Она простит?

Я не любил ее. Сказать об этом я могу столь же уверенно, сколько и о своей склонности к самокопанию или же о том, что хотел остаться в одиннадцатом классе на второй год — очень уж не хотелось мне менять привычные серые будние на точно такие же, но усложненные необходимостью что-то делать. Я не любил ее. Я не помнил, как мы с ней познакомились. Скорее всего, это было на одном из поэтических слетов, которые я посещал, будучи более юным и менее вкусившим горечь жизни. Я точно помню, что мне не понравились ее стихи: слишком много девичьих грез, наивности, клише — ни грамма истины, завернутые в обертку из неплохих метафор. Но было в этой девчонке что-то такое, что заставило меня пригласить ее на встречу. Ее глаза. Убей, но я не смогу вспомнить их цвет. Просто помню, что в них было столько света, что я невольно щурился. Она стала приходить ко мне. Мы до утра сидели на кухне и говорили обо всем на свете Мне почему-то казалось безумно важным знать, что она думает о феноменологии духа Гегеля, какие обои хочет поклеить в спальне. Иногда она читала мне свои стихи, тогда ее глаза светились еще больше обычного. Мне казалось, лампочки в доме взорвутся, не выдержав конкуренции со светом ее глаз. Я никогда не читал ей своих стихов Наверное, стеснялся. Или жалел — не хотел разрушить ее воздушные замки. А она и не просила. Я пригласил ее на чашку чая. Переломный момент — я совсем не помню, что к чему. Ее не было слишком долго — видимо, обдумывала предложение и поняла его слишком превратно. С того дня она прочно обосновалась в моем доме. Она приходила ни много, ни мало — восемь раз в неделю. Открывала занавески, укоризненно говоря, мол, зачахнешь. И каждый раз, когда это делала она, не раздражал ни непривычно бьющий в глаза свет солнца, ни мельтешащие прохожие. Наверное, где-то глубоко в душе я и правда боялся зачахнуть. Она никогда не приходила ко мне с пустыми руками. Всякий раз она приносила с собой крошечные букеты. Иногда это была мята — она вешала крошечные пучки под потолок и всегда замирала на несколько секунд, вдыхая аромат. Мне тоже нравилась мята. Она почему-то ассоциировалась у меня с ней даже до всего этого. Иногда она приносила свежесрезанные цветы: пионы, хризантемы, веточки сирени. В такие моменты мне становилось мучительно стыдно — казалось, она все ждет, когда же я встречу ее с таким же букетом у порога. Но я вспоминал, что не был ее мужчиной, а следовательно — и не должен был этого делать. Между нами никогда ничего не было. Приходя ко мне, она всякий раз лишь небрежно целовала меня в висок. Она миллион раз оставалась у меня на ночь, но даже тогда в голову не приходила мысль с ней переспать или хотя бы приобнять. В то время я очень беспокойно спал (каждое утро постель была сбита комьями). И среди ночных кошмаров я точно помню ее голос: она говорила со мной. Читала стихи, гладила по голове, пока кошмары не отступали. И это был максимум физической близости, что между нами была. Она часто пекла мне яблочную шарлотку. Временами она звала меня, и это были лучшие моменты. Мы бросались мукой и много смеялись, я ел кусочки яблок из ее рук. Достав ее из духовки, она заваривала крепкий черный чай, мы выходили на балкон, любовались звездами и говорили. Я не знаю, о чем можно столько говорить с человеком, даже будь он самым родным и близким, но наши темы не иссякали. Я не любил ее, но я безумно любил ее яблочную шарлотку, тепло духовки в моей квартирке и сияние балконных звезд. Я не любил ее. Я ее ненавидел. Особенно отчетливо я понял это воскресным утром, когда раздался звонок в дверь и это вновь была она — омерзительно чистая и светлая. Я ненавидел ее за то, что мир пощадил ее, не сломал так же, как сломал меня. Она потянулось, чтобы поцеловать меня — я отшатнулся. Я кричал. Я никогда не повышал голос, но ненависть к ней меня захлестнула. Одно желание: выставить ее из своего дома, не слушая сбивчивых оправданий. Именно тогда я совершил ошибку, которую не прощу себе никогда — ударил ее. Тогда я впервые увидел в ее глазах боль. Почувствовал триумф. Если ее не сломала жизнь, я сделаю это. Боль, которую она заслужила. Я ненавидел ее. Мне хотелось блевать от ее яблочной шарлотки и чересчур крепкого чая. Меня тошнило от ее голоса и вида. Она ушла, и только тогда я почувствовал себя свободным. Я рвал букеты и вышвыривал их в окно, я разбил ее чашку об стену. Затем разбил свою. Затем разбил пару блюдец и четыре тарелки (зачем мне одному столько?). В моем доме вновь поселился полумрак. Поселилось спокойствие. Я знал, что она вернется. Она возвращалась всегда. Она не вернулась ни через день, ни через пять. Я был счастлив. Она не вернулась через десять дней, и я не хотел ее возвращения. Я сменил номер телефона, чтобы она не нашла меня, в глубине души зная, что она не будет даже пытаться. Со скупыми мужскими слезами я вырезал замки и вставлял новые — все для того, чтобы она не вернулась. Я часами сидел у двери и ждал звонка, чтобы послать ее к черту. Я никогда не был так спокоен. Я никогда не был так одинок. Я не ждал ее. Никогда не ждал. Просто яростно черкал дни в настенном календаре и видел ее в каждой женщине, проходящей мимо. И мне хотелось умереть от того, как много ее отсутствия было в моей жизни. Куда больше, чем когда-то было ее. Моя жизнь наладилась. Я нашел работу и стал выходить на улицу. Я не ждал звонка в дверь и убрал запасной ключ из-под коврика куда подальше. Я не искал ее, но нашел. Она шла по парку и держала за руку молодого человека. Смеялась вместе с ним так, как когда-то смеялась со мной. Она не отвела взгляд, не притворилась, что не знает меня — приветственно помахала рукой, и глаза ее светились, как два солнца. Она была не моя. Я закрылся дома и рыдал — сухо, без слез. И, кажется, на несколько часов просто умер. Я ненавидел ее больше всех на свете. Я любил ее. Я выискал номер университетского знакомого и впервые за долгое время по своей воле набрал номер, чтобы услышать хоть что-нибудь о ней. Хотя бы имя. Мы были знакомы восемнадцать месяцев. Но только тогда я узнал, что никогда не был поэтом. Только потом я узнал, что не мог срифмовать и пары строк. Только тогда я узнал, что единственным поэтом среди нас была она — писательница, увидевшая меня на сборе тех, кто пытался свести счеты с жизнью и лечил болезни души. Я никогда не был поэтом — я был шизофреником, на счету которого значились три попытки суицида. А она полюбила меня. Потом и кровью выбивала попечительство, чтобы меня не закрыли в дурке. Выбила. А когда шла сказать об этом мне, я выгнал ее. … В моих руках самый большой букет полевых цветов, который я смог найти, и пучок мяты. Я стою у ее двери и пока не подобрал слов. Она меня простит?