Агафьино лето

Желтая кашка - совершенно медовая. Пышными желтыми шапками раскинулась по зеленому морю травы, точно побрызгали вокруг липовым желтым медом, где как попало, где густо, где пусто, а может, и щедрое июньское солнышко стряхнуло на землю ярко-желтые крошки, ну а пахнет - ведь чистый мед! А синие вьюнки? Вот они, настырно лезут по чьим-то стеблям, ползут по ветхому, почти совсем серому от времени и дождей дереву, выставляют дерзко свои торчочки-стебельки, усеянные ровным рядом крохотных продолговатых цветочков-капель, темно-синие с лиловым оттенком, такие, что и подумаешь – густо сине-лиловое небо, какое бывает иногда поздним летним вечером, когда уже зайдет солнце, оно отдало им свой цвет. Соловьиным вечером… а соловьи! Даром, что божий день на дворе - не дождаться нетерпеливым ночи, уже и сейчас заливаются в гуще ветвей, перекликаются на голоса, а вон и, гляди, гляди, серая худенькая пичуга порхнула с ветки на ветку, опустилась на торчащую из зеленого моря корягу, почти такого же цвета, что и сама птичка, оглядывается небоязливо, ищет ли подружку-соловушку, милого ли дружка-соловейку? Солнышко жаркое, высоконько в небе - золото в сине-белом! Так и льет с высоты тепло, так и обливает всего, скинуть шапку, скинуть повойник - так, кажется, по белой маковке и погладит, точно рукою. Травы-то, травы! В пояс дикие травы, а где - и по грудь. Вон и васильки замелькали, немного покамест, не на венок, но все же. А чистотел? Желтый, ядреный, сочный! А шиповник, шиповник-то! Полыхает ярко-розовым и светло-лиловым, от запаха голове закружиться впору. Всё в шиповнике, всё заплел своими цепкими ветками, все усажено розовым цветом, шиповник-шипец, пёсья роза. А что там, в густой мураве, голубое? Рассыпалось синей мелочью?.. - Незабудки! - счастливо взвизгнула Оксютка, соскакивая с телеги. - Незабудки… - пробормотала Агафья. Ощущая, как сами собою опускаются враз отяжелевшие руки, и в рукавах, там, где вшиты алые ластовицы, несмотря на жару, стало мокро и холодно. - Во всяком случае, незабудки остались… - Дом остался, - отрезал ее отец. - Всё не пепелище да две печные трубы! И ты, Никитка, не смей причитать, - он, в свою очередь, тяжело, помогая себе левой рукой, сполз на землю, хмуро и упреждающе глянул на своего сожителя. - Какая-никакая, а вотчина. Не с сумой по дорогам побрели Христа ради - на собственную землю вернулись. - Видали и хуже, - проворчал Никита. - Да только у других. Он держал под уздцы лошадь. Ворота уж много лет как снесли с петель, кто-то из стоявших тут каких-то воров - что Никите, что Овдокиму не было охоты их различать, дрались-то за разных царьков, а как по чужим усадьбам безобразничать, так все на один пошиб! - но всё с тех пор успело зарасти бурьяном и цепким шиповником, и Овдоким принялся ломать и утаптывать его, чтобы можно было завести телегу на двор. Иван промолчал. Ему и стыдновато было что-то сказать, дескать, всё плохо, скажут, разнюнился, точно девка, но и то, что хорошего мало, очевидно было даже тринадцатилетнему отроку. Ладно, чего сидеть время тянуть. Агафья, подобрав подол, протиснулась во двор. Птичка, до сих пор с любопытством разглядывавшая пришельцев, вспорхнула с коряги и спряталась в ветках вишни, усыпанных плотной зеленой завязью. Уже кое-что, хоть какая в будущем снедь. Бурьян, высоченные, сплетенные, точно свалявшаяся перепутанная пряжа, разнородные травы стояли местами стеной, через них приходилось продираться, буквально силой, мелкий шиповник цапнул ее за подол, оставив затяжку на тафтяном сарафане, линялом-перелинялом и заштопанным в паре мест. Не та лопотина, чтобы годами носить в пир и в мир, да еще и с холщовой рубахой, но что уж осталось. Смарагдовая юркая ящерка вышмыгнула из-под ног, пробежав по наломанным сухим веткам, нырнула внутрь глиняного кувшина. Он-то откуда тут оказался, посередине двора? Валялся уже давно, уже врос в землю, хотя на покрытом грязью боку еще различим был кусочек узора, ярко-красный цветок и пара зелененьких завитков. - Прямо как в сказке! - со знанием дела сообщила Оксютка. - Ящерушка-зеленушка, а где-то тут и мышка-норушка да лягушка-квакушка точно должны присуседиться. Агафья невольно улыбнулась, глядя на дочь. Хорошо, когда тебе десять лет! Девчонка, пока взрослые возились, уже успела облазить пол-сада, кое-где поцарапалась, зато уже воткнула в свою льняную косу яркий шиповниковый цветок. Шиповника все-таки страсть… Малинник, похоже, уже полностью одичал и заглох, рассчитывать на него нечего. В бурьяне местами проглядывались остатки бывших грядок, начинать надо будет с них. Баня цела, обвалившуюся внутрь крышу хлева предстоит залатать… черт его знает, чем латать. Яблоня… яблоня стояла, как на границе Кащеева царства: полу-дерево, полу-мертвец. С одной стороны старые узловатые ветви еще отчаянно и упрямо, вопреки всему, пытались тянуться вверх, еще выпускали побеги с живыми зелеными листьями, еще кое-где виднелась редкая завязь, а под ногою чавкнуло, брызнув грязью, прошлогоднее гнилое яблоко. А с другой - сухие ветви торчали, точно выбеленные дождями кости. Клочьями сорванная кора, старые подпалины и зияющие, еще не до конца заросшие дыры. Что эти выблядки тут творили, из пищалей, что ли, по ней стреляли? Агафья припала лбом к израненному стволу, и ей отчаянно захотелось по-бабьи завыть в голос. Не время. Нынче не до того. Пересилив себя, отошла, повернулась, постояла в траве, глядя на свое имущество и на свое семейство. Двое отцов-стариков да двое детей-отроков. Да сама. В давешнее лихолетье овдовела, сама с детьми пряталась по лесам, двоих так и схоронила, про родню давно уж не было весточки, где там, живы ли тяти… только чудом Божьим нашли друг друга уж под конец, в освобожденной от ляхов Москве. И вот нынче всё, что осталось от немаленького состояния, что годами собирали две семьи, родительская и мужняя, что сами нажили с покойным Степою, вот весь зажиток на пятерых: разоренная Истоминская вотчина, размером плюнь - на соседний двор попадешь, лошаденка не самых лучших кровей да телега, немножко семян да припасов, выменянных перед отъездом, да в серой тряпице чуток береженого серебра, остатки отцовой военной добычи. Очень мало, кошачьи слезки - потому что не за добычу воевали они в этот раз. Совсем не за это. Уж прокатилось по ним смутное время, прокатилось - черным колесом по судьбе… да только ль по ним? А кого оно минуло? Грех гневить Господа, это, считай, еще вполбеды: сына и дочку все-таки сберегла, и с самой не случилось иньшей беды, и отцы оба остались живые, а легко ли им было, это при том, что ни одному самозванцу и ни одному иноземцу оба не присягнули ни разу. С князем Пожарским вошли в Москву. Никита Истомин - с бою, а Овдоким Кирлов - в обозе, так как за увечьем не мог сражаться, в ополчении учил новобранцев. Грех Господа гневить - вышли из Смуты с потерями, с горем, но с честью. Шиповник пах густо, свежо и одновременно сладко, и желтая кашка - медово. В зарослях гулко заухала какая-то птица. Никита, яростно обдирающий чистотел вокруг крыльца, обтер перепачканную рудо-желтым руку об штаны, и без того изрядно изгвазданные. Пробурчал: - Ну что, уж чего-чего - а бородавок не будет николи. На крыльце через рассохшиеся доски пробивались травинки, и синий вьюн пополам с березкой оплел дверь, болтающуюся на одной петле. В дом Агафье идти не хотелось. Страшно было увидеть, что там, и одновременно гадливо - свой родной дом, и словно бы уже не свой, очужевший, после того, как там похозяйничали воры. Может, пока стояли в дому, хоть кони их насрали навозу, хоть какая-то польза от собачьих детей? - Ну что, - Овдоким тоже подошел к ним, и внуки с ним тоже. Все пятеро стояли тесной кучкой перед крыльцом, - я думаю так. Мужики первым делом принимаются за огород, хоть уж и поздновато сажать, но все-таки хоть сколько-то грядок расчистим, посадим бобы и морковь. А женская половина приводит в порядок дом. - Не в обиду, тятя… - Агафья с сомнением покачала головой, глядя на его скрюченную, еще с давнего псковского ранения, руку, - но сдается мне, на огороде работник из тебя так себе. Огородом займемся мы с тятей Никитой и Ваняткой, а вы с Оксюткой берите на себя дом. Кому в чем понадобится подмога, тогда уж и разберемся. Остальные четверо кивнули, не возражая. Предстояло сделать невероятно много, а еще среди прочего найти время выяснить, что там в деревне, сколько осталось там мужиков и в каком они положении, смогут ли дать хоть что-то в оброк, при том, что и царю, и владыке платить всяко надо, а село, верно, разорено точно так же, еще и от господ, верно, будут ждать помощи, и что там с пашней, тоже, как пить дать, по большей части позаросла, надо будет, хоть ты убейся, а до осени расчистить как можно больше, чтоб в этот год посеять хотя бы озимое, еще Бог весть, с чем вообще пережить эту зиму, но еще и то надо помнить, что через два года Ивану на службу, надо будет его снаряжать, уж не так, не о том нынче речь, чтобы не хуже других, нынче уж не до чванства, но все-таки коня ему непременно предстоит справить, не скатиться до детей боярских с пищалью, еще чего не хватало, в их роде такого сорому! Смарагдовая ящерка выбежала на крыльцо, застыла, изогнув тонкий, изящный хвост, и приподняв свою расписанную тонким черным узором зеленую голову, зеленая на старом дереве. - И да, Оксютка, Ванятка, как устанете – в передых пошарьте вдвоем по окрестности, примечайте, где может быть лебеда и сныть, на снедь всё сгодится. - А еще, мам, я думаю, тут зайцы где-то должны водиться, - мечтательно досказал Ваня. – Можно будет попробовать наладить силки. Они постояли еще немного, дожидаясь, пока ящерица освободит им путь, и тогда все вместе двинулись в дом, предоставив деду Никите взойти первым.