***
Вдох. Грудную клетку снова обжигает болью, чужой ботинок упирается в центр бронежилета, мешая встать. Изуку заставляет себя медленно тихо выдохнуть, хотя сердце колотится как безумное, норовя выпрыгнуть через рот. Привычно выравнивает дыхание, как учили на тренировках, и чувствует, как паника и страх отступают — все вдолбленные за годы академии и армии дыхательные практики для снайперов не прошли даром. До валяющейся у колена винтовки всего ничего, но светловолосый солдат над ним держит его на мушке автомата, внимательно отслеживая каждое движение. Отличительных нашивок на одинаковой для всех форме нет, за очками и маской не видно лица, а вот с самого Изуку все слетело, когда этот парень ворвался на чердак и ударил его сбоку, сбивая с прицела и вышибая из рук оружие. Он почему-то не стреляет, замерев, и Изуку совсем не понимает, что происходит — у солдата на плече красная повязка, и он абсолютно точно из оппозиции, на подавление которой перебросили их с Тодороки отряд. Этот парень должен был пристрелить его сразу же, пока была возможность, потому что снайперов не берут в плен, тем более сейчас, когда для них — оппозиции — уже все закончилось. Минуты текут одна за другой, Изуку мысленно ведет привычный отсчет и сглатывает — Тодороки там, внизу, не знает, что остался без прикрытия, и молчание в наушнике пугает сильнее собственной участи. Изуку подтягивает к груди ноги, невзначай цепляя коленом приклад, и солдат предупреждающе дергает автоматом, как будто выходя из оцепенения. — Не рыпайся, — произносит глухо. Голос под маской кажется смутно знакомым, и Изуку не может вспомнить, где уже его слышал. Он продолжает ерзать коленом, почти невидимо двигая к себе винтовку, и тот рычит, отталкивает лежащее на полу оружие и бьет в живот тяжелым армейским ботинком. Изуку скручивает болью, парень наклоняется, дергая его за шкирку, добавляет неожиданно аккуратным ударом по затылку, и свет перед глазами меркнет.***
Когда Изуку приходит в себя, руки уже связаны за спиной, а парень сидит напротив, заняв единственный уцелевший стул на этом пустом душном чердаке. Голова раскалывается, в горле першит, но это все ерунда по сравнению с ледяным ужасом — тот держит в руке его наушник, задумчиво перекатывая между пальцами, а в наушнике — идентификационный маячок и единственная связь со штабом. В этой стране без наушника Изуку мертв и никто, а без жетонов, беззащитно висящих на груди — тем более. Дуло чужого автомата опущено, расслабленно перекинуто через локоть, и Изуку никак не может собраться — мысли разбегаются словно напуганные тараканы, ни одну не получается поймать и удержать. Чужак по какой-то причине не убивает его, но Изуку не чувствует облегчения, ничего не чувствует — он уже подвел рассчитывающего на него Тодороки, и если с ним что-то случилось, Изуку себе и так не простит. — Ну как, многих пристрелил? — вдруг спрашивает парень, кивая на брошенную в угол винтовку. Изуку замирает и сглатывает, собираясь с мыслями и стараясь держать лицо — никто, кроме Тодороки, ведь не знает, что он не убивает? И не может знать. А если бы узнали, то для Изуку это был бы конец всей карьеры, но он просто не может убивать людей, своих же сограждан, вот так — подло, с огромного расстояния. Поэтому он только запугивает, стреляя рядом или целясь в ноги и руки, когда других вариантов не остается. Тодороки ни разу его в этом не упрекнул, всегда зная, что прикрывающий его снайпер не будет бить наверняка, и Изуку от ситуации сейчас тошно вдвойне. — Достаточно, — хрипит он. Голос не слушается, парень хмыкает и на секунду отворачивается, доставая что-то из кармана. Изуку дергает руками, пользуясь секундной заминкой, но запястья профессионально стянуты его же ремнем, так просто не освободить. Он не знает, сколько уже прошло времени, но по свету, падающему из узкой оконной щели, похоже, что уже вечер. Когда Тодороки выходил отсюда, было чуть больше полудня. — Что ты знаешь, — вдруг вкрадчиво начинает чужак, — о тех, с кем воюешь? — Мы все знаем, зачем мы здесь, — мрачно и решительно отвечает Изуку. — Вы оккупировали школу и взяли в заложники детей, чтобы мэр сложил полномочия! Это отвратительно! На «вы» смотрящее в пол дуло автомата начинает подрагивать, и Изуку понимает — парень беззвучно смеется. — Вот, значит, как, — со злой насмешкой говорит он. — А ты когда-нибудь лично информацию проверяешь, прежде чем верить в нее своей глупой башкой? Или тебе просто дохуя везет? Знакомые интонации щекочут затылок, но нужные воспоминания никак не приходят. Узнавание вертится где-то рядом, задевая хвостом мысли, но у Изуку не получается объединить человека за маской с тем, что он помнит, будто в мозгу стоит какая-то блокировка. Тот взмахивает рукой, и в пыль и бетонную крошку перед Изуку шлепается кругляшок защищенной флешки. — Что это? — подозрительно щурится Изуку, поджимая губы. — Веселая правда, — пожимает плечами в ответ чужак. Его голос спокойный, почти ласковый, словно он говорит с ребенком, и это почему-то мешает картинке в голове сложиться, как неправильная деталь мозаики. Будто он таким быть не должен. Или не был когда-то. — Зачем мне это? — все-таки спрашивает Изуку, прищуривая начинающий заплывать глаз. — Почему не пристрелишь? Защитные очки бликуют, когда тот наклоняется, упираясь локтями в широко расставленные колени. Молчит, изучая его — на улице, уже где-то далеко, слышны отголоски ведущихся боев. Этот район и так почти безлюдный, а сейчас он еще и оцеплен, очищен от гражданских, поэтому тут только они и оппозиция. Изуку даже удивился поначалу — откуда в таком месте вообще школа… — Потому что ты тупой, — произносит чужак раздельно. — И дружок твой поло… Он проглатывает слово, не договорив, и продолжает: — Генеральский сынок тоже. Вы, идиоты, просто наивное пушечное мясо, которое под финал пустили в расход. Он указывает подбородком на лежащую перед Изуку флешку. — Там все ваши расположения и частоты. Как я тебя нашел, по-твоему? Изуку застывает — мозг слишком быстро обрабатывает информацию, осознание больно бьет под дых. Гражданская война уже закончилась, и все они, каждый из отряда спецназначения, знают неудобно много о том, какими способами ее выигрывали. Ему с самого начала показалось странным, что нападение оппозиции на школу стали бы замалчивать в СМИ, но верить все равно не хочется. Они ведь не могли так с ними поступить. Изуку, Тодороки, весь их отряд — это была последняя миссия, они так хотели вернуться домой… — Мы просто команда зачистки, — продолжает чужак, — нанятая вашими же командирами, чтобы вы гарантированно вернулись домой героями. А мертвых героев родина любит больше, сам понимаешь. Ничего личного. Изуку хочется что-нибудь ответить, хотя бы уверенно заявить, что это все ложь, но никакой уверенности в нем нет. Сердце частит, руки начинают затекать, половина лица окончательно немеет — этот парень сильно приложил его, когда ворвался. Тот внезапно встает и подходит к нему, садится на корточки — пыльные светлые волосы, непрозрачные очки и фильтры легкой маски оказываются совсем рядом. Как и чужой автомат. Чужак минуту рассматривает его, зачем-то вглядываясь, а потом роняет на пол наушник и с хрустом ломает его армейским ботинком. У него точно такая же обувь, отстраненно думает Изуку. У них и форма одинаковая, только на плечах у Изуку красуются знаки отличия регулярной армии, а у наемника там пусто. Но разницы никакой, и теперь это становится совсем очевидным. — Я только что убил тебя, — говорит тот и дергает на себя жетоны с его груди. Металл жалобно звякает, цепочка рвется, и они остаются в чужой ладони. — Покойся с миром. Наемник прислушивается к чему-то, хищно наклонив голову, и кивает сам себе. Невесомым движением касается волос Изуку и треплет, как собаку, рукой в жесткой перчатке. — «Граунд Зиро». Найдешь нас, если выберешься. И если шило в заднице опять мешать будет. Чужак легко выпрямляется, почти беззвучно щелкает автоматом, переводя с одиночной стрельбы. С улицы не доносится ни звука — ни автоматных очередей, ни взрывов, ни криков, все уже закончилось, и тишина стоит гробовая, давит на уши, расставляя последние точки. Никого не осталось, их выкинули за ненадобностью, потому что они слишком много знали. Наемник уходит, но у покосившейся двери притормаживает и бросает через плечо: — Смени имя и возвращайся к матери, как все уляжется. Это уже не твоя война, Деку. Дверь тихо скрипит, но Изуку почти не слышит — из легких резко вышибает весь воздух, и он сидит, оглушенный внезапным осознанием, до тех пор, пока до него не добирается раненый в плечо, но удивительно живой Тодороки. Он поджимает разбитые губы, и на неозвученный вопрос нервно дергает головой, отвечая тихим приговором: — Киришима. Изуку отлично помнит Киришиму. А еще он слишком хорошо помнит Каччана, который только что ушел, подарив ему жизнь и знания, от которых становится тошно. Лучше бы убил, наверное. — Тебе тоже?.. — еле выдавливает из себя Изуку. Тодороки тихо вздыхает. — Я догадывался. Но Киришима внес ясность. Изуку прикусывает губу, потирая освобожденные запястья. — И что теперь? — Мы теперь сами по себе, — мрачно отвечает Тодороки и поднимает с пола его винтовку, закидывая себе на плечо. Мертвецы, значит. Призраки закончившейся войны. Изуку замечает, что жетонов на Тодороки тоже нет.***
Фактически, у Кацуки нет выбора — мать работает в армии, и даже инженерная компания отца занимается разработкой оружия. Без военного образования в этой стране делать нечего, а у Кацуки проблемы с агрессией еще с детского сада, и когда он в очередной раз попадает в отделение за сломанную руку тупого сверстника, мать отправляет его в лучшую военную академию. Лучшую — потому что считается самой строгой, и из нее выходят с красивой корочкой, которая даже что-то для всех значит. Кацуки поступает, потому что скучно и потому что ему, по сути, плевать, где доучиваться — он уверен, что справится с чем угодно, и в состоянии доказать это окружающим. В академии свои порядки, и местным, особенно старшим, он не очень-то нравится — но на это Кацуки тоже плевать до тех пор, пока его не зажимают в туалете шестеро здоровых мудаков. Двум он успевает подправить их уродливые морды, но все они — старше и крупнее, и, несмотря на ежедневные тренировки, он все-таки проигрывает. По их словам, они просто хотят сбить с него спесь. Требуют признать свою слабость перед ними до тех пор, пока он не отключается от боли под утро, но черта с два он сделает хоть что-то из того, что эти придурки от него требуют. Это не про Кацуки. Как только его выпускают из медчасти, он вылавливает их поодиночке и доказывает — бить незнакомых новичков нехорошо. Особенно если этих новичков воспитывала семья Бакуго. Слухи по академии распространяются быстро. Тогда он и знакомится с Киришимой — красноволосый придурок занимает койку под ним и отвратительно жизнерадостен во всем, что касается колюще-режущего оружия. После инцидента со старшими он наблюдает за Кацуки издалека, а потом просто подсаживается на завтраке в его мертвую зону и заявляет: — Меняю свою картошку на твой пудинг. Кацуки меняется. Потому что он ненавидит пудинги и потому что видел, как Киришима укладывает инструктора в поединке на ножах. У Киришимы странный шрам через правый глаз, острые зубы и скелеты в шкафах, больше похожие на инопланетян из фантастических фильмов, и именно поэтому в чужие дела он особо не лезет, за что Кацуки ему благодарен. Когда появляется Деку, Кацуки не сразу его замечает — тот переводится чуть ли не в середине года и выглядит как типичный задрот. Только с мышцами. Не такими внушительными, как у Кацуки, конечно, но они у него точно есть, потому что когда он вежливо приветствует новичка ударом кулака под дых, тот всхлипывает как последний плакса, но не задумываясь отвечает ему хуком слева. И Кацуки уважительно хмыкает, прежде чем отправляет его считать зубы в медчасть. Для профилактики. Задрот почему-то привлекает его внимание и безотчетно бесит — своими беззаботными яркими улыбками и неловкостью. А особенно — когда пялится из-за угла, думая, что Кацуки ничего не замечает. Еще тот постоянно записывает что-то в тетради — или рисует, Кацуки не в курсе, — и это бесит вдвойне, потому что среди местного контингента выглядит как нелепая попытка выделиться. На нападки он не отвечает, в рукопашке показывает себя средне, выносливостью не блещет, и Кацуки быстро приклеивает к нему ярлык «Деку», постепенно теряя интерес. Бесполезные и ничем не выдающиеся его не привлекают даже в качестве груши для битья, и плевать, что тот чем-то его цепляет. На втором курсе у них начинается снайперская подготовка, и Деку каким-то волшебным образом выбивает десять мишеней из десяти — в любую погоду, в плохую видимость, в сумерках и ночью, по неподвижным и движущимся мишеням, с любого положения и расстояния вплоть до последней, самой дальней полигонной точки. Кацуки наблюдает, мрачно прищуриваясь, как Киришима заинтересованно подкатывает к Деку, расспрашивая, на что тот пожимает плечами и просто отвечает: — Нужно много всего запоминать, но это не так сложно, если учесть все поправки. В тот же день Кацуки случайно сталкивается с ним в раздевалке и замечает, что все руки у того исполосованы жуткими шрамами. Кацуки ничего не спрашивает, и Деку произносит в пустоту: — Вытаскивал мать из-под обломков. Там было много стекла. Будто Кацуки вообще не плевать. Он курит за казармами ночью, пока все спят. Деку подкрадывается неожиданно беззвучно — просто появляется рядом, пугая до усрачки, и говорит укоризненно: — Дыхалку себе испортишь, Каччан. Это вредно. Кацуки не подпрыгивает только благодаря выдержке и собственным стальным яйцам. — Знаешь, что еще вредно? Лезть с советами туда, куда не просят. И какой я тебе, блять, Каччан? Деку печально вздыхает и тянется пальцами к зажатой в его ладони пачке. Кацуки молча наблюдает и понимает, что отчаянная бесцеремонность задрота — точно его второе счастье. Или смертельный приговор — зависит от ситуации. Пальцы у Деку грубые и шершавые, когда он вытягивает одну, случайно прикасаясь, и со знанием дела поджигает от тлеющего кончика сигареты Кацуки. Затягивается, ни разу не закашлявшись, и смотрит куда-то в ночное небо, прислонившись к бетонной стене рядом. — Как это случилось? — Кацуки кивает на его руки и сам не знает, нахрена ему это. Просто мозг вдруг выдает среди дыма жизненно важный вопрос и застает его врасплох. — Я уже говорил — маму завалило. Наш дом оказался в зоне конфликта, упал неразорвавшийся снаряд, — вздохнув, отвечает Деку. — Помощи долго не было, я откапывал сам. — И как она? — буднично интересуется Кацуки, весь превращаясь в слух. Что-то в натянутом как струна Деку его цепляет, заставляя вести себя как блядская школьница. По крайней мере, Кацуки кажется, что он ведет себя именно так — как нервная, прокуренная и очень злая блядская школьница, достающая предмет интереса идиотскими вопросами. — Сейчас уже нормально, даже ходит потихоньку. Врачи говорят, ноги можно восстановить, если много двигаться и хорошо отдыхать. «И хорошо зарабатывать», — добавляет про себя Кацуки. — Какого хера ты тут забыл? — наконец, спрашивает он. Потому что у Деку все повадки умного, правильного мальчика, которому дорога в хороший университет и совсем не место в военной академии среди детей профессиональных военных и простых отморозков. В нем нет этого ощущения, которое исходит тут от каждого, исходит от самого Кацуки и обоих его родителей, несмотря на то, что оба давно не воюют в полях — ощущения зверья, готового убивать. — Хочу защищать людей, — пожимает плечами тот. Кацуки хмыкает. — Похвально. А убивать хочешь? Деку давится дымом и непонятно — то ли вздрагивает, то ли смеется. — Убивать — не хочу, — наконец, серьезно отвечает он. — Ну вот и не пизди попусту. Мусор. Кацуки давит окурок ботинком и уходит, не оглядываясь. Тогда он в первый раз думает, что чертов глупый Деку обязательно подохнет где-нибудь на передовой за высокие идеалы. И вернется к своей покалеченной матери в виде ничтожной пожизненной пенсии и заслуженной героической урны где-нибудь на военном кладбище. И от этого почему-то становится мерзко.***
Однажды их вывозят всем составом и заставляют стрелять по живым мишеням — сокращают поголовье уток в ближайшем охотничьем хозяйстве при помощи бесплатной рабочей силы, думает Кацуки. Ему, по сути, все равно — он во всем хорош, в том числе отлично стреляет, и выбивает положенные пять голов почти сразу. Командир неподалеку орет громче обычного, и Кацуки оборачивается — снова чертов Деку. Кажется, тот отказывается стрелять — подбородок упрямо вздернут, глаза вызывающе горят, кудрявые волосы воинственно топорщатся, а казенная винтовка болтается на плече без дела. Кацуки прислушивается. Деку не хочет убивать. — Либо ты стреляешь, маменькин сынок, либо валишь отсюда, и плакала твоя стипендия! Деку на секунду испуганно вздрагивает — упоминание матери явно выбивает его из колеи. До Кацуки внезапно доходит — военная стипендия же у них самая высокая, а он и не знал, что Деку торчит тут на бюджете. Вот оно как. Спустя пару минут Деку вскидывает винтовку и стреляет, пятью выстрелами выбивая пять уток из вспугнутой стаи. Без единой осечки, без упора, практически с места, прямо рядом с командиром. Вешает винтовку на плечо, не смотря на трупы убитых птиц, и не идет забирать трофеи, как все остальные. Ночью они снова встречаются за казармами, и Кацуки молча слушает, как тот хлюпает носом, размазывая слезы по веснушчатому лицу. А потом отбирает у него очередную истлевшую сигарету и целует — просто чтобы заткнулся, просто потому что он ненавидит, когда кто-то при нем плачет, а более действенным способом было бы только дать по морде. И потому что ему так хочется — хрен знает почему. Деку шокированно замирает и внезапно отвечает — робко и неумело, как будто вообще первый раз целуется. Цепляется за него руками, как за последнюю надежду, стискивая ткань черной майки. Кацуки все как-то сразу становится понятным — и эти его взгляды, и дерганность, и одиночество. И странное ощущение. Он отстраняется и демонстративно сплевывает на влажную землю. — Единоразовая акция утешения. Учти, тут таких не любят. И я не люблю. В зеленых глазах мелькает что-то темное, задрот уходит и больше при нем не плачет. Может, не плачет вообще — Кацуки кажется, что он чувствует его на расстоянии, как охотничья собака. Впрочем, покурить среди ночи тот тоже теперь не вылезает. Деку становится осторожнее и больше не пялится на него в открытую, вообще ни на кого не пялится. Зато сам Кацуки начинает замечать, что его взгляд слишком часто оказывается около зеленой кудрявой башки, и ему это не нравится. Задрот с самого начала держится особняком от всех, будто опасается заводить друзей, и Кацуки его отчасти понимает — местное зверье ему не по вкусу, и, кроме Киришимы, в их параллелях одни отбросы. Узнай они о Деку чуть больше — вообще сожрали бы живьем. А потом Деку выпускается лучшим снайпером, с блядской табличкой отличия, и Кацуки уверен, что больше никогда его не увидит.***
Через год, на общем призыве, Кацуки даже не успевает как следует охренеть, встретив там сразу и Киришиму, и Деку. Он быстро вспоминает, что у них в армии тоже платят, и платят неплохо, а выпускникам академии — тем, что с корочками, — особенно, и вопросы отпадают сами собой. Кроме одного: какого черта эти двое вообще попадают с ним в один взвод. Деку занимает второй ярус напротив, прямо перед лицом Кацуки, и он совершенно не понимает, чем тот руководствуется, если не желанием заполучить все-таки пару сломанных костей. Они не общаются, и большую часть времени Деку упрямо поджимает губы и отводит взгляд, стоит им оказаться рядом. Кацуки и не стремится заводить разговор, но все равно невольно подслушивает каждый раз, когда тот звонит матери с дешевого мобильника. «Да, мам. Все хорошо, не переживай. Не забудь лекарства, мне всего хватает, ты посмотри там, я тебе деньги перевел». Почти всегда одно и то же. Тупой Деку отчаянно верит в себя и в людей вокруг, в светлое будущее и в собственное гнилое правительство — Кацуки даже видел у него сложенный вчетверо постер со Всемогущим, легендарным героем последней войны. Кацуки хочется макнуть его головой в унитаз, чтобы из короткостриженной кудрявой башки выветрилось все лишнее, но он боится его трогать, боится даже стоять рядом и вдыхать с ним один воздух. Потому что где-то в позвоночнике и выше сразу же начинает звенеть, а в груди ворочается мерзким комком совсем не то чувство, которое всякие бравые и не очень солдаты должны испытывать друг к другу. В армии Деку смелеет — Кацуки видит, как тот постепенно обзаводится друзьями. Как обзаводится не друзьями — видит тоже, и поскрипывания койки по ночам отдаются в ушах, скапливаются в воспаленном мозгу, чтобы потом вырваться горьким дымом в ночное небо во время очередной вылазки. Кацуки абсолютно точно плевать, с кем там спит задрот. И он даже не пытается убить Киришиму, когда узнает наверняка. Просто ломает ему нос — все равно надо было, чтобы сросся ровно после одной из боевых тренировок, так что Киришима ничего не теряет. Да и не обижается — только усмехается понимающе и хлопает по плечу, очевидно напрашиваясь еще и на перелом чего-нибудь поважнее. Деку демонстративно не смотрит в его сторону, даже лежа на соседней койке, а вот Кацуки пользуется этим на всю катушку — рассматривает в сумерках перед рассветом широкие скулы, веснушки, слишком длинные ресницы. Губы у Деку узкие, красивой формы, и черт бы побрал Кацуки, если он не помнит, каково было с ним целоваться. Блядская школьница, нервно думает Кацуки. И продолжает пялиться. Однажды Деку просыпается, ловит его взгляд и отворачивается, сверкнув в блеклом свете злой зеленью, и Кацуки совершенно отчетливо понимает — у них с Деку изначально все как-то через жопу, и исправлять уже поздно. В армии всем плевать, что ты такое, и как ты снимаешь напряжение, и всем плевать, с кем — пока ты выполняешь свои задачи и не выносишь это на всеобщее обозрение, занимайся, чем хочешь. Только Кацуки не хочет снимать напряжение — он хочет забраться к Деку в голову, занять там все, содрать кожу и объединиться во что-то одно, и это уже совсем другой разговор. Такое вообще мало кому понравится, и это пиздец как ненормально. Поэтому Кацуки делает то, что получается у него просто отлично — ебашит напролом через собственные чувства. На танке, чтобы наверняка. Это армия, и у генеральского сынка Тодороки, непонятно каким образом затесавшегося среди простых солдат, для нее слишком красивая внешность, но тяжелый кулак и правила приличия мешают всем остальным дрочить на него прямо прилюдно. Зато не мешают после отбоя, чем половина взвода успешно и занимается. У Кацуки во всем этом порно-марафоне особенное место — он может подрочить, глядя прямо в разноцветные глаза, и Тодороки совсем не против составить ему компанию. О причинах они друг друга не спрашивают, но Кацуки и не стремится узнать больше. С ним просто — гораздо проще, чем с личной занозой в заднице по имени Деку, и Кацуки этим пользуется, успешно игнорируя взгляд побитой собаки, каждое утро утыкающийся между лопаток. Потому что нахуй ему не сдались всякие задроты, а своя крыша еще слишком дорога, чтобы давать сбой из-за какого-то жалкого придурка. К концу двухлетней службы личных границ не остается вовсе, и весь взвод начинает удивленно подшучивать над ними с Деку — только они двое продолжают игнорировать друг друга, но Кацуки, в принципе, все устраивает. Вечером перед демобилизацией Тодороки неожиданно притаскивает ему какой-то потрепанный блокнот и вручает с таким видом, будто это как минимум сертификат на личную планету. Кацуки пытается заглянуть внутрь сразу, но тот выдергивает его из руки, говорит: «Потом», — внезапно толкает к стенке и лезет целоваться. Кацуки не любит все эти сопли и сантименты, поэтому заканчивается все привычно — в его же койке, и такое прощание ему нравится гораздо больше. В блокноте оказывается заботливо переписанная информация из личного досье Деку, и Кацуки усмехается, когда рассматривает каллиграфический почерк дотошного половинчатого. Последняя страница пустая, Кацуки вырывает ее и пишет — своим, широким и забористым: «Ничего не узнавать о гребаном Мидории Изуку». Складывает лист в несколько раз, вкладывает в чехол к личному жетону и идет служить по контракту. Он не узнает — ни когда решает открыть свое собственное частное агентство, в чем ему помогает мать. Ни когда находит и втягивает в это Киришиму. Ни когда впервые убивает. Потом убийств становится слишком много, и Кацуки не нравится то, как его палец в очередной раз с легкостью выдергивает чеку гранаты, оставляя от безымянного противника только кровавые ошметки. Кацуки просто любит взрывать, и совесть с жалостью, если они у него были, молчат уже очень давно. Киришима тоже уже не дергается, снимая людей ножом со спины. Действует чисто и бесстрастно — для них обоих это просто работа, ничего личного. Кацуки спит спокойно, перед сном вспоминая о том, что чистенький Деку наверняка заботится о матери, сидя в безопасности. Подальше от него. Кацуки запрещает себе думать о нем когда-либо еще, и всего несколько раз достает бумажку, чтобы прочитать и повторить вслух прописную истину. Чуть больше сотни, если быть честным. Он даже бросает курить, потому что это уже попахивает неврозом — чувствовать чужое присутствие поблизости, среди сигаретного дыма. Их отряд становится больше: Кацуки самолично набирает тех, кто его устраивает — лучших. Они поднимаются все выше, и их бросают в поддержку регулярной армии, в другие страны, в помощь полиции, чтобы те не марали руки — «Граунд Зиро» готовы влезть куда угодно, если заказчик готов платить баснословные суммы. Денег становится больше, сны — тревожнее, и с багажом знаний Кацуки уже можно копать себе могилу где-нибудь под забором. Или купить остров в океане. В могилу Кацуки не торопится, потому что считает себя лучшим из лучших, но у входа и окна в его комнату стоят действующие растяжки, и спит он с пистолетом под подушкой и Киришимой на соседней койке, потому что так безопаснее для них обоих. А потом начинается гражданская война, и этих заказов становится слишком много. Все они — либо против оппозиции, либо против военных, своих же, и Кацуки не ведет счет и не вглядывается в убитых, боясь однажды увидеть там знакомые лица. Война забирает все больше с обеих сторон, и Кацуки несколько раз удаляет почти отправленные информаторам письма. «Ничего не узнавать о гребаном Мидории Изуку», — печатает он в пустом окне. Точка, выдох. Удалить. А потом Деку находит его сам, сваливаясь на голову как неумолимо настигшее проклятие, будто само мироздание притащило в пыльном мешке и вывалило перед Кацуки: смотри, вот твои слабости. Он два часа пялится в строчки имен в госзаказе и не может поверить своим глазам — проклятый задрот не только не заботится о матери, сидя на жопе ровно и работая где-нибудь в штабе, он еще и всю войну прошел на передовой, умудрившись пробиться в элитный отряд и не подохнуть. Именно это досадное упущение их с Киришимой команде нужно исправить, и, судя по количеству нулей в чеке, желательно молча, без лишнего шума. Кацуки продумывает план, достает бумажку из жетона и сжигает нахрен, затягиваясь от нее припрятанной в ящике последней сигаретой. Нахуй правила — если это не шанс все исправить, то Кацуки не знает, в какие еще игры с ним играет судьба.***
Когда через два месяца под дверью у него стоят некие Каминари Яги и Айзава Тенья, Кацуки паскудно ржет — фантазии у обоих не хватило ни на что, кроме как почтить память командиров и бывших сослуживцев. А еще у покрашенного в один цвет половинчатого привычное каменное выражение на красивой морде, и Кацуки даже удивлен, насколько он успел по этому соскучиться. Кацуки знает о них все — собрал информацию, все данные, которыми владели информаторы, вплоть до «даты смерти», и ему абсолютно точно не нужно смотреть Деку в глаза, чтобы видеть, как тот недоверчиво на него пялится. — С документами проблем не будет? — спрашивает он, и Тодороки отстраненно кивает. — Тогда приняты. Располагайтесь. Через два дня Деку ловит его в его же комнате одного, каким-то образом прошмыгнув мимо всех растяжек, и докапывается: — Зачем? И Кацуки не хочет переспрашивать, что он имеет в виду — открытый на имя его матери счет, воскрешение из мертвых или приглашение в элитный отряд убийц. Он просто дергает его на себя за форменную рубашку и впивается в губы — и они именно такие, какими он их помнит с того единственного, блядски рокового раза. Деку не вырывается, не дергается, обхватывает своими шершавыми ладонями лицо, гладит по плечам и выдыхает: «Каччан», — будто они до сих пор в армии, и всего этого не было — ни лет непонимания, ни убийств, ни войны. Будто они оба еще живы, будто от обоих еще что-то осталось, кроме искалеченных мертвых призраков. Тем же вечером Деку искоса смотрит на него, разглядывая в упор, щекотно проводит пальцем по загривку и спрашивает: — Есть сигарета? Бакуго усмехается в подушку. — А я не курю больше. «И не лгу себе», — добавляет мысленно. Хмыкает. Точно сопливая школьница. — Но я… — И ты не кури. Дыхалку испортишь, нахрен мне такой снайпер?