Дело №136. Краткая пометка снизу: чувства.

«И если мы изнутри стали полые», громко кричал мужчина, хватаясь за пряди терновые, «то неужели мы не отсрочим похороны?». Убогие. Машины — не люди, что им до любви? Что им до чувств, которые делают людей людьми? — Ну, а что ты? — он смотрел на него так, словно и правда ценил. — Лейтенант, ты вечно грубил, — этот пустой разговор ни о чем становился для Коннора раной, которая кровоточит свинцом. Стеклянные глаза машины опускались на бетонный пол. В поисках спасенья? Вряд ли и оно было причем. А экраны все разрывались криками о спасении, где-то внизу умирали, истекая голубой кровью сомнения. Сцена на крыше была все опасней, в то время рука Коннора становилась твердей, образ прекраснее. И если бы в тот момент его ослепляли вспышки от камер, улыбок, непонятных софитов, и если бы в тот момент от решения исход миссий зависел, он бы все так же держал напряженным курок, он все так же бы улыбался, но отчего-то бы хмурил лоб... — Сумо заболел, — лейтенант кивнул с пониманием, но даже во мгле стало видно — зардел. Его тревожили мысли о смерти, о чужой больше, о своей — в меньшей степени. Было холодно, очень грустно, но дробь автоматов снизу придавала уюта, — и холодно тут. Коннор, может, потом? Пошли до «приюта». «Приют» — презрительно произнес про себя детектив. Вечное пойло, старый и уже надоевший мотив. Там до сих пор ходят те милые официантки? Мерзко, на их фартуках черным по красному написаны грустные фразы о невозвратном. Пьяницы, нет чаевых, что за вздор! Прислуживать людям… Наверняка они вместе со всеми внизу, принимают позор. Позор, пули в лоб, зажженные речи! — Вот это жизнь, Хэнк. Вот так наслаждение. Поединок глазами не давал результатов, но снова и снова мужчина ловил взгляды темных, немых, точно таких же, как лучший бакарди*. Его удивляла холодность друга, с каждой минутой все меньше знакомым казался при вьюге. — А… ты ведь не чувствуешь холод, — отшучивался Хэнк, не придавая значения круглому дулу. — Ваш чувствую, — произнес Коннор вспоминая о этике, — но что нам, машинам. Разумеете? — Коннор, — неловкий шаг. Яркий миг, — давай просто забудем? Спустимся вместе вниз? И грудь его разорвали барабанные выстрелы. В голове хаос, сердце машины держалось — не выдержало. Гнев это чувство людей, что поделать, оно забрало с головой, захлестнуло, будто стоят на Мадейре**. Сорванный в голосе крик: — Ублюдок! — кажется, робот снова забыл, что он должен служить, а не думать. — Ты просишь забыть все страницы из жизни. Я взялся за дело, но что до этого было? Теперь опускал глаза лейтенант, ему было в какой-то мере обидно. Больше грустно, вроде немного стыдно. Неловко он себя чувствовал снова, как было сразу наедине со спокойным андроидом. Ну и что тут такого? Да, нагрубил. Возможно, чуть больше чем надо. Но разве это мешало делу, разве сейчас — все не как надо? «Нет» — отвечал он на свой же вопрос. Немой монолог закончился быстро, Хэнк занемог. Привязанность к делу? Работе? Может к нему? «Нет» — снова упрямо твердил он, «я не могу». Однако это оно. Караул необоснованной ненависти сменил караул с ярлыком про любовь. «Громко сказано» — тут же поправили мысли чувства — «может, симпатия. Может, привязанность. Не будем о грустном». Вечера проводимые вместе? Бывало. Словно засада. Не приходилось таиться в кустах, ждать улик: приходилось смотреть на камин, перехватывая знакомый взгляд темных, немых. Слушать дурацкие «да, лейтенант», лицезреть на темной башке такой же глупый бедлам. Поправлять его, нехотя, одолженьем. Изнутри согреваться каждым прикосновением. Объяснять элементарные вещи, привыкать к его (до сих пор дурацким!) манерам и поведению. Ссориться, скандалить по пустякам. В тайне улыбаться его невинным глазам. — Я правда виновен. Не ищи в этой фразе прощения, это чистосердечное. Это должно скостить наказание? Коннор, не в голову. Целься в предплечье. Машина ломалась все ярче и громче. Она чуть не искрилась, но это в свете взрывов светились всего лишь какие-то слезы. Тряслись руки, ходили по щекам желваки. Пухлые губы бледнели, глаза все так же метались. Снег хлопьями падал вниз, безвольно метался с ветром, таял, коснувшись других. Но он оставался на пиджаке детектива. На его волосах, руках, будто знал, оттуда его никто не подвинет. Подвинет. Хэнк снова шагнул вперед. Он потянулся рукой, его пальцев коснулся затвор. Сопротивления не было, только пустые глаза. Темная бездна смотрела, а в ней разбегалась волна. Там же прошел ураган, снес последние искры. Их размазал по бледной испещрённой порами коже жест мира и «peace’а». Винтовка лежала вдали. Уходила из поля зрения Норт. Внизу, в суматохе стрельбы и сражений был совсем не курорт. Но тут, наверху, стоя на крыше, одна машина чувствовала себя немного любимой. Она была стиснута крепкими лапами, немного счастливая, она была обезоружена теплыми фразами. Глотала как воздух тихие речи. Ее нутро содрогалось от слов и незнакомых наречий. — Теперь мы уладим все это вместе, — шептал близкий голос и хотелось бы верить. Хотелось бы верить, что все не напрасно. Будто не зря Коннор это прошел. Сражался, как зверь, дико, но безучастно. Стремительно шел на свет. Будто не зря получал глупо раны, те, что не скроет и не затянет робо-корсет. Будто не зря он поник и плачет. Вот это сцена! Робот то — человек! Аккуратно пальцами, будто страшась, лейтенант хватает чужое лицо. Приподнимает и ощущает «чертово, чужое тепло!». И столько апатии и бессилия чувств. Он идеален, но сейчас у него лишен даже слух. Тонкие плечи, волосы промокли от снега и бьются. Сражаются с ветром, холодом ухватившись за короткую передышку. — Ты кое-что значишь. Надеюсь ты слышишь. Коннор молчит. Он немой, он кивает. Звякнул металл. Пистолет улетает. Постепенно светлеет. Жизнь увядает. Хэнк, коснувшись бледных губ напротив губами, в ожидании замирает.