит ли ему обидеться, но потом видит, что я смеюсь, и возвращается, пихает меня лапами в плечи. Мы оба падаем и катаемся по снегу. Он тяжелый, горячий и дышит мне в лицо. Я зарываюсь руками в его шерсть. Мой смех прорывается слезами. – Ненавижу тебя, – шепчу я. Он тихонько рычит в ответ и тыкается мокрым носом мне в шею. Снег идет еще несколько дней подряд и уже не тает. Это сильно осложняет путь, потому что я не вижу, что у меня под ногами, с каждым шагом опасаясь, что наступлю на корень или в чью-то нору. Но Волк в восторге от снега. Кажется, у него теперь вдвое больше энергии: он нарезает круги по лесу, рассекая сугробы грудью – возвращается ко мне и нетерпеливо смотрит на меня, словно удивляясь, почему я иду так медленно. Хотя куда нам спешить? У нас нет никакого пункта назначения. Мы просто идем – возможно, ходим кругами, потому что как бы ни был огромен лес, он все-таки не бесконечен, а мы прошли уже очень много. От белизны вокруг у меня слезятся глаза, и влага замерзает на ресницах. Мне холодно все время – наверное, я уже забыл, что бывает как-то по-другому. Пуховик, который я купил, оказался недостаточно теплым, по крайней мере, не для ночевок в снегу. А ботинки пропускают воду, и ноги у меня все время мокрые, но через несколько дней я перестаю ощущать и это. Вот так все и закончится, думаю я, но у меня не получается испытывать по этому поводу никаких эмоций. Весь мой мир как будто сжался до самых тесных рамок – каждого следующего шага, каждого выдоха, превращающегося в облачко пара. Иногда мне хочется спросить Волка, этого ли он хотел, но губы у меня слишком онемели, чтобы произнести что-то внятно. Волк все время отбегает подальше, поворачивается и ждет, что я подойду, танцует в снегу. Я не могу рассмотреть, выглядит ли он довольным. Да и разве это имеет значение. Я даже не чувствую, как спотыкаюсь – просто вдруг оказываюсь на земле, на боку. Снег под моей щекой мягкий и пушистый – и так хорошо лежать, только лежать, не делать никаких усилий, чтобы переставлять ноги… Слишком хорошо. Я знаю, что не смогу себя заставить снова подняться – и не нужно. Наверное, я сделал все, что мог, а если не сделал – значит, так тому и быть. Держать глаза открытыми тоже слишком тяжело, ресницы так и стремятся опуститься. Сейчас я засну, думаю я. Я знаю, что будут сны. Страшные сны, бесконечные сны – потому что Волк бросит меня и убежит, а без него их некому отгонять. В этих снах он будет вечно держать меня, пришпилив к полу в желтый цветочек, вечно пугать меня словами и взглядом, вечно угрожать мне… вечно впечатывать неловко свои губы в мои… Я готов к этому. Это мое искупление. Я закрываю глаза. …А когда открываю их, то вижу над собой низкий потолок из потемневшего дерева. Следы от сучков на грубо струганных досках – будто отметины чьих-то круглых лап. Они двоятся у меня перед глазами, расплываются, я моргаю, но это плохо помогает. Я знаю, что лежу на спине, на чем-то не очень мягком и не очень удобном – но мне не холодно. И над головой у меня крыша. Я уже забыл, что так бывает. Я поворачиваю голову и вижу рыжие всполохи пламени в печке. Волк засовывает в огонь еще одно полено и смотрит на меня. Подбородок и кончик носа у него испачканы в золе. Серая прядь свисает на лоб. – Ни в чем на тебя нельзя положиться, – говорит он. Слова получаются у него не очень уверенно, как будто он подзабыл, как их складывать в предложения. – До охотничьего домика всего-то ничего оставалось, и тут ты решил сдаться? Не мог еще немножко потерпеть? – Извини, – шепчу я – или мне кажется, что шепчу; кажется, я тоже совсем разучился разговаривать. А может, все дело в том, что я просто не привык отвечать ему. – Я же не знал. Он дергает плечом и захлопывает заслонку. На проржавевшей плите огромный страшный чайник – никогда в жизни не видел ничего более старого и неуклюжего. Но когда Волк наливает из него кипяток, я невольно облизываю губы. – Сейчас, – ворчливо говорит он. Я сажусь на кровати. Голова у меня кружится, но я стискиваю кружку обеими руками. Она горячая и жжет мне пальцы, а чай пахнет травой и мышиным пометом, но мне это нравится. Это всего лишь сон, думаю я. Немного другой сон, такой, какого я еще не видел. Может быть, очень скоро он тоже превратиться в кошмар – как только я чуть-чуть расслаблюсь, как только перестану быть к этому готовым. Так всегда бывает. Но пока это хороший сон – и я благодарен за каждый миг, который он длится. Пусть продолжается подольше – я не буду к нему привыкать, я не буду верить, что он навсегда останется таким безмятежным. Но пусть я смогу пробыть в нем еще хоть немного. Волк садится на пол рядом с кроватью, сосредоточенно дует на свой чай. И я протягиваю руку и вплетаю пальцы в его спутанные волосы. Конец