***
— A droit! — откуда-то издали слышит Вин, хотя Клодия, положив левую руку на плечо и показывая правой на дочь, стоит совсем близко — нахмурила лицо, сжала губы и смотрит на него с тенью разочарования. Укол от рапиры (уже девятый за этот бой) почти не ощущается, да это и не так важно. Все равно Фанни ранит словами намного сильнее, чем рапирами и шпагами. Вин попытался пойти в атаку, но Фрэнсис мгновенно отбила клинком рапиру брата и нанесла завершающий, десятый удар — у Вина промелькнула мысль, что она может пробить так печень, если бы не защитная экипировка. — Halte! — как-то презрительно произносит Клодия и, прежде чем отвернуться и уйти из тренировочного зала, бросает сыну: — Винсент, ты сегодня слишком плох. Он замечает, как она поправляет рукав платья и перекидывает прядь волос с плеча за спину и еще долго слышит стук каблуков по паркету коридора. Наконец, шаги матери смолкают — кажется, свернула в какую-то комнату поместья или просто ушла слишком далеко. Через окна под потолком пробиваются лучи полуденного солнца, и Фрэнсис, снявшая шлем и приближающаяся к брату, словно покрыта позолотой; в воздухе висит пыль, от чего кажется, что в этой позолоте все вокруг — и четырнадцатиметровая дорожка для боев, и спортивные снаряды в углу, и его рапира, в которой сейчас видится источник всех бед. — Винни, — голос сестры такой требовательный и жесткий, что Вину не хочется снимать шлем и смотреть прямо в ее глаза, видеть в них те же разочарование и раздражение, что слышалось в голосе Клодии, — тебе нужно уделять больше времени тренировкам. Я знаю, что тебе интереснее рыцарские романы, но… «Но тебе предстоит стать Цепным Псом королевы, ты не можешь так безответственно относиться к тому, что ты потомок рода Фантомхайвов…» — шепчет в подсознании навязчивый женский голос, такой писклявый и неприятный; Вин не догадывается, кто мог бы им обладать, но то, что он высказывает самые отвратительные, лживые мысли заставляет ненавидеть — и подсознание, и его обладателя, кем бы он не был. — …но тебя уделает любой английский преступник, а ты так и останешься беззащитным, — договаривает Фрэнсис, и Вин чувствует резкую боль в предплечье. А еще — уверен, что, если она не продолжит ругать его, на белом костюме проступит алое пятно. Фанни не нужна рапира, чтобы вскрыть его глотку и обездвижить, ведь у нее есть слова. — Добиваешь раненого, Фанни? — бросает в ответ Вин, снимая шлем и стараясь как можно сильнее растрепать челку. — Тебе всегда отлично это удается. По скривившемуся на секунду лицу сестры он понял, что попал в цель, и, наверное, его слова тоже «ранили» в буквальном смысле этого слова. Фрэнсис рассерженно убегает, оставляя Вина наедине с позолоченной комнатой. И все-таки металл благородных — серебро. Винсент, несмотря на кровоточащий порез, улыбается и поднимается, чтобы пройти длинными коридорами, выйти на задний двор поместья, туда, где в летнее время расцветают желтые розы и ирисы, растет плосковеточник и благоухает весной грушевое дерево. Сейчас, в начале декабря, все занесено снегом, однако слуги все равно чистят тропинки: Клодия часто, накинув на плечи пальто, выходила в этот сад, стряхивала снег с ветвей и изредка даже соглашалась слепить с детьми снеговика или поиграть в снежки. Вин, оглядываясь, как вор, пробирается к рябине — среди остальных кристально-белых деревьев на ней выделяются сочные оранжевые ягоды, а ветви покрыты острыми иглами инея — и, внимательно смотря на окна матери на втором этаже, ломает несколько ветвей. Сейчас главное — не потерять этих щепоток снега на мелких ягодах, успеть, чтобы не осыпался иней с изломов веток. Фрэнсис что-то строчит на бумаге, когда он, не встретив никого из слуг, врывается в ее комнату — в ботинках, оставляющих мокрые следы, в шапке, криво надвинутой на голову, в распахнутом пальто, на руках нет привычных перчаток — и, переводя дыхание, произносит: — Надеюсь, Фанни, честь семьи уже не так сильно заботит тебя? И, замечая улыбку младшей сестры, знает, что их порезы сейчас затянутся.***
Не могло не давить не только постоянное от сестры «Винсент, ты взрослый человек, что ты будешь делать, если ты умрешь и у тебя не останется наследника?», но и абсолютно серый мир, в котором не было просвета. Когда-то мать говорила, что в мире, где у родственных душ свои отличительные признаки, это нормально — не различать до встречи цвета, но и покрываться порезами от ссор тоже считается нормальным, но и иметь надпись в виде имени, но и слышать в голове чужой голос… Бракованные соулмейты, как их называли в народе, встречались очень редко, но и считались самыми счастливыми — простое осознание того, что у кого-то из людей есть несколько постоянных собеседников, друзей и помощников, заставляла других завидовать, несмотря на то, что они и понятия не имели, каково это — быть таким. А потому одной из причин поиска невесты на двадцать четвертом году стало для Винсента желание наконец-то, хотя бы в одной из реальностей, увидеть мир цветным. Не было важным то, где они встретятся и кем она окажется — после того, как его родственной душой стала родная сестра, Винсента уже ничем было не удивить. Удивить его смог бы только мир, внезапно сменивший цвет, в котором бесконечные оттенки серого, пепельного, чернильного, вдруг расцвели миллиардом красок и изменили привычную картину мира. И совсем не удивительно, что первый увиденный им цвет оказался настолько прекрасным. Сравнивать, увы, было не с чем. Когда он искал на лето дачу, на которой смог бы отдохнуть с Мидфордами и, наверное, Райхенбергом, он интересовался у соседей — обедневших дворян с небольшим поместьем — в первую очередь тем, хорошо ли охотиться в этих местах — увы, поместье Фантомхайв, прекрасное во всем, за больше чем двадцать лет жизни приелось; так же оказалось, что у Генри Даллеса две дочери — младшей пятнадцать, старшей шестнадцать. И тогда он увидел цвет. Цвет волос вошедшей девушки был таким ярким и непохожим на весь остальной мир, что хотелось смотреть на него бесконечно; этого цвета было много, ее волосы были густыми и длинными, а глаза закрывала челка. «Ангелина Даллес» — прозвучало сказанное старым отцом имя, и он больше не желал думать ни о чем, кроме как о ярком цвете; еще не зная Ангелину, он ассоциировал ее исключительно с этим цветом и считал, что он подойдет ей как нельзя больше. — Почему у вас такая длинная челка? — при первой появившейся возможности спросил Винсент; она отводила взгляд и говорила так быстро, словно опасалась, что, не выскажи она все сейчас, она на это не решится уже никогда. — Потому что я не такая красивая, как сестра… — растерянно и быстро проговорила Ангелина. — И потому что у меня красные волосы. Красный. Первый увиденный им цвет — красный. Вспомнились рассказы дворецкого Танаки про то, как на берегах Японии расцветают… — Нет ничего постыдного в том, чтобы отличаться от остальных. Это делает вас особенной, — мягко и нежно произнес Винсент, и без капли привычной лживости произнес следующую фразу: — У вас такие прекрасные волосы, Анна. Цвета огненного ликориса. Ему было неведомо, что для нее первым увиденным цветом стал цвет его глаз — ярко-голубой, любовь к которому, несмотря на возникшую страсть к красному, она сохранила в своей душе. Ему было неведомо, что на свадьбе сестры под ярко-красной вуалью она скрывала слезы, и сложно сказать, чего в них было больше — радости или горя. Ему было неведомо, что он в очередной раз отнесся легкомысленно и просто — на сей раз к алому всполоху, который медленно сжигал его душу. Ведь тот, кто впервые увидит красный цвет, уже не забудет его.***
Потеря цветов была даже не так важна, как постоянный внутренний голос, который был совсем не таким, каким он должен бы быть. Честно говоря, опасаться приходилось не столько от того, что любая возникшая в голове мысль проговаривалась мелодичным голосом — сперва очень детским и писклявым, затем все более и более красивым и мелодичным — некой, вероятно, девушки, а того, что в некоторые минуты он слушал в голове мысли обладательница этого голоса. Про эту связь Вин, сколько не пытался узнать, нигде не смог: среди его знакомых не было «голосовых» соулмейтов, а собственная догадливость была не так хороша, как хотелось бы. В конце концов он просто стал считать, что происходит всего-навсего озвучка мыслей, а слышимые им размышления — всего лишь результат того, что неизвестная ему дамочка не умела сдерживать эмоции. Было достаточно забавно слышать в голове: «Как я рада тому, что мама решила купить мне это сиреневое платье! Ах, как же оно подойдет к моим соломенным волосам! Разве это не прекрасно — быть юной, доброй леди, ах, поскорее бы мне можно было посещать балы!», «Как Анна может так долго сидеть над учебниками, ах, я бы никогда не смогла столько заниматься учебой» (особенно раздражает, когда ты только поступил в Уэстон и вынужден заниматься теми предметами, которые бы никогда не стал изучать, а кто-то там совсем не этим занят) и «Как же это неприятно, неприятно, что меня заставляют заниматься верховой ездой, я почти упала с лошади, если бы у отца только не было конюшни…» — Фанни посмеялась над этим вместе с ним, когда он на рождественских каникулах последний раз гостил в поместье Фантомхайв в кругу семьи. И совсем не забавно было понимать, что его мысли тоже могли быть услышаны. …Мир только обретал цвета, и, когда вошла вторая сестра, взмахнув светлыми волосами, он меньше всего был склонен видеть в ней родственную душу, что, впрочем, продолжалось вплоть до тех пор, пока она не начала говорить. Этот голос был слишком знаком и известен, ударения, которые она ставила на словах, тоже были давно изучены, и те простые конструкции, которые она выстраивала в монологах, совсем не похожие на его мысли, выстроенные в соответствии с академическим английским — все это было донельзя знакомым, каким-то близким и родным. А когда он приехал снова и напросился на прогулку, стало ясно, что голос узнал не только он. — Скажите, мистер Фантомхайв, вы потеряли мать около девяти лет назад? — после непродолжительной беседы о светских пустяках и погоде вдруг спросила Рейчел. И Винсент знал, откуда ей, ранее не общавшейся с ним по душам, об этом известно. Знал и о том, что она спросит про его общение с Гробовщиком и китайской мафией — первый, перешедший «по наследству» как информатор, чаще всего или раздражал, или смешил, что вызывало эмоции, Лау обычно бесил так, что трудно было сдерживать гнев; спросит про то, почему он так часто думает о сестре и о школьном враге-друге; что заставляет пускаться во все тяжкие — с сигарами, опиумом и кокаином. Знал о том, что она знала если не все, то очень многое. И знал, что у него есть выход, как перестать за эту информацию бояться.***
В Уэстоне всегда холодно, с первых же дней пребывания в нем. Это считается нормальным — юноши не должны расти разнеженными, и прохлада — вечный спутник длинных коридоров. Но особенно прохладно становится рядом с первокурсником с дортуара зеленых львов. Подумаешь, столкнулись на лестнице, и немец полетел через ступени. Ну да, сбил с ног. Ну да, оба получили У-баллы. Разве для Райхенберга не важнее было увидеть ярко-синие глаза англичанина? Винсент был доволен этим происшествием именно от того, что ощутил на себе пристальный злой взгляд и арктический холод, продирающий до позвонков. В свой «сборник» родственных душ добавлялся уже пятый, сам об этом не знающий. Но Вин об этом знал. И смог бы заставить его встать ладьей на свою шахматную доску.