Над морем

В нос резко ударяет аромат свежей травы и полевых цветов, хотя терпкий запах гари и пыли всё ещё накрепко засел в лёгких. Тодороки с большим трудом открывает не привыкшие к свету глаза и чуть ли не слепнет от пробивающихся сквозь тучи солнечных лучей. Первое, что он видит, — лицо Изуку. Такое спокойное и расслабленное, с прикрытыми веками и в обрамлении растрёпанных тёмно-зелёных волос. Первое, что он чувствует, — тело Изуку. Вернее, его тяжесть в собственных руках, крепко прижимающих его к себе. Первое, что он слышит, — шелест ветра в высокой траве, словно морские волны колышущейся на поверхности холма, где они очутились. Ну и, конечно же, дыхание Изуку. Умиротворенное и успокаивающее. Шото вдруг ощущает внезапно накатившую слабость в руках и опускает Изуку на землю, мягко кладёт его на траву и сам почти что падает рядом. В голове стоит звон, и сил у него с трудом хватает даже на то, чтобы удержать глаза открытыми. Он с усилием поднимает взгляд и смотрит вдаль, почти на самый горизонт, где в уползающей к северу тени кольцеобразных мрачных облаков с грохотом рушится громадная чёрная цитадель. Они победили. Шото оглядывает раскинувшееся далеко у подножия холма поле битвы в надежде хоть что-нибудь рассмотреть, но тщетно: от измученной выжженной земли поднимаются к небу столбы сизого пепла, и ветер хаотично растаскивает его по округе, как мрачное напоминание о минувшем сражении с целой армией демонов. Этот холм он заприметил ещё до начала операции. Отдалённый и безопасный, он оказался идеальным местом для того, чтобы переместиться сюда из самого эпицентра сражения, растратив последние силы на решающий удар, как это сделал Изуку. Воздух на холме чистый и дурманит запахом листвы. Тучи постепенно рассеиваются, позволяя солнцу согреть измотанных битвой героев. Тодороки смотрит, как рушится вражеская цитадель, и ему до сих пор не верится, что всё закончилось. Шото чувствует, как глаза его от бессилия закрываются, и он, похоже, тоже готов провалиться в сон, но внезапное шевеление где-то рядом и шелест в высокой траве не дают ему этого сделать. Он с усилием оборачивается, но не успевает увидеть буквально ничего, кроме мелькнувших у самого его лица каштановых волос и бордовой ведьмовской накидки. В следующую секунду принц оказывается заключён в порывистые объятия. — Вы сделали это, Тодороки! — Глаза Урараки сияют, а голос звенит неверием и восторгом. Она приземляется на траву рядом, взбудоражено хватает Шото за руки и улыбается так солнечно, как умеют только Самые Сильные Люди. Тодороки в душе разделяет её восторг, но сил у него хватает лишь на счастливую, измученную улыбку. Слабак. — Это всё Мидория, — Шото машинально касается пряди темных растрёпанных волос и чувствует спасительную мягкость под пальцами. Это ощущение немного успокаивает его. — Он сразился с королем демонов и нанёс ему решающий удар. Я лишь прикрывал его спину. Мидория — тот, кого ты должна благодарить. Слова даются ему с трудом. Он слышит еле заметный смешок Урараки и прослеживает за тем, как она, обернувшись к Деку, принимается копошиться в переброшенной через плечо сумке, позвякивая какими-то склянками. — Ты был тем, кто спас его жизнь после всего, — она поднимает глаза, посерьезневшие и полные такой неистовой благодарности, что Шото вдруг жалеет о том, что цитадель не рухнула прямо ему на голову. Он явно этого не заслуживает. Ведьма вновь обращает свой взор к лицу спящего и мягко убирает прядь его зелёной чёлки со лба, чтобы приложить к нему свою маленькую ладошку. Она касается кожи подушечками пальцев и закрывает глаза, стараясь считать нужную ей информацию. Тодороки не может не замечать некой бережности в её движениях, а теплота, заключённая в её взгляде, кажется, и вовсе вот-вот затопит поляну, на которой они находятся. — Но ты прав, Изуку действительно невероятен, — она не может сдержать улыбки, и из-за этого её концентрация сбивается. — Наш Герой. Шото теперь тоже глядит на Изуку завороженно, борясь с желанием тоже к нему прикоснуться. Точно, герой. Только герой, такой, как Изуку, бросается в бой так самоотверженно, выкладывается в духе «всё или ничего» и отдаёт последние силы без остатка. А потом, вынужденный собирать сам себя по крупицам, развеянным на полях сражений, продолжает улыбаться так, будто кровавые борозды на его руках — просто царапины. Урарака заканчивает сканировать и, кажется, довольна полученным результатом. — В его теле почти не осталось сил, и из-за этого он провалился в сон. Для восстановления естественным путём потребуется не менее шести дней, но, — ведьма вдруг смотрит на Тодороки заговорщически и извлекает из сумки крошечный стеклянный пузырёк, наполненный чём-то блестящим, — ты можешь ему помочь. Тодороки не успевает сказать и слова: Урарака ловким движением выдергивает пробочную крышку, и над пузырьком вздымается золотистое облачко пыли. Облачко тяжелеет, падает в ладонь Тодороки и лопается, как мыльный пузырь. Шото в недоумении вдруг замечает под веками золотые искорки и чувствует, как от груди до самых кончиков пальцев разливается тепло. Дышать становится легче. С головы будто бы спадает стальной венец. Больше не клонит в сон. — Концентрированная энергия, — горделиво заключает волшебница, пряча склянку обратно в сумку. — Уверена, Деку будет счастлив увидеть именно тебя. До Шото вдруг доходит суть её замысла. — Очако, я… — Он смотрит на неё с неверием, поражённый её решимостью. — Просто поделись ей с ним, глупый! — Она весело вскакивает с земли и тут же подхватывает в руки свой посох, готовясь в миг улизнуть подальше. — Если не ты будешь тем принцем, который разбудит нашу спящую красавицу, то им не будет никто! Она вновь улыбается этой своей Сильной улыбкой, и у Шото вдруг что-то колет под левым ребром. — Спасибо тебе, — бормочет Тодороки почти шёпотом, но знает, что Урарака его слышит. — Позови магию, и она откликнется, — бросает волшебница вместо прощания и исчезает в открывшемся перед ней портале. Шото остаётся наедине с Изуку и своими демонами. Демоны говорят ему, что он слабый, Изуку не говорит ничего. Изуку просто спит, и солнце лениво перекатывает свои лучи по его щекам. А у Тодороки что-то явно не в порядке с сердцебиением, потому что под рёбрами вдруг становится тесно, и ком застревает в горле, и в висках отдаёт глухими ударами. Он садится ближе и слегка наклоняется. Лицо Мидории совсем рядом, и Шото может разглядеть на нем каждую, даже самую мелкую веснушку. Деку вблизи невероятно красивый и даже сияет, как маленький кусочек солнца, заставляя Тодороки чуть щуриться при взгляде на него. Неужели он правда готов это сделать? Шото протягивает руку и осторожно, с такой осторожностью, на которую вообще способен, касается ладонью чужой щеки и очерчивает контур скулы подушечкой большого пальца. Мягко. Он склоняется ещё ниже и уже неотрывно пялится на чужие губы, чуть приоткрытые и наверняка тоже безумно мягкие. Неужели он и правда попытается его поцеловать? Шото собирается с силами. Силы собираться не хотят. Шото понимает, что это всего лишь акт передачи энергии. И что хитрюга-Урарака выбрала именно этот способ неспроста. Ещё он понимает, что Изуку без сознания и, очевидно, даже не вспомнит этого после того, как проснётся. Бояться нечего, но Шото почему-то боится. Между ними остаются считанные миллиметры. Тодороки ощущает чужое дыхание, как своё собственное. «Чёрта с два», — вдруг мысленно заключает он и впечатывает поцелуй Изуку в лоб. Губы слегка покалывает, и Шото чувствует, как часть магии потоком переливается в чужое тело. Тодороки отстраняется и с чувством выполненного долга ждёт результата. Он поступил правильно. Почему тогда он чувствует себя таким дураком? Ресницы Мидории вздрагивают. Он вдруг делает глубокий вдох полной грудью и медленно приоткрывает глаза. — Шото… — Изуку выглядит потрясающе сонным и слегка улыбается. В его волосах запутались полевые колокольчики, и Тодороки душу бы отдал за одну только возможность видеть такое зрелище каждый день. — Изуку! — У ледяного принца огонь под рёбрами, и щёки пылают, кажется, как раскалённые угли, а может, это и вовсе его огненная магия с левой стороны вышла из-под контроля и сейчас так стремительно выжигает ему сердце. — Как ты? — Чувствую себя… Живым. — Мидория на миг прислушивается к своим ощущениям, но все ещё немного потерян в пространстве. Он с трудом фокусирует взгляд на Тодороки, после чего его лицо принимает обеспокоенное выражение. — С тобой все хорошо? Выглядишь взволнованным. Вместо ответа Шото порывисто прижимает его к себе за плечи и прячет лицо в изгибе шеи. Тяжело удержаться, когда все ещё слегка сонные, но уже проницательные глаза смотрят на тебя в упор. Шото вдруг чувствует, что сгорел и не может больше открыто смотреть на Солнце. Солнце всё понимает и лишь успокаивающе поглаживает его спину ладонями. *** Вот так и бывает — столько внимания уделил магическим атакам, что и вовсе забыл про физические. Рано расслабился, не доглядел, и в самый последний момент в бедро правой ноги вонзилась стрела. Вошла глубоко, но кость, кажется, не задела. Наконечник Кацуки сразу же выдернул, но вот струйка горячей крови теперь бежит по ноге и стекает прямиком в тяжёлый ботинок. Нога болит, и дышать трудно из-за осевшего в лёгких ядовитого дыма. От постоянных взрывов ладони на пределе, кожа в некоторых местах вздулась и покрылась волдырями. Магическая энергия тоже почти на нуле. Но ему сейчас не до этого. Эйджиро. «Эйджиро. Эйджиро!» — кричит он в канал ментальной связи, но на другом его конце звенит тишина, от которой зубы сводит и внутри все сковывает холодом. Он в панике озирается по сторонам и порывается куда-то бежать, но под боком недовольно рокочет дракон, тоже изрядно покоцанный, и преграждает путь своей тяжёлой пыльной мордой. — Отпусти, Ящерица, я должен его найти! Эйджиро! Да где ты, черт возьми?! — уже во всё горло орет Кацуки и закашливается, когда видит далеко впереди красную макушку, маячащую в облаке пепла. Слава богам, он в порядке. — Кацуки! — Киришима несётся через каменистое поле так быстро, как только может, перескакивая булыжники и вздымая клубы пепла, развеянного по земле. У Кацуки сердце бьется, как бешеное, и он сам, он клянётся, побежал бы сейчас навстречу, да только единственный шаг даётся ему с трудом, и если бы его не поддерживала драконья морда, то он бы давно уже валялся в пыли, среди этих самых булыжников. Когда Киришима оказывается уже совсем близко, Бакуго не выдерживает — бросается вперёд, спотыкается о больную ногу и буквально падает в руки Эйджиро. Киришима подхватывает его как раз вовремя, чтобы спасти от падения и нервного срыва, и тут же начинает лепетать: — Кацуки, ты жив! Подожди, ты что, ранен?! — Да плевать, Урарака подлечит. Лучше скажи, ты как? Почему ты не выходил на связь? — Бакуго цепляется за чужую кожаную жилетку и даже умудряется поймать равновесие. — Прости, Момо предупредила меня не тратить так много энергии, иначе амулет быстро ослабнет. Но чем дальше мы продвигались к замку, тем больше становилось этих тварей, а мы с Денки должны были помочь Мидории сэкономить силы. А когда на западном круге прогремел взрыв, я чуть не бросился обратно. Я не мог с тобой связаться, понимаешь, и Денки бросить я не мог тоже. А потом на западе все стихло, и я подумал… да невесть что я подумал! Я такой идиот, я не должен был оставлять тебя одного, Кацуки, Кацуки! — А у самого слезы по щекам так и текут. — Да будто бы эти низкосортные черти могли что-то мне сделать! Хрена с два я бы просто так тут помер! Дурак ты сентиментальный, не реви! Киришима плачет, пытаясь вытереть лицо предплечьем, но только размазывает по щекам сажу вперемешку со слезами. У Бакуго сердце разрывается, он обнимает его и гладит спину и плечи израненными ладонями. Эйджиро утыкается носом в его плечо и долго всхлипывает. — Ну все, дурашка, завязывай ныть, развёл тут плесень. Нормально же всё, — Бакуго треплет его по волосам и, по правде сказать, очень нервничает. Ему, будущему королю Драконьих земель, оказалась совершенно ни по чем какая-то схватка с многотысячной сворой демонов — за свои двадцать с небольшим он выпутывался из передряг и похуже. Но вот слёзы Эйджиро для него — все ещё Самая Ужасающая Вещь на свете и, пожалуй, единственное, при виде чего драконий король действительно паникует. — Прости, — Киришима отстраняется и трёт раскрасневшееся веко запястьем. — Я знал, что ты справишься. Просто… не каждый день теряешь Истинного на поле битвы. Глаза Киришимы ещё поблёскивают от влаги. Бакуго смотрит в них обеспокоенно и чувствует, как от его слов по спине пробегает холодок и внутри колет что-то неприятное. Ведь ещё каких-то несколько минут назад он сам разрывал канал мысленной связи своими криками и получал в ответ лишь тишину, которая подкосила его похлеще стрелы, прилетевшей в ногу. Кацуки ёжится и на всякий случай сжимает объятия покрепче. Прав Эйджиро, зря они разделились. Вместе они чертовски сильны, намного сильнее, чем тандем Киришимы с придурком Каминари. Да и Яойорозу подвела, мошенница. Могла бы не быть такой вредной и наколдовать Киришиме амулет помощнее. Вообще весь этот план Бакуго не понравился с самого начала. Нужно было сразу поставить двумордого королевского сынка на место, чтоб не выпендривался со своими бездарными боевыми стратегиями. Расстроили его Эйджиро, мудаки. Ух, как он зол, сейчас успокоит своего мейта, а потом пойдёт и отметелит их всех хорошенько. А особенно достанется половинчатому ублюдку-царевичу и грёбаному Деку, если, конечно, он ещё сам не сдох, собственными силами. Резкая и внезапная боль в ноге заставляет Бакуго чертыхнуться и осесть на землю. Киришима вспоминает о пробитой ноге, вскрикивает и порывается помочь ему подняться, но Бакуго не спешит. — Выходи за меня, — выдаёт он снизу-вверх, стоя на одном колене, и Эйджиро пялится на него ошарашенно. — Не смешно, — он обеспокоенно хмурит бровки и суетится вокруг, подзывает дракона поближе и устраивает Бакуго прямо под боком у здоровенной рептилии, постелив на землю пыльно-красный, прожженный в нескольких местах плащ. Бакуго куксится и думает, что вообще-то он не шутил, просто момент, похоже, не самый удачный. Когда они вернутся домой, твёрдо решает Кацуки, он собственноручно выплавит для него кольцо из драконьего золота, и тогда всё уж точно пойдёт как надо. А пока он внимательно наблюдает за тем, как Киришима отрывает длинный кусок ткани от того же плаща, и делает вид, что ему не больно, когда сильные пальцы Эйджиро туго перевязывают его ногу, чтобы остановить кровь. Возится он достаточно долго и несколько раз просит Кацуки отправить Урараке маячок с их координатами. Бакуго врёт, что не может, хотя не хочет, и упрямо продолжает пялиться на руки Эйджиро. Где-то в своей голове он конечно же понимает, что было бы неплохо сообщить кому-нибудь о своём местоположении, сказать, что они живы и ждут где-то здесь, посреди пустоши, в облаке пыли и серого ядовитого пепла — всего, что осталось от за минуту выгоревшей демонической армии. Но Киришима сейчас прямо перед ним, такой живой и сосредоточенный, суетится вокруг него, раненного, и на это почему-то до ужаса приятно смотреть. Бакуго размыкает пересохшие губы и почти что зовёт его, но кое-кто другой успевает быстрее. Ящерица чует кровь и водит носом обеспокоенно, щекоча своим дыханием рыжий киришимин затылок. Эйджиро оборачивается и гладит его ладонью по жесткой кожаной морде. — Спасибо, что приглядел за ним. Теперь всё хорошо, — шепчет Киришима и, наконец, измученно улыбается. Ящерица почему-то ему верит, прикрывает глаза и даже принимается тихо утробно урчать — Бакуго чувствует, как вибрирует драконий бок за его спиной. «Он совсем как кот, — вспоминает Кацуки слова Эйджиро, когда тот впервые познакомился с Ящерицей, — только здоровенный и бронированный». Знал бы тогда Киришима, насколько он ошибается. А вот Бакуго знал прекрасно. Змеюка эта крылатая была вместе с ним с самого его детства и всегда, сколько Бакуго себя помнит, была такой же вредной и нелюдимой, как и её хозяин. Чужаков к своему дому и на милю не подпустит, орёт и плюётся огнём, как только что-то не по-её, и если тебе дорога твоя жизнь, то к этой штуковине вообще лучше не приближаться — только Кацуки и его мамаша могли управиться с ним. Но Киришима — это другое. Киришима дракону понравился сразу. Рядом с ним эта свирепая Гроза Южных Лесов моментально превращается в покладистую, милую животинку. И Бакуго отчего-то кажется, что он прекрасно понимает причину, потому что при виде киришиминой улыбки ему порой и самому хочется заурчать. Кацуки смотрит на то, как Киришима возится с присмиревшей Ящерицей, и внутри у него разливается тепло. Он вспоминает, как гордился своим Эйджиро, когда четыре года назад впервые привёл его в дом. «Должно быть, он чертовски силён, раз уж даже фамильный дракон признал его», — перешёптывались тогда родственники и были абсолютно правы. Кацуки с самого начала был убеждён, что если уж когда-нибудь у него и появится Истинный, то этот человек как минимум не должен будет уступать по силе ему самому, иначе какой тогда вообще смысл связывать с ним жизнь. Знал он это почти что с самого детства и был чертовски готов ко всем возможным исходам. Потому, в ту самую ночь, когда Бакуго впервые услышал зов, он, не дожидаясь рассвета, запрыгнул на дракона и сбежал из родительского замка, чтобы пропасть в южных лесах на три с лишним месяца. Первый месяц ушёл на поиски. Ещё совсем тонкая, неокрепшая нить связи петляла лесными тропами и беспощадно терялась, иногда пропадая вовсе. Бакуго постепенно терял терпение, пока однажды нить не привела его к богом забытой горной деревушке. Здесь они повстречались впервые. Солнечный и совершенно обыкновенный парень Эйджиро был удивлён, увидев на пороге своего дома буквально принца на красном драконе. Да что там, он был действительно в шоке. А все потому, что он, в отличие от Бакуго, совсем ничего не чувствовал и видел в светловолосом страннике лишь незнакомца. Всем известно, что немагические существа, такие, как люди, как правило, не чувствуют связи судьбы и потому не способны к поиску истинных. Они образуют случайные пары и проживают жизнь в неведении, как и положено слабым созданиям. Кацуки, как представитель высокого рода магов-огневиков, испокон веков заключавших сделки с драконами, никогда не чувствовал жалости к людям, ведь немагический — значит слабый, а слабым судьбой предначертано быть несчастными. Но Эйджиро не был таким. Он странным образом отличался от остальных жителей деревушки, и причиной тому был вовсе не необычный цвет его волос. Он был сильным. Сильным духом, сильным физически, сильным в своих решениях. Это и заставило Бакуго остаться. Киришима поначалу краснел и отнекивался, говорил, что безродный, что совсем не помнит своих родителей и что магией-то может пользоваться только при помощи амулетов. Кацуки потребовалось немало терпения и выдержки, чтобы взять себя в руки и не сотворить что-нибудь безумное, потому что «нет, Бакуго, ты не можешь просто так забрать человека домой и насильно сделать своим мужем». Он злился и ужасно искрил, потому что как это не могу, и пару раз в порыве гнева чуть не разнёс к чертям собачьим хиленький деревянный домик, в который его поселили. В надежде хоть как-то прийти в себя, он сбегал в лес и подолгу лежал на траве под драконьим боком, поглаживая ладонями прохладную чешую и пытаясь понять, почему же он тратит своё драгоценное время на этого недотёпу, который даже представить не может, какая огромная удача в лице Кацуки Бакуго свалилась на его огненно-красную голову. А потом он замечал на своём запястье еле заметный отблеск красной нити, тогда ещё почти неощутимой, вспоминал лицо своей улыбчиво-солнечной судьбы с загадочным шрамом на правом веке, и злость уступала место решимости и странным мыслям о далёком будущем. В той деревушке провёл он пару недель, а затем наступило новолуние, и местные чародеи потянулись в леса на сборы какой-то там редкой травы, название которой Бакуго так и не смог запомнить. Впрочем, собрать эту странную штуковину оказалось крайне сложно: в это время года лесная нечисть активизируется, и находиться в лесах, вдали от магической защиты городов и деревень, очень опасно. Только вот Киришиме, судя по всему, тогда крайне не терпелось стать лакомым кусочком для какого-нибудь ночного чудища. Последние несколько дней он был крайне взбудоражен, всё подбивал свою дурную шайку на поход и называл это «испытанием на мужество». Мина, к слову, единственная девушка в их компании, активно поддерживала эту инициативу и всё крутилась возле Эйджиро, посмеивалась и кидала в сторону Кацуки быстрые взгляды чёрных, явно нечеловеческих глаз. Это бесило Бакуго почти так же сильно, как и то, что он никак не мог определить, что же она такое. Между тем, было решено отправляться (несмотря на протесты Серо и Каминари, двух других придурковатых дружков Киришимы), и Эйджиро, кажется, все же решившийся дать уже-не-незнакомцу шанс, предложил Кацуки к ним присоединиться. Это стало первым шагом к чему-то новому между ними. Путь предстоял неблизкий, и Бакуго подвернулась неплохая такая перспектива узнать Киришиму поближе. Тот был не против и все расспрашивал его о всяких глупостях по типу «правда ли ты драконий принц» и «почему такая честь выпала именно мне». Пришлось объяснять этому несмышлёнышу, что к чему, иногда с сопутствующими спецэффектами и демонстрацией силы: лес стоял на ушах от взрывов, а Эйджиро, казалось, все сильнее проникался к огневику уважением. Постепенно обрывочные ответы переросли в настоящие лекции. Кацуки приходилось вспоминать все, что он узнал во дворце, и в скором времени он уже поставил перед собой четкую цель — научить своего незадачливого мейта всему-всему, начиная с истории магии и заканчивая тактиками ведения боя. Деревенское образование, как оказалось, оставляло желать лучшего: Киришима знал мало и нещадно тупил, задавал миллионы идиотских вопросов и порой не на шутку выводил вспыльчивого Кацуки из себя. Бакуго в роли учителя — сущий демон, и обычный урок для него означает искрить и кидаться в людей посторонними предметами. Однажды почти поседевший от такого зрелища Каминари молился Богам о том, чтобы дурачок-Киришима остался жив, потому что любой нормальный человек уже давно сдался бы и сбежал от такого мудака в слезах, даже будь он хоть трижды его Истинным. Но Киришима — особый случай и к понятию нормальных людей, видимо, не относится: он улыбался, как умалишённый, и, казалось, совсем не воспринимал нападки Бакуго всерьёз. Однако же Эйджиро, при всей своей недалёкости, оказался весьма внимательным слушателем и старательным учеником. Больше всего ему нравились рассказы Бакуго об Истинных, их поиске и предназначении. Он слушал их всегда с вдумчивым видом, каждый раз упорно разглядывая собственное запястье, а потом подолгу сверлил Бакуго взглядом, краснея и бормоча что-то вроде «не может быть, чтобы я…» и «неужели все-таки правда…» Особое место в их походных отношениях занимали вечерние, а затем уже и ночные посиделки у костра. Идти ночью опасно, и уже на закате отважная команда приступила к расположению на привал. Проходило сие действо всегда по одной и той же схеме, роли в которой у всех были чётко распределены: выбиралась среди деревьев более-менее симпатичная полянка, над которой Мина развешивала защитное заклинание-купол, Серо и Каминари брались расставлять снаружи магические и не очень ловушки для непрошеных ночных гостей, а Киришима и Бакуго отправлялись за хворостом и, как правило, превращали его сбор в состязание. Эйджиро имел плохую привычку превращать в соревнование буквально все, за что берётся: собирать хворост, тащить больший кусок древесины, чем напарник, вспомнить короткий путь до лагеря, потеряться в лесу, бежать наперегонки от стаи Закатных Волков, растерять по дороге весь хворост и получить пинков от Бакуго за то, что чуть не погибли. По возвращении в лагерь обычно выяснялось, что главным недоразумением вечера снова стал Каминари, в сотый раз умудрившийся по глупости угодить в собственную ловушку и заставивший Серо полчаса выпутывать его из силков под звонкий хохот Мины. Лагерь их преображался лишь с наступлением темноты, когда шум криков и перепалок утихал, и герои дня, сытые после импровизированного ужина, располагались наконец у огня. Была у них и деталь, добавлявшая этим вечерам немного волшебства: Серо играл на свирели. Всегда скромный и незатейливый парень, внезапно, владел этим древним инструментом так виртуозно, что его талант пришлось признать даже Бакуго, в целом ненавидящему музыку. А когда под аккомпанемент свирели бралась подпевать Ашидо своим тонким мелодичным голосом, затыкались даже Эйджиро с Каминари, до этого спорившие на без сомнений самую увлекательную тему — победит ли Болотный Клыкач бакугиного дракона, если они сойдутся в схватке. Так и сидели до полуночи: Серо, играющий на свирели, затянувшая грустную песню Ашидо, Киришима, смотрящий на них с восхищением, Кацуки, затаивший дыхание и во все глаза смотрящий только на Киришиму. Здесь, при свете пламени костра и блеске звёзд на ночном небосклоне, когда вся шайка, кроме них двоих, уже сладко спала у огня на своих подстилках, под оглушительный треск сверчков и шорох чужого дыхания, — именно здесь Киришима впервые поцеловал его. Сам. Прямо в губы. А потом беззвучно рассмеялся и сказал, что просто хотел узнать, каково это — целовать Истинного. Какой идиот. Тогда Кацуки окончательно понял, что пропал. Жить после этого, правда, стало как-то приятнее. Теперь каждую ночь, когда их геройская шайка наконец погружалась в сон, Кацуки брал Киришиму за руку и утаскивал куда-нибудь подальше от лагеря, в поле или на берег реки, туда, откуда никто не смог бы услышать взрывов и грохота вперемешку с заливистым киришиминым смехом: Бакуго помогал ему упражняться в магии, устраивая спарринги. Они сражались почти-что-серьезно, оттачивали навыки и постепенно учились чувствовать друг друга в бою. А потом, уставшие и измотанные, подолгу валялись на траве в обнимку, пытаясь отыскать в ночном небе созвездие дракона. Вспоминая об этом сейчас, Бакуго бесконечно уверен, что самой яркой звездой тех ночей был сам Киришима. Тренировки их продолжились и после возвращения в деревню. Улов похода оказался весьма неплохим, и теперь парни смогли наконец полностью посвятить время самим себе. Киришима очень старался и даже делал успехи, возвращался с тренировочной площадки под вечер и с виноватым, потрепанным видом выслушивал долгие лекции Бакуго о том, что «какого черта ты так перенапрягаешься, идиотина, если так хочется сдохнуть, есть способы и попроще». Кацуки ворчал и целовал его пальцы, все израненные новой киришиминой способностью, научиться управлять которой он так спешил. Эйджиро улыбался в ответ и благодарил за заботу, а у Бакуго сердце сжималось в комок от этих улыбок, хотелось злиться и убеждать Киришиму в том, что не нужна ему никакая сила, что теперь уж у него есть человек, готовый за него постоять. Да только все было без толку, все лишним: сильнее всего Киришима боялся остаться слабым, коим себя почему-то считал, и упорно продолжал изнурять себя тренировками, улыбаясь и каждый раз говоря: «Все в порядке». А потом что-то произошло. Что-то ужасное, не иначе, но никак не поддающееся логическому объяснению. В один из обычных дней Киришима вдруг почувствовал себя хуже и слёг с жаром. Одни местные лекари поговаривали, что это всего лишь побочный эффект от какой-нибудь ядовитой ягоды, съеденной им в походе, другие — что на парня так повлияло постоянное присутствие рядом Бакуго, якобы ставшего причиной слишком большого магического давления, вредного для обычных людей. Глупости, да и только. Даже Кацуки при всей своей далёкости от врачебного дела осознавал — причина не в этом. Здесь замешано нечто ещё более странное. А на третий день киришиминой болезни с ним случилась и вовсе какая-то шокирующе необъяснимая хрень: Бакуго стал замечать, что клыки парня, а затем и все остальные зубы, вытянулись, стали острее и по форме своей больше напоминать акульи. Как ни старался Кацуки выяснить причину такой внезапной метаморфозы, все было без толку. Возможно, среди книг его огромной дворцовой библиотеки и могла затеряться необходимая ему информация, но в этой глуши без помощи профессиональных магов и лекарей он был отвратительно бессилен. Местные лишь разводили руками, а потом и вовсе вознамерились оградить Эйджиро от общения с нервным драконьим принцем, своей паникой поднявшим на уши всю деревню. Кацуки психовал и сопротивлялся, не соглашался отходить от киришиминой постели ни на шаг и одновременно порывался бежать в соседнюю деревню за помощью. Жар Киришимы усиливался, и большую часть времени он проводил в отключке, даже не зная, что Кацуки постоянно рядом, что он поит его лекарствами и практически не выпускает его руки. И что ему просто невероятно страшно. Однажды в дверь их домика постучали, и измученный Бакуго выполз на порог, удивляясь тому, что время было слишком поздним для прихода лекарей. Снаружи неловко топталась Ашидо, и глаза её чуть поблескивали золотом в сумерках. — Пожалуй, есть кое-что, что тебе стоит узнать, — несмело произнесла она, когда Бакуго позволил ей войти. Тогда-то в душе Кацуки и поселилось плохое предчувствие. В тот вечер Мина рассказала ему обо всем. О всех вещах, о которых почему-то умолчал Киришима. Будучи совсем ещё детьми, Киришима и Ашидо стали жертвами похитителей. Это была опасная, свирепствовавшая в те времена шайка работорговцев, похищавшая представителей редчайших магических рас и сбывавшая их на чёрном рынке. Неважно кому — богачам, извращенцам, а может, ученым, причём как живьём, так и по частям. Самым ужасным последствием от встречи с ними была полная потеря памяти: маги, орудовавшие в группировке, применяли на своих жертвах запрещённые заклинания амнезии. Мина и Эйджиро не стали исключением. Этим двоим повезло встретить друг друга на браконьерской базе. Одинокие, напрочь лишенные своего прошлого, они забыли о том, кто они такие. Все, что у них осталось, — это их имена, недоверие к окружающим и кромешная растерянность. Над их головами будто бы висела ярко-подсвеченная красным табличка — «диковинки». Одинаково потерянные, они осознали, что в этом ужасном и незнакомом месте могут держаться лишь друг за друга. Маленькая Мина всегда была чуточку храбрее. Может, из-за своего характера, может, благодаря чувству ответственности за кого-то другого, она всегда старалась не унывать и вселять надежду окружающим. Эйджиро стал для неё младшим братом: все те месяцы, проведённые вместе с ним в заточении, она стирала ладонями слёзы с его щёк, улыбалась непринуждённо и говорила, что они обязательно выберутся. И только лишь это помогало ей держаться самой. И вот наконец им двоим выпал шанс, за который дети уцепились так крепко, как только были способны. Этим маленьким шансом на долгожданный побег стала транспортировка. Пленников, как правило, держат на базе до тех пор, пока им не найдётся подходящий покупатель, готовый отвалить за них кругленькую сумму. Когда же такой богач находится, торговцы снаряжаются в дорогу и отправляются к назначенному месту встречи или же на чёрный рынок, тут уж как повезёт. Браконьеры никогда не пользуются порталами, а идут горными дорогами, пробираются через дикие леса и степи, при этом неимоверно петляют, запутывая следы, как зайцы в сезон охоты. Движутся чаще всего караваном: Ашидо уже видела их несколько раз, когда другие партии пленников отправлялись в дорогу с базы. Поэтому она заранее точно знала, какие бывают повозки, как выстраивается процессия, и что будущих рабов заковывают в обычные, не магические кандалы. Ашидо была готова ко всему. Был у неё в рукаве и один совершенно потрясающий козырь — странная способность, о которой она должна была забыть под действием заклинания, но почему-то помнила. Способность плавить металл кислотой, выделяемой её кожей. И именно она стала ключевой деталью в их плане. Караван. Кандалы уничтожены. Ночь, лес, тысячи страшных тварей впереди, и ещё более ужасные твари за спиной. Рука Эйджиро и его слёзы. Погоня, запутанные лесные тропы, а за ними — пустота. Их нашли жители деревни и отнесли в лазарет. Оказалось, ночью они угодили в одну из магических ловушек, расставленных для защиты селения. Удивительно, но именно это и спасло их от преследователей, которые не рискнули бы сунуться в деревню, пожертвовав общим делом. Мину и Эйджиро, беспамятных и напуганных, в деревне приняли как родных. Здесь они и остались на всю свою последующую жизнь, где выросли в обществе местных ребят, оберегаемые старостой и его женой. Именно здесь, после всего случившегося, Эйджиро поклялся Мине, что больше не будет слабым. И обещание своё определённо сдержал. Ашидо закончила свой рассказ с улыбкой. Бакуго же смотрел в пустоту самого тёмного угла комнаты, и что-то неприятное клубилось в его душе. Что-то смешанное. Что-то не понимающее. Следующие сутки повисли над ним мрачнее тучи, а в голове назойливо крутилась одна и та же мысль, которой Кацуки никак не находил оправдания. Почему? Киришима очнулся на следующий вечер. Ему, кажется, стало лучше. — Мина рассказала мне, — растерянно произнёс Кацуки и проклял себя тысячу раз за одну только эту тупую фразу. Он смотрел на то, как меняется лицо Киришимы, и ненавидел себя за то, что не смог попросту промолчать. Он понимал, что не должен расстраивать Эйджиро, в особенности сейчас, но эта ужасная мысль грызла его изнутри последние двадцать восемь часов и, похоже, смогла прогрызть себе путь наружу. Почему Киришима не рассказал ему этого сам? — Прости, что тебе пришлось об этом узнать, — снова эта фальшивая, вымученная улыбка. Эйджиро смотрит куда-то на одеяло, и его руки начинают чуть заметно дрожать. А у Кацуки в глотке вдруг закипает ярость. Он ударяет по подушке рядом с его головой раньше, чем успевает опомниться. — Я, — он хватает левую руку Эйджиро и, должно быть, больно дёргает на себя, — твой Истинный! В груди рокочет огонь, зубы стиснуты, а в голове так и воет волком задетое самолюбие. Ему не доверяют. — Я человек, предназначенный тебе гребанной судьбой! Не Ашидо! — Он в отчаянии сжимает пальцы на киришимином предплечии, заставляя кожу белеть под ними. — Да это мне, нахрен, предназначено чувствовать твою боль, слышать твои мысли! Я нашёл тебя черт знает в каких горах! И если это, — резко выставляет левую руку вперёд, демонстрируя запястье, — хоть что-то для тебя значит… Он не договаривает, потому что вспоминает вдруг, что Эйджиро попросту не способен видеть нити судьбы. Но почему-то снова трясёт рукой, почти в истерике выкрикивая: — Значит или нет, Киришима?! А в ответ лишь немой ужас и растерянность в глазах. Бакуго прикусывает язык и отшатывается назад. Что он наделал. Он срывается с места и в четыре широких шага выбегает за дверь. Эйджиро выкрикивает его имя, но Бакуго слушать не хочет. Сейчас он слышит только свои мрачные мысли. А ведь действительно — что для Киришимы вообще может значить вся эта невидимая мифическая хрень, в которую он почему-то должен поверить из рассказов Кацуки? Его никто не спросил, согласен ли он на это, нужен ли ему вообще так называемый Истинный. Как не спросили его, хочет ли он вообще видеть Бакуго рядом с собой. А он приперся за ним невесть куда, на чужую территорию, качал права, навёл шороху да ещё и грозился увезти Киришиму из деревни силой. Кацуки — самонадеянный идиот. Идиот, влюбившийся в своего Истинного. На каком конкретно моменте его превосходный план рассыпался на куски? Бакуго уже на пороге и готов бежать далеко-далеко отсюда, но резкий грохот, сопровождаемый почти что воем, останавливает его. Он ошарашено оборачивается и видит в дверях Киришиму. Тот стоит, обеими руками вцепившись в дверной косяк, ноги его дрожат, а на лице такое отчаяние, что Бакуго вдруг чувствует себя последней в этом мире скотиной. Твою мать, Эйджиро, зачем ты поднялся?! — Кацуки! — в исступлении кричит Киришима, и его голос срывается на хрип. — Всё не так! Лицо его бледное, взгляд затуманен, а тело так и норовит рухнуть на пол. Он скалит свои острые, как бритва, зубы, к которым явно сам ещё не привык, и Бакуго с ужасом замечает кровавую ранку на его нижней губе. — Какого черта ты творишь?! — Орёт Кацуки и бросается к нему. Всё происходит быстро. Что-то цепляется за шкирку и рывком тащит назад. Кацуки в горло впивается воротник его собственной рубашки. Он задыхается и теряет равновесие от неожиданности. Ноги проваливаются будто бы в чёрную дыру, а реальность перед ним стремительно уменьшается до размеров крохотной точки. Последнее, что видит Бакуго прежде, чем портал захлопывается, — повалившийся на пол Эйджиро и его протянутая рука. Схватиться за неё Кацуки не успел. Каменный пол, перетянутый красным ковром, больно бьёт в плечо. Эхо глухого удара звенит у Кацуки в голове, а картинка окружающего мира, до этого рассыпавшаяся на кусочки, принимается быстро и хаотично восстанавливаться. Комната, в которой он оказался, наконец приобретает очертания. В глаза бросается совершенно привычный интерьер. Блять, нет. Нет нет нет нет, только не это. — Ну здравствуй, сынка. — Кацуки мысленно выматерился, проклиная этот голос и его долбаную обладательницу. — Что-то ты загулялся в последнее время. Действующая на данный момент королева Мицуки стоит прямо перед ним, нервозно пристукивая каблуком, и премерзенько улыбается. О да, она просто в ярости. Кацуки уже готов высказать ей все, что он о ней думает, но попытка подняться с пола вызывает неожиданные последствия: острая боль режет левое запястье, и Бакуго остервенело впивается пальцами в кожу. Кровь пульсирует в висках, и Кацуки пялится в пол ошарашено. Это определённо боль разделившего их с Эйджиро расстояния. Но какого черта? Неужели их связь успела настолько окрепнуть за этот жалкий промежуток времени? Осознание произошедшего начинает медленно накрывать его с головой. — Верни меня, — выпалывает он, поднимаясь с пола, несмотря на то, что ноги его подкашиваются. — Верни меня обратно, старуха! Стоять тяжело, все тело ломит, а по левому запястью будто бы полоснули ножом — Кацуки все кажется, что из раны вот-вот должна хлынуть кровь, но этого не происходит. Перемещение в пространстве, особенно принудительное — штука нелёгкая, длится всего секунду, но выматывает так, будто ты голыми руками пытался свалить дракона. Но у Бакуго перед глазами обессиливший Эйджиро, и прямо сейчас он готов бежать обратно в деревню хоть пешком, даже если эта ведьма не перекинет его туда магией. Кацуки, должно быть, и правда не в себе, потому что последняя идея вдруг кажется ему здравой. Он собирает все силы в кулак и рывком бросается по направлению к двери. Но сделать не успевает и шагу — Мицуки с силой бьёт его кулаком под дых, и он, подавившись воздухом, оседает на пол. Закашливается, толком ещё не веря, что это произошло. — Три месяца, — отрывисто, чеканя каждое слово начинает женщина, и ее лицо вдруг искажается отчаянной гримасой. — Три гребаных месяца от тебя не было вестей, а поисковиков блокировала неизвестная магия. На три месяца единственный чертов наследник престола пропал в лесах, ни оставив ни намёка, где именно и зачем. Её голос опасно надламывается, и Бакуго поднимает лицо. На глазах у суровой королевы почему-то выступила влага. — Я думала, что уже не найду тебя, Кацуки! — И Бакуго вдруг снова чувствует себя дураком, пусть на самую долю секунды, но всё же чувствует. Мицуки смотрит на него со смесью злобы и сожаления, сжав губы, и он действительно не знает, что ей сказать. — Ты можешь хотя бы раз в жизни подумать не только о себе? — бросает королева в ответ на его потерянное молчание и прячет лицо. Она выходит из комнаты так же быстро, захлопнув тяжёлую дверь и щёлкнув замком снаружи. Кацуки остаётся сидеть на полу, постепенно осознавая, в какой же глубокой он оказался заднице. Должно быть, он действительно грандиозно накосячил, раз его посадили под домашний арест в башню, как хренову сказочную принцессу. Кацуки, ты тупой идиот. «…думать не только о себе», — перебирает он мысленно слова матери. Что ж, ты опоздала, Мицуки. Теперь твой сын может думать лишь о том улыбчивом красноволосом парне из деревни. Ох боже, Эйджиро. Кацуки подбирает колени и утыкается в них лбом. Левое запястье он прижимает к груди, будто бы от этого ему станет легче. Он выберется отсюда. Точно выберется. И вернётся за Эйджиро. Во что бы то ни стало. А затем, обессилев, теряет сознание прямо здесь, посреди комнаты, упав головой на стоптанный бордовый ковёр. Сказать, правда, оказалось проще, чем сделать. Проснувшись ночью того же дня, Кацуки первым делом попытался пробиться в дверь — безнадёжно. С обратной стороны висел огромный кованый замок, который с тяжестью гремел о щеколду каждый раз, когда Кацуки изо всех сил бил по двери ногами. Сжечь её тоже не представлялось возможности — хитрая старуха, похоже, обработала древесину противоогневой магией. Мицуки, к слову, даже не оставила ему шанса себя переубедить: с самого своего ухода в башню она не возвращалась, на связь не выходила, игнорировала истошные вопли Кацуки на весь коридор и мольбы прислуги поговорить наконец с сыном. Правила в этом замке таковы: закрыли под арест в башне — сиди тихонько да думай над своим поведением. Их Бакуго помнит с детства настолько же чётко, насколько успешно их игнорирует — голодовку и швыряние вещами ещё никто не отменял. Ящерица вернулась через пару дней, как ни в чем не бывало, — Бакуго видел издали, как она парит над водой в поисках добычи. Его не раз посещала мысль о том, чтобы попытаться свалить из башни, сиганув из окна на драконью спину, да только вот подобной возможности не представлялось вовсе: размах крыльев Ящерицы почти в два раза шире, чем расстояние между башнями, и дракон бы попросту сюда не поместился. Время от времени он дразняще летал вокруг замка кругами, и Кацуки звал его все отчаяннее, хоть и понимал — между ним и его матерью, Ящерица, очевидно, предпочтёт подчиниться королеве. Нельзя напрямую — пойдём обходными путями. Кацуки усиленно двигал мебель и переворачивал книги в комнате — вдруг найдётся какой-нибудь тайный ход, о котором он за столько лет так и не узнал? Чуда, естественно, не случилось, и Бакуго проклинал себя за то, что до сих пор не выучился телепортации. Сил у него, конечно, пока маловато для таких мощных заклинаний, но, черт возьми, он не был бы Кацуки Бакуго, если бы не потратил все до последней капли и даже значительно больше, чтобы вырваться из этих осточертевших стен. На третий день он уже был близок к тому, чтобы провалиться в отчаяние, но удерживал себя тем, что поминутно проверял нить связи: вот она, по-прежнему тёплая, греет, значит с Эйджиро все в порядке, значит ему, наверное, стало лучше. Однажды Кацуки резко проснулся посреди ночи, сидящий за столом, за которым заснул, и судорожно схватился за запястье — рука почти не болела, и это напугало его не меньше, чем если бы, проснувшись, он не обнаружил руки вообще. Какого хрена??? Всю оставшуюся ночь он не мог уснуть, а утром щемящее беспокойство внутри продолжило нарастать: связь вела себя в высшей степени странно, и Бакуго в смятении все не мог распознать причину. И только к вечеру того же дня произошло нечто невероятное, о чем Кацуки не мог бы подумать даже в самых своих сумасшедших мечтах. Эйджиро нашел его сам. И прилетел к нему. На собственных крыльях. Бакуго все ещё отчетливо помнит, как чуть не лишился рассудка, увидев Киришиму Эйджиро прямо за своим окном, висящего в воздухе на громадных огненных крыльях, улыбающегося какой-то безумной клыкастой улыбкой и протягивающего ему руку. А под ними — бездна. И черт возьми, каким бы кромешным идиотом оказался Бакуго, если бы тогда не послал все к черту и не прыгнул бы из окна этой гребаной башни прямо в объятия Эйджиро, такого надёжного и ошалевшего от собственной силы, если бы не обнял его крепко прямо там, над пропастью, когда уши закладывает от ощущения высоты и адреналина. В тот день они чуть не разбились, упав в дворцовый морской залив, накричавшись вдоволь и измотав Киришиму полётом на неокрепших крыльях. Да и Бакуго, если честно, был бы вовсе не против разбиться вот так, в руках Эйджиро, разделив с ним ощущение первого совместного полёта и дикий восторг от осознания того, что его Истинный все это время даже не догадывался, что в его жилах течёт не какая-нибудь, а настоящая драконья кровь! «А говорил, что совсем безродный, совсем без магии! Изводил себя, идиот! Ты посмотри, какая силища, какой драйв! Я же видел в тебе огонь, чувствовал! А ты не верил, драконище ты бестолковое!» — все не мог успокоиться Кацуки, донимая Киришиму на берегу, не обращая внимания на насквозь вымокшую одежду и липнущие ко лбу волосы. А Эйджиро улыбался ярче во сто крат, чем обычно, безумно счастливой улыбкой и терпеливо позволял своему мейту суетиться вокруг, хаотично трепать себя по волосам и то и дело сжимать в объятиях. Бакуго и этого показалось мало, и он не успокоился до тех пор, пока самолично не поцеловал каждую чешуйку, проступившую на киришиминой шее, щеках, ключицах. А потом и вовсе затих, уткнувшись в его плечо и сжимая его ладонь в своей, бормоча что-то совсем уж сентиментальное, пока Эйджиро сидел, прижавшись губами к его блондинистой макушке, щуря глаза с вертикальными зрачками в лучах прибрежного солнца. Крылья исчезли, как оказалось, так же внезапно, как и возникли. Собравшись наконец с мыслями, Эйджиро рассказал, как последние несколько дней его одолевало странное чувство, не дававшее ему покоя днём и не позволявшее спать по ночам. Чувство это было почти осязаемым, вплоть до жжения между лопатками и покалывания в кончиках пальцев. Это ощущение с исчезновением Бакуго все нарастало, и вот однажды утром Киришима проснулся будто бы уже не собой: он знал, что нужно лететь сейчас, что вселенная ему не простит ни единой, даже жалкой минуты промедления, и что эти крылья (!!!), возникшие за его спиной, даны ему неспроста. На этом моменте Кацуки чуть не умер при мысли о том, что, высвободив силу, Киришима не только смог наконец почувствовать зов, но и найти ведущую к нему ниточку и самостоятельно за неё ухватиться. И отыскал он его просто чертовски быстро, а это уж дорогого стоит. У Бакуго в голове все это не укладывалось, и он готов был вечность так просидеть, не выпуская новоиспеченного полудракона из рук и выводя узоры пальцами на его спине. Но Киришиме требовался срочный магический уход, сухая одежда, тёплая постель и, возможно, визит к целителю. Потому им все же пришлось подняться и топать в замок, на этот раз — пешком. Кацуки так и привёл его домой — за руку, ни на минуту не выпуская его ладонь из своей, и прямо с порога гордо объявил: «Предки, это мой Истинный. Смотреть, восхищаться, руками не трогать». Киришима тогда от ужаса и двух слов связать не мог, уже весь приготовился быть выставленным за дверь от такого неуважения, но по шее в тот день получил только Кацуки — да и то за то, что раньше не рассказал. Старая карга радовалась так сильно, что, похоже, напрочь забыла о домашнем аресте: она закрутилась вокруг Киришимы волчком, как мамочка-дракониха вокруг вернувшегося блудного сына, предварительно рявкнув на Кацуки, чтобы тот отошёл в сторонку и не вздумал мешаться под ногами. Кацуки злился по-страшному на то, что его так вероломно отлучили от его мейта, выглядывал из-за углов, как чёртик из табакерки, и сыпал угрозами во всю, но поделать толком ничего не мог: о серьёзном целительском деле он знал чуть меньше, чем ничего, а уж о целительстве юных полудраконов — вообще нисколько. Потому ему оставалось лишь издали наблюдать за тем, как вокруг Киришимы постепенно собирается целый консилиум лучших дворцовых лекарей и магов, и избегать свирепых взглядов матери, неизменно отгоняющей сынка за дверь, потому что «Как же ты не поймешь, идиотина?! Эйджиро сейчас нужен покой!» «Эйджиро сейчас нужен я! Как же ты не поймёшь, женщина?!», — ядовито огрызался он. Однако на материнскую строгость у драконьего принца нашлась управа в виде коварного плана, который уже к вечеру был приведён в исполнение. В опустевшую комнату Эйджиро он перебрался по карнизу, чтобы остаться с ним на всю ночь: Кацуки уже однажды бросил его одного и все обернулось внезапной сменой сущности и тем, что его Истинный нежданно-негаданно оказался магическим существом на целый уровень выше него самого, и Бакуго все это пропустил. Повторять своих ошибок он не собирался. Киришима был уже в привычной своей ипостаси: зрачки снова стали нормальными, чешуя на шее скрылась, а рожки вновь превратились в волосы. Он улыбался немного устало и пах лекарственными травами, а у Бакуго сердце стучало громко, и отчего-то кружилась голова. Он все ещё помнит то чувство прекратившегося в один миг столетнего ожидания, мягкий запах календулы в волосах и долгие объятия в темноте посреди комнаты. *** Вот уже взрослый Кацуки сидит на собственном изорванном плаще и с нескрываемой завистью наблюдает за тем, как Эйджиро выхаживает вокруг Ящерицы и старательно исследует её чешую на предмет повреждений. С ней-то все в порядке, а вот с Бакуго — нет. Бакуго пережил некоторое дерьмо и чертовски нуждается в поддержке. — Эйджиро, — зовёт он требовательно, но на деле выходит обиженно и как-то жалко. Видок у него тоже, должно быть, потрёпанный, и это заставляет Эйджиро волноваться. Вот придурок, это он должен был защищать, а не его. Бесполезный драконий король. Киришима прерывает осмотр Ящерицы и послушно опускается рядом. Бакуго ничком заваливается к нему в объятия и дышит куда-то в шею. Он чувствует, как руки Эйджиро прячут его от внешнего мира, и от этого становится уютно. Два месяца жизни у них отняла подготовка к нападению: хренов Деку и двумордый принц разрабатывали план и собирали отряд, Эйджиро тренировался лучше контролировать свою драконью ипостась и в волнении не спал по ночам. Бакуго тоже не спал, но лишь для того, чтобы быть с ним рядом. Все эти два месяца он проклинал этот поход и грёбаного демонического короля за то, что его Эйджиро должен из-за них беспокоиться. Кацуки устал. Сейчас больше всего на свете ему хотелось бы забрать Киришиму из этого хаоса, привести домой, смыть с его кожи въевшийся запах гари и закрепить свой собственный. А затем уложить в постель и заставить как следует выспаться. Шея у Киришимы горячая, и Бакуго с упоением чувствует, как где-то под его кожей бьётся жилка. Эйджиро обворожительно живой, и одна только мысль об этом успокаивает. Бакуго закрывает глаза и почти физически ощущает, как нить судьбы, извиваясь, крепко оплетается вокруг них и приятно покалывает левое запястье. Он греется киришиминым огнём и наконец чувствует себя так, будто буквально нашёл своё место в этой грёбанной вселенной. Будто он действительно там, где и должен быть. Он нетерпеливо поводит плечами и тянется лицом куда-то вверх, но лишь мажет губами по линии челюсти. Кожа Киришимы имеет солоноватый привкус, и Бакуго почему-то нравится. Эйджиро под ним настораживается и весь замирает. Он будто бы обращается в сплошной тактильный нерв, выжидая, что же Бакуго станет делать дальше. Чисто драконья повадка — осторожность в отношениях с партнером. Бакуго давно заметил. И это нравится ему тоже. Кацуки продолжает покрывать его шею поцелуями и чувствует, как дыхание Киришимы замедляется, становится шумным. Эйджиро опускает голову и оказывается совсем близко. Бакуго буквально чувствует на себе его тягучий взгляд из-под полуопущенных век. Бакуго поднимает руку, чтобы зацепиться пальцами за край киришиминой жилетки, но не может — больно. Он вдруг вспоминает о собственных ладонях, до предела раскалённых в пылу сражения. Огненная магия порой бывает опасна даже для своего носителя. Перестарался, забыл на минуту об осторожности, и вот что вышло: даже огрубевшая от частых тренировок кожа — обожжена, будто бы Кацуки голыми руками разгребал тлеющие угли. Киришима, естественно, все видит и, похоже, чувствует его боль. Он перехватывает запястье Кацуки до того, как тот успевает стыдливо отдернуть руку. Осторожно раскрывает чужую ладонь в своей и, нахмурившись, долго разглядывает увечья. Кацуки недовольно шипит и прячет глаза. Он знает, что скажет Киришима. Знает, что на него снова посмотрят с жалостью. Знает, что Эйджиро, добрая он душа, по-другому не может. Да только вот что-то внутри все-таки заставляет его поднять глаза, и Бакуго почему-то слушается. Киришима смотрит на него в упор, и во взгляде его столько решимости и искреннего желания помочь, что Бакуго теряется напрочь. А когда Эйджиро медленно поднимает его ладонь выше и нежно касается губами тыльной её стороны, Кацуки и вовсе успевает поймать мини-сердечный приступ. Если бы драконы могли владеть исцеляющей магией, Киришима бы точно в ней преуспел: может он и не способен заживить физические раны Кацуки, зато душевные даются ему превосходно. Следующий поцелуй заставляет драконьего короля вздрогнуть: Киришиме, видимо, этого показалось недостаточно, и он прикладывается губами к костяшке запястья. Третий и четвёртый — дорожкой опускаются вниз по предплечью, к месту, которое должна была прикрывать разбившаяся наручь. Пятый — оставляет влажный след практически у самого сгиба локтя. Бакуго наблюдает за его движениями и оторваться не может. Он чувствует, что есть в этих поцелуях рук что-то особенное, интимное. Эйджиро снова прижимается губами к запястью и замирает. Не отрываясь, поднимает глаза на Кацуки. Осторожничает, смотрит, будто выпрашивая позволения продолжить. Долго просить не приходится: Кацуки отнимает руку, чтобы самому придвинуться поближе и поцеловать Эйджиро. Киришима шумно выдыхает ему в губы и закрывает глаза. Наконец-то. Это как тонуть в раскалённой лаве. Чувствовать, как тягучее тепло обволакивает тело, заполняет лёгкие и пытается расплавить тебя изнутри. При этом ты добровольно бросаешься в жерло вулкана с головой и молишь богов о том, чтобы тебя затянуло как можно глубже. Их любовь именно такая — пылкая и согревающая, раскаляющая кровь и насквозь прожигающая кожу. Любовь, присущая, пожалуй, только огненным магическим существам. Кацуки приподнимает веки и ловит взгляд Эйджиро перед собой. Тот глядит с особой нежностью, на которую способен только он, явно хочет что-то сказать, но не говорит, гладит Кацуки по щеке, прижимается лбом к его лбу и дышит, дышит. Кацуки прислушивается к его дыханию, которое вместо слов, и от этого буря внутри затихает, раны затягиваются. У Эйджиро нет нужды что-либо произносить. Кацуки здесь, Кацуки чувствует. Кацуки тоже, наверное, умер бы, если бы с Эйджиро что-то случилось. Гравий бесцеремонно шуршит под чужими шагами, и Кацуки приходится вернуться в реальный мир. Он морщится, слыша, как где-то неподалёку журчат и переговариваются голоса, и пытается их проигнорировать. А вот Киришима явно обращает внимание и поднимает голову. Кацуки в ответ на это лишь недовольно ворчит. — Нашлись, — усмехается потрёпанный Серо. Он, кажется, ранен, опирается на крепкое плечо Ашидо и придерживается за правый бок. — Эй, Кирибро! — возмущённо встревает Каминари. — Мог хотя бы предупредить, что сваливаешь! Ему тут же прилетает крепкий пинок от Мины, такой же потрепанной, но в целом всё ещё энергичной и готовой поставить кое-кого на место. Каминари шипит и пятится в сторону. — Прости, — Киришима улыбается виновато, обращается к ним, но от Бакуго не отходит. — Все целы? — Полный порядок! — рапортует Мина, но слышит, как под боком хмыкает Серо, и исправляется: — Ну, может быть, не совсем. Киришима смеётся. Коротко и почти беззвучно, но Бакуго этого достаточно для того, чтобы стать счастливым. — И вам здорово, придурки. — Кацуки кривенько улыбается тоже, ловя на себе понимающе насмешливый взгляд Мины и игнорируя возгласы оскорблённого Каминари. Дурачатся. Значит в порядке. Значит счастливы, что всё закончилось. Мина усаживает Серо рядом с Бакуго и мечется между ними двумя, как мама-птица, пытающаяся окружить заботой всех своих мальчиков. Кацуки ворчит и отмахивается — ему было достаточно Киришимы. Эйджиро, к слову, липнет к нему, как коала, и безуспешно пытается убедить Ашидо, что сам он практически не пострадал. Каминари, как самый уцелевший, удостаивается поручения отправить магический маячок. На взводе он отправляет сразу несколько, из-за чего безобидные маячки превращаются в сигнал бедствия, и ему опять прилетает по шапке. Через пару минут в метре от них под воодушевлённые крики Ашидо из вспышки ярко-алого света материализуется Урарака, удивленно хлопает ресницами и тут же приходит в дикий восторг, осознав, что перед ней целая геройская шайка и, по большему счёту, все они живы. Мина буквально взлетает со своего места и бежит обниматься, оставив Серо цепляться за Бакуго с обреченным, покинутым видом. Пару минут парни глохнут под победоносные девчоночьи вопли, и только потом про них все-таки вспоминают. Мина удобненько устраивает Серо головой на своих коленях и гладит его по волосам, пока Урарака, хмуря бровки, нашёптывает своё заклинание и сканирует его бок. Каминари косится на эту картину с завистью и что-то явно недоброе бубнит себе под нос. Очако заканчивает сканирование и ставит диагноз: сломаны два ребра. Серо отшучивается, что по ощущениям все двенадцать, и Мина прописывает ему лёгкий щелбан, предлагая не ныть и быть мужиком. Когда Серо с наложенной на рёбра временной шиной наконец засыпает под действием успокаивающего лекарства, наступает очередь Бакуго быть окружённым вниманием. Он не в восторге от этого, но все же позволяет Урараке поколдовать над своими руками, и то лишь потому, что доверяет её врачебным способностям. Вскоре на его ладони оказываются наложены мягкие повязки, пропитанные каким-то лечебным отваром, от которого раны неприятно пощипывает. Бакуго непроизвольно морщится, но терпит. Киришима все ещё рядышком и все ещё весь на нервах. Он держит ладони Кацуки в своих, гладит их большими пальцами и заглядывает в глаза со вселенской жалостью. Бакуго это бесит, потому что нечего его, блин, жалеть, он сам во всем виноват. Но Киришима — сентиментальный говнюк — успокаиваться не хочет, винит себя в чём-то и надувает губки, из-за чего Бакуго борется не только с желанием его стукнуть, но и поцеловать. Со временем Кацуки замечает, что на пустоши становится слишком шумно: вдобавок к основному сборищу недоумков, неизвестно откуда подкатывают Яойорозу вместе с Джиро верхом на лошади. Момо спрыгивает с коня ещё на ходу и, позвякивая латами, устремляется к Урараке. Максимально уставшая на вид Джиро спускается следом и, придерживая коня за узду, отчаянно пытается игнорировать вопли подлетевшего к ней Каминари. Она выглядит так, будто на сто процентов устала от всей этой демонической фигни, и Кацуки, внезапно, с ней солидарен. Поначалу Бакуго искренне недоумевает, схрена ли западный круг превратился в точку общего сбора, но потом вспоминает — маячки Каминари. Будто бы в подтверждение его мыслей вскоре возникают Иида и Токоями, и находиться здесь становится невозможно вовсе. Вокруг Ящерицы устраивается целый пункт первой помощи: Урарака сканирует одного за другим, все шутят и переговариваются, а Бакуго буквально не хватает воздуха. Он сходит с ума от шума и уже готов прыгать прочь на одной ноге, но Киришиме спокойно в кругу друзей, и Кацуки усилием воли заставляет себя смириться. У Яойорозу созидающая магия, и спустя какое-то время по частям ей удаётся создать повозку, в которую запрягают лошадь. Туда отправляют раненых, и Бакуго даже не сопротивляется: тяжело будет удержаться на драконе в таком состоянии, да и к этому времени ему вдруг становится совершенно плевать на происходящее. Он просто утаскивает за собой Киришиму и молча устраивается на его коленях по примеру Серо и Ашидо. Эйджиро сидит послушно и даже перестаёт болтать с остальными, чтобы не тревожить Бакуго. Кацуки засыпает считаные минуты спустя, и ему снятся закат, мягкий шелест прибоя и чьи-то тёплые руки. *** Он понимает, что сознание вернулось к нему, не сразу. Что-то жгучее и нахальное пробивается к нему сквозь сон и бликует под веками, заставляя с опаской и недовольством продрать глаза. Оказалось — закатное солнце. Его любимое. — Кацуки, — зовут его по имени, и он обращает свой взор к силуэту, усыпанному ворохом пёстрых оранжевых лучей. Киришима, совсем домашний, в хлопковой белой рубашке и с большой дымящейся чашкой в руках, улыбается во все тридцать два своих драконьих зуба, убирая алую прядь за ухо. Он — сам как солнце. — Сколько лет я спал? — хрипит Кацуки, придерживая гудящую голову ладонью. Он пытается размять плечи, но выходит хреново. — Четвёртые сутки пошли, — улыбается Эйджиро и слегка хихикает. — Я думал, только драконы впадают в спячку. — Что ж, значит я тоже дракон, — Кацуки садится в постели, наблюдая за тем, как Киришима посмеивается в кулак. По крайней мере, он больше не плачет. Это радует Бакуго. — Ох, точно, — Эйджиро вспоминает про чашку в своих руках, спешно проходит в комнату и протягивает её Кацуки. — Это тебе. Мне показалось, что ты проснёшься сегодня. Бакуго осторожно принимает чашку — горячая. Пахнет ромашковым чаем с мёдом. Как у Эйджиро получилось подгадать такой правильный момент, чтобы приготовить его, — загадка. Бакуго задумывается, возможно ли вообще чувствовать связь настолько чётко, как чувствует её Киришима. Он делает два глотка и отпивает сразу половину чашки, несмотря на то, что её содержимое — чистый кипяток. В горле здорово пересохло, и чай сейчас очень кстати. — Спасибо, — бурчит Кацуки в чашку, и улыбка Эйджиро становится ещё шире. Он запрыгивает на кровать чуть ли не с разбега, очень зрелищно сбросив домашние тапочки так, что те подлетают чуть ли не к самому потолку. Кацуки чертыхается и старается не расплескать содержимое чашки, хотя она уже наполовину пуста, но резко перестаёт ворчать, когда Киришима забирается к нему под одеяло, закидывает на него руку и прижимается к нему всем телом, уткнувшись носом куда-то в грудь. Кацуки со вздохом отставляет чашку на прикроватный столик. — Я так рад… — шуршит Киришима откуда-то снизу, и Кацуки слышит улыбку в его голосе. — Без тебя тут было как-то не круто. Красиво сказано, Киришима, десять из десяти. Кацуки зарывается пальцами в его волосы на затылке и судорожно соображает, что же ему ответить. Для него четверо суток во сне пролетели как один миг, вдобавок утащив с собой случайные клочки воспоминаний о последнем дне. Он смутно припоминает дорогу от цитадели, обрывками помнит, как над ним колдовала Урарака, а как он оказался в своём дворце в своей комнате — не помнит вовсе. События мечутся в голове, а их фабула разбита к чертям, и чем сильнее Бакуго старается её починить, тем громче звенит в ушах и гудит в черепной коробке. Не самые приятные ощущения, если честно. Он пытается абстрагироваться от них и скользит взглядом по комнате, ища за что бы зацепиться его воспалённому сознанию. А зацепиться, собственно, есть за что. Его когда-то прибранная комната сейчас антуражем больше напоминает свалку: на столике, помимо его собственной, ютится сразу несколько пустых чашек и склянок с лекарствами (не мог, что ли, на кухню унести ненужные?!), письменный стол завален книгами по драконьей истории (неужели этот тормоз пытался выучить что-то самостоятельно?), на массивном столбе кровати висит киришимин плащ (сколько раз повторять, верхней одежде не место в спальне!). Но больше всего Кацуки поражает стоящее в углу комнаты кресло, на котором валяется одна подушка и измятый пушистый плед. Он что, все четыре дня тут его караулил? — изумляется про себя Кацуки и неодобрительно хмурит брови. А потом отчего-то вдруг вспоминает, как сам когда-то глаз не смыкал, день и ночь проводя у постели Эйджиро во время его болезни, — и злость как рукой снимает. Его можно понять, думает Кацуки. Это страшно — чувствовать себя таким беспомощным, когда в опасности жизнь дорогого тебе существа. Он протягивает руку над собой и глядит на своё запястье. Нет, не так: закрывает глаза, чтобы увидеть. Нить судьбы все ещё здесь, никуда не делась, пульсирует мягким свечением, и свет её намертво отпечатывается под веками. Киришима совсем рядом, и нить, тянущаяся к нему, яркая и теплая — Бакуго на миг забывает о том, что она неосязаема, и даже пытается намотать её на палец. Эйджиро сопит на его груди — должно быть, уснул уже от усталости — и нить обвивается и вокруг него тоже. От его дыхания уже становится жарко, и волосы, рассыпавшиеся по плечам, щекочут кожу Кацуки. Сквозь распахнутое окно в комнату вливается пряный морской воздух, и занавески лениво колышутся под его движением, словно волны. Последние закатные блики гуляют по потолку, книгам на столе и спине Киришимы. Солнце постепенно уходит в закат, но Бакуго это почти не заботит: у него есть своё собственное, прямо здесь, на его груди. И от этого всего в совокупности почему-то становится вдруг щемяще-сладко, спокойно и хорошо до сентиментальных мыслей, до глупых заезженных фраз из любовных романов, от которых обычно приторно, что аж зубы сводит. Но сейчас Кацуки наплевать, он гладит спящего Киришиму по волосам и пялится в потолок с перекошенной улыбкой, как последний придурок, пока комнату неторопливо согревает морское закатное солнце — его любимое. — Эйджиро, — шепчет Бакуго в пустоту, пожалуй, самую искреннюю хрень в его жизни, — ты моё грёбаное всё. Надо же. От этого так легко. А в ответ на него поднимается совершенно шокированный алый взгляд. Оу. Так он не спал. Эйджиро, поражённый, ошарашенный до неузнаваемости, смотрит на него такими большими-большими глазами и, кажется, уверен, что ему все это померещилось. Бакуго молча наблюдает за тем, как его щеки и кончики ушей загораются в тон волос, а рот удивлённо приоткрывается. Он явно хочет что-то сказать, но внезапно забыл все слова. — Кацуки, ты только что, — начинает он, но запинается, когда Бакуго кладёт свою перебинтованную ладонь на его щеку. — Да люблю я тебя, придурок, — без тени раздражения выдаёт Кацуки и тянет его на себя. Киришиме приходится приподняться и проползти немного выше, чтобы их губы соприкоснулись. Они лежат уже какое-то время. Эйджиро давно спит, а снаружи — глубокая ночь. В окно заглядывает уже луна, и хором кричат сверчки и другая ночная живность. Бакуго слишком выспался и слишком устал от лежачего положения. Черт его вообще дёрнул проснуться к ночи. Ну уж нет, так продолжаться просто не может. — Эйджиро, — он нетерпеливо тычет мейта в плечо и одновременно пытается выпутаться из-под одеяла, — вставай, драконище. Гулять идём. Киришима с трудом разлепляет веки, пялится на Кацуки в темноте и искренне не понимает. Бакуго раздраженно чмокает его в нос, отчего он запутывается ещё сильнее. — Куда?.. — К морю, дурилка. Давай, всю жизнь так проспишь. Эйджиро собирается возразить, но вовремя прикусывает язык. Кацуки не виноват в том, что проспал четверо суток в магическом истощении. И, скорее всего, психанёт, если его в этом ещё и упрекнуть. — И куда тебя, блин, несёт, — бубнит Киришима, натягивая какие-то штаны, найденные в шкафу. На самом деле он удивлён, что Кацуки вообще может ходить. Но рана затянулась за считанные дни под действием исцеляющей магии и отвара Урараки, и Бакуго, похоже, чувствует себя превосходно. В самый раз для прогулки по пляжу в три часа ночи. — Шевели задницей, — Бакуго выходит из ванной, посвежевший и чертовски бодрый, при параде и по-хозяйски накидывает киришимин плащ ему на плечи. — Ночь коротка. Эйджиро цепляется за его руку, поднимаясь с кровати, и тащится из комнаты в тёмный дворцовый коридор, по которому Бакуго уверенно ступает вслепую, потому что намертво заучил каждый поворот и каждую складку на бархатном красном ковре. Киришима виснет на нем и все-таки вспоминает простенькое огненное заклинание, зажигая крошечный огонёк-свечку на своих пальцах. Он пока что не слишком силён в подобного рода магии, а на руки Кацуки все ещё наложены повязки, и света от этой искорки едва ли хватает для того, чтобы разглядеть бакугин затылок. Но Кацуки, кажется, свет не нужен вовсе, и они уже стремительно сбегают по лестнице, спускаясь на первый этаж, минуют холл и выбираются в сад через чёрный ход. Немой чёрный замок, со всей его спящей прислугой, остаётся позади, и двое ныряют в ночь, шумящую тысячей неизведанных звуков, дышащую морским бризом и глядящую звёздами. Эйджиро поглубже кутается в плащ, но скорее желая укрыть своё тело от темноты, нежели от ночной прохлады. Кацуки все ещё непоколебим и ведёт его за руку через сквер, мимо вишен и кустов распустившегося жасмина. Изловчившись, Эйджиро успевает сорвать на ходу целую гроздь цветов и сунуть веточку за ухо. Осталось совсем немного — выскользнуть за ограду, пробежаться вдоль набережной и спуститься вниз по каменистому склону. А там уже сбросить обувь и бежать пару десятков метров по песку босиком до чёрной, как смоль, воды, перекатывающихся волн и бликующего на их глади лунного диска. Эйджиро в такие ночи хочется дотянуться и потрогать луну руками — настолько близкой она ему кажется. Они замедляются, лишь подобравшись к воде максимально близко, — Бакуго останавливается у самой кромки волн и наконец успокаивается. Он вдыхает морской воздух полной грудью и даже закрывает глаза, будто бы ждал этого момента тысячелетиями. Эйджиро замирает рядом, по-прежнему крепко сжимая его руку. Море величественно расстилается перед ними и приветствует шорохом прибоя. Эйджиро глядит на мрачные волны, и ему почему-то тоже становится спокойно. Кацуки молчит какое-то время, расслабляясь, и даже его фирменная морщинка между бровями окончательно исчезает. Эйджиро разглядывает его спокойное лицо с немым восхищением — лунный свет гладко ложится на его кожу, смягчая черты лица, а волосы вовсе кажутся белоснежными. Величественный и спокойный, как само море, сейчас он действительно напоминает будущего драконьего короля. Какой странный парадокс для огненного магического существа — хранить в себе пламя, но быть настолько зависимым от воды. Киришима вздыхает и делает полшага вперёд — достать до прибоя, зарыться пальцами в мокрый песок и позволить волнам облизывать ступни. Море неожиданно тёплое — оно впитало в себя солнечные лучи за прошедший день. — Ты помнишь, как мы впервые сюда пришли? — Кацуки выходит из своего транса и уже смотрит на Киришиму. — Не когда упали в море, а когда пришли. Эйджиро оборачивается к нему, глядит вопросительно. — А, — он зарывается ногами поглубже в песок и подкатывает глаза, припоминая, — когда из дворца сбежали? Ночью. — Киришиме волны щекочут щиколотки, и он старается удержать равновесие, стоя вполоборота к Кацуки. — Кажется, это вошло у тебя в привычку. Теперь очередь Эйджиро вспоминать о прошлом, и он напрягает память — это случилось в первую ночь его пребывания здесь, когда новоиспечённый дракон все еще находился в шоке того, что сам же и натворил. Кацуки тогда буквально выкрал его из комнаты среди ночи из-под носа целителей и привёл на берег, просто потому что не хотел ждать до утра. Бакуго хмыкает и тоже заходит в воду. Эйджиро ждёт, что он что-нибудь скажет или продолжит мысль. Но тот лишь молчит и смотрит, думая о чём-то своём. Ветер бьёт Киришиме в затылок и треплет волосы, будто пытаясь сорвать с его головы ветку жасмина. Кацуки разглядывает его очень внимательно, запоминая детали. А потом не выдерживает, протягивает руку и убирает за ухо прядь его волос. Морщинка между бровями возвращается на своё законное место. — Пора, наверное, их обрезать, — мямлит Эйджиро невпопад, но это лишь подогревает раздражение Бакуго. — И думать забудь, — резко. — Они потрясающие. Киришиме на секунду аж дыхание перехватывает. Он смотрит, широко распахнув глаза, на своего такого строгого Кацуки, и ему вдруг хочется улыбаться. «Ты тоже очень красивый», — вертится у него на языке, но он помнит, что комплименты у Бакуго в чёрном списке, и лучше оставить эту фразочку при себе. Но все же, вау. Теперь он точно отпустит волосы подлиннее. Ногам становится холодно, и вскоре они перебираются на берег, где удобно устраиваются на прохладном песке. Эйджиро счастлив, что очутился здесь, его даже почти не клонит в сон. Он кладёт голову Бакуго на колени и устремляет взор в ночное небо, напрягая всю мощь своего драконьего зрения, чтобы увидеть звезды. Взгляд по привычке цепляется за нужные, и Эйджиро радостно тянет ладонь вверх, очерчивая пальцем контуры знакомых созвездий. Кацуки запрокидывает голову и смотрит тоже, почти не слушая киришимин бессвязный бубнеж. — Эйджиро, — Киришима слышит негромкий звук своего имени и сразу же замолкает. Кацуки уже привычно запускает ладонь в его волосы. Он смотрит на волны и будто бы на что-то решается. Киришима пялится на него снизу-вверх, пытаясь понять причину всех этих странностей. И уже успевает начать волноваться. Бакуго тянет ещё немного, но всё-таки запускает руку в карман и выуживает оттуда что-то маленькое. А затем нащупывает руку Эйджиро в темноте и вкладывает в его ладонь старинный перстень. Киришиме приходится поднести его близко-близко к лицу, чтобы разглядеть в золотой оправе крошечный аммонит. — Это что? — Он резко садится и ошалело пялит глаза на Кацуки. Тот выглядит совершенно спокойным, но Эйджиро чувствует, как он нервничает где-то внутри. — Стащил у старухи. — С ума сошёл? Сегодня же верни! — Киришима волчком взвинчивается на месте и чуть не валит Бакуго на песок. — Он все равно ей не нужен! — Кацуки на секунду зло морщится, но потом снова успокаивается и продолжает: — Отец подарил ей его на помолвку. Когда-то давно она сказала мне, чтобы я отдал его тому, в ком буду уверен. — Пальцами он перебирает песок, и этот маленький жест выдаёт в нем волнение. — Я тогда мелкий был и не понимал. Теперь понимаю. Пауза. Эйджиро отчаянно пытается переварить информацию. Кацуки смотрит на море и снова медлит. — Да быть не может, — растерянно шепчет Киришима, кажется, начиная осознавать. — Ага. Ты правильно понял. — Кацуки разворачивается к нему, берёт руку Эйджиро, берет перстень из его ладони. А затем подносит кольцо к его безымянному пальцу. — Киришима… У Эйджиро останавливается сердце. — Ты станешь моим мужем? Официально? С ума сойти, он сказал это. Организм Эйджиро на минуту отказывается функционировать. Бакуго выглядит угрюмым, хмурится, как морской чёрт, смотрит на него исподлобья, да и вообще не производит впечатление человека, которому приятно происходящее. Но Киришима-то знает. Киришима видит, что глаза у Кацуки забегали, пытаясь не смотреть на него прямо, что руки слегка дрожат, и что на щеках у него проступил настолько слабый румянец, что обычный человек с нормальным зрением скорее всего вообще бы его не заметил. Киришима слышит своим драконьим слухом, как участилось его сердцебиение и как тормозит дыхание. Киришима чувствует, в конце концов, его живое волнение, захлестнувшее с головой обычно уверенного в себе Кацуки. У Киришимы бабочки в животе от него такого. — Вау… — Он часто моргает, смахивая с лица тупое восхищенное выражение. — То есть да, конечно же! — Эйджиро отвисает, потому что Бакуго выглядит так, словно готов взорваться через секунду. — Конечно же стану! — И смеётся громко, до коликов, потому что лицо Кацуки сейчас действительно дорогого стоит. Эйджиро любуется перстнем, который велик ему размера на два, пока Кацуки умирает от неловкости, разглядывая песок, и это заставляет Киришиму смеяться ещё сильнее. — Неужели ты думал, что я тебе откажу? — Вообще-то ты уже проигнорил моё предложение однажды, — он пытается скрыть смущение за злой миной, но его уши разве что ещё не светятся красным в темноте. Эйджиро приходится хорошенько напрячь память, прежде чем он с осознанием бьет себя ладонью по лбу. — Тогда, на пустоши, ты был не в себе! — Но я был серьёзен! — Мне-то откуда это знать?! — Так ты согласен?! — Чёрт, да! У них снова все не как у нормальных людей. Но Киришима все равно безумно счастлив. Неяркая вспышка света, на мгновение озарившая пляж, застаёт врасплох обоих. Эйджиро от неожиданности отшатывается назад, уставившись на свою руку, как на чужую. Ровные белые символы тонким кольцом огибают его левое запястье, чуть мерцая в темноте. И теперь Киришима действительно видит их. — Поздравляю, — Кацуки говорит со знанием дела, но выглядит не менее шокированным. — Теперь мы официально помолвлены. На этот раз Эйджиро намеренно валит его на песок, чтобы поцеловать. Потому что не может больше терпеть. Потому что ни в южных лесах, ни даже на всём гребаном свете сейчас не нашлось бы ни одного существа, которое было бы счастливее Киришимы Эйджиро в данный момент.