Cookie Hanahaki

*** — Где я? Как я здесь оказался? — спрашивает пустоту паренек, оглядывая сиренево-желтыми глазами больничную палату. Не успев ничего толком сделать, студента охватила острейшая боль. Парень начал тяжко кашлять, отхаркивать алой кровью, среди которой он находил на белых простынях фиолетовые лепестки какого-то цветка. Из глаз невольно выступили бриллианты слез. Он так и продолжал кашлять. *** Двое гуляющих по большому городу студентов: молодые, юные, прекрасные, такие цветущие и бла-бла-бла. И редкостные глупцы. — Ацуши-кун, — пропел рядом кареглазый шатен, пряча забинтованные руки в карманы бежевого плаща, — а у тебя нет вредных привычек? — спрашивает тот своего компаньона, растянувшись в коварной улыбке. Ацуши замялся — улыбка Осаму не предвкушала ничего хорошего: только неловкость и страх, медленно, словно яд, проникавший внутрь. — Н-нет, — отвечает студент, запнувшись и неуверенно глядя в очи Дазая, чьи в свою очередь, горели огоньком азарта, отчего Накаджиме становилось не по себе, а кожа и вовсе стала гусиной. Осаму же звонко рассмеялся, глядя на реакцию Ацуши: — Значит будет! — Ч-чего?! — А того! — восклицает шатен, ярчайше улыбнувшись. Накаджима тяжело вздыхает, делать нечего, других друзей нет. — За мной! — и повел его неполноценный неведомой дорогой. Оставшееся время они шли молча. Юноша не имел понятия куда идет, где находится, он глупо доверяет своему другу по колледжу. Ему и терять нечего: у него нет родни; матери, которая побеспокоилась бы за него, которая подсказала бы, что делать; не было поистине любящей души.Пока большинство подростков мечтают смотаться от "предков", то сиротка желал обратного, заботы родительской души. Они шли в напряженной тишине, шагали по темному, разумеется, переулку. Среди заброшенных построек все еще стоял запах пыли, мусора, забытости…и гнили. Неожиданно для Ацуши, Осаму резко остановил шаг, отчего Накаджима чуть не врезался в спину суицидника. Они остановились напротив такого же забытого, как и во всем квартале, дома. Такого же каменного и холодного. Он был в двенадцать, гребанных, этажей. И у Накаджимы уже были подозрения о том, что и зачем. Ацуши попытался спросить Осаму, что происходит, но последний только шикнул и потащил внутрь многоэтажного дома. Спустя несколько минут, парочка студентов уже стояла на крыше многоэтажки. Спасибо, лифт. С крыши просматривался великолепный вид; солнце, уходя за горизонт, оставляло напоследок маленькие рыжие лучики, прощально мелькающие. Йокогаму медленно покрывал мрак чернильной ночи, но это не поражало города. Йокогама зажглась миллионами огней. Дазай подошел к самому краю крыши, единственное, что мешало ему упасть, так это невысокая перегородка, которую было несложно перейти сразу в пустоту, а ниже, на миг, в полет. Неполноценный жестом руки подозвал к себе Накаджиму. Мальчишка же, как ни странно, чувствовал себя на крыше крайне не комфортно, но подошел к Осаму с неким недоумением. На этой ноте, когда тигренок стоял перед ним во всей красе, Дазай, засунув руку в карман плаща, достает оттуда шоколадное печенье в форме сердца, и улыбнувшись, протягивает своему спутнику. Ацуши был одновременно смущен и параллельно но подозревал своего товарища в каком-то коварстве. Сощурив глазенки, юноша спросил своего дарителя: — Ты привел меня на крышу, чтобы печеньями кормить? Зачем, Дазай-сан? Осаму с еле заметной издевкой усмехнулся. — Зачем? Затем, что я люблю тебя, — мурлыкает самоубийца, — и хотел, чтобы объект моего обожания попробовал кусочек моего сердца. — слукавил неполноценный, протягивая печенье, и подмигнув. После этих слов, юноша краснеет и также нерешительно смотрит на печенье. — Неужели ты думаешь, что я тебя отравлю? Я твой лучший и единственный друг! Ах, — театрально вздыхает Осаму, — как ты мог обо мне так подумать! — и иронично спрятал лицо за забинтованными ладонями, делает вид, что хнычет. Разумеется, неполноценный вяло давит на жалость юноше, но он прекрасно знал, что с Ацуши это прокатит. Накаджима открыл рот, дескать возразить, оправдаться и извиниться, но Осаму затыкает ему рот печенькой. На языке сладость, а значит в радость. Откусив кусочек печенья, Ацуши почувствовал в себе подъем сил и энергии. Он был на восьмом небе от счастья. Зрачки увеличились до краев, кровь бежит, как бешенная по жилам паренька. Накаджима жадно доедает остатки печенья, и упав на колени, засмеялся. Нет, заржал, безумно, противно, поглощаясь в эйфорию. Осаму заулыбался шире, даже не так; скорее, ухмыльнулся, наблюдая за безумным от счастья Накаджимой, и кое-как помог ему подняться. Суицидник приступил к основной части своего злодеяния — начал вешать лапшу на уши одурманенному всевозможной чепухой, но достаточной, чтобы использовать человека, который не способен на этот момент здраво соображать. — Ацуши-кун, мы сможем полететь на голубом единороге, который унесет нас от этого ужасного мира… — а далее речи о том, что жизнь — дерьмо, и уговоры о том, чтобы больной шел с ним. А нахуя, спросите вы, он это делает? Все проще некуда, Осаму хочет покончить жизнь двойным самоубийством с тем, кого любил на протяжении нескольких лет, еще с начальной школы. Осаму разделил с Накаджимой почти всю жизнь и считал, что последний в долгу у суицидника. Неполноценный желал, чтобы сиротка разделил с ним прекрасный, по его фантазиям, момент смерти… С тем, кому посвятил остатки жизни. Он знал, что если бы спросил Накаджиму об этом еще до этого, он бы не дал согласия. — Я согласен! — радостно восклицает Накаджима, схватив за руку шатена. В этот момент, на крыше послышался некий хлопок — нет, они еще не прыгнули, это кто-то пришел сюда полюбоваться ночной Йокогамой. На незнакомце был теплый пуховик, что выглядело нелепо в теплые йокогамские вечера, белоснежная ушанка, которая вперемешку с черными волосами, скрывала черты лица его. Осаму плевать на него хотел. Он необдуманно, за руку с одурманенным, перепрыгивает через ограду крыши. Накаджима сейчас был еще счастливее, чем когда съел печеньку. Он увидит единорога! Вот только его успевают поймать за ногу и затащить обратно на крышу, а Осаму нет… *** Сидя на окровавленных простынях, юноше страстно хотелось выть, а ирисы такой возможности не давали, застревали в горле. Слезы смешались с кровью, боль с ненавистью. До того момента… Пока один очень хороший врач не распахнул дверь в его палату. С первого взгляда не скажешь, что он хороший; есть в нем что-то мистическое, не из этого мира, что-то холодное и одновременно, что-то чертовски обаятельное. Ростом он был не низок, но и не высок; кожей бледен, так что синие-синие вены его виднелись насквозь; славянские черты лица; глаза — были самой выделяющиеся чертой внешности врача — будто сам Бог взял и отнял какого-нибудь сказочного героя эти очи и вручил два аметиста человеку перед ним. Помимо всего, у него были довольно-таки длинные волосы, до плеч, были черны, как пятно смоли. — Как я вижу, тебе лучше не становится… — с ноткой беспокойства проговорил врач, пронзающее осмотрев больного от и до, и погладив ледяной рукой пациента по голове, присел рядом. Рука врача была холодна, но прикосновение нежно, отчего Накаджима тупо уставился на доктора. Физиономия мальчика говорила за себя: «как вас зовут, и как лечить будете?» Пришедший понял парня без слов. — Меня зовут Федор Михайлович, можно просто Федор, без отчества и суффиксов, и я твой лечащий врач. — спокойно представился тот. Накаджиме было в тягость разговаривать, поэтому он кивнул, тем самым давая понять, что он услышал. — Так как у тебя… Весьма необычная болезнь, мне выпал шанс тебя также вылечить… — тихо объяснил доктор, снова погладив больного с головы до плеч и несильно похлопав по плечу. Как ни странно, после прикосновений рук Федора юноше стало значительно легче, что немало его удивило и немного смутило. Русский не знал, что сказать. Он не знал, как будет лечить ребенка, больного почти фантастической болезнью «ханахаки». Точнее, он знает как — он не знает сможет ли. Он не желает очередного трупа на больничной койке… Кроме того, умереть от недостатка любви и в потопе боли, а последнее, что увидишь — так это лужу крови и цветок окровавленный и измученный, как и сам больной… Может быть что-то хуже? Ему безумно было жаль мальчика. Ему придется проявить хотя бы каплю нежности, любви к дитю, чтобы спасти. Ему сложно себе это вообразить, а что говорить об исполнении… Врач глубоко вздохнул, и поцеловал мальчика в лоб. Поцелуй вышел сух, врач наделся продержать в живых как можно дольше чадо, а будет на седьмом небе, если спасет его. — Тебе нужно поспать, — сказал доктор, выключив свет в палате, — скоро я тебя еще навещу. И закрыв дверь, оставил Накаджиму в тихом одиночестве. Ацуши улетел в царство Морфея, а Достоевский, сидя на холодном полу, прислонившись спиной к двери, за которой спал больной, глубоко задумался о том, что было на крыше. Самое интересное, так это то, что спасшийся не помнит о том, как он попал сюда. 0:19 Как врач и обещал — он навестил больного юношу. В палате было тихо и грязно. Постель больного была вся залита кровью, нынче уже высохшей. Все это было освещено лунными бликами. В том числе и вымотанный больной, чье личико было крайне умилительным, а его криво стриженные локоны белых волос, среди которых легко находилась одна черная прядка, красиво спадали на спящую физиономию, предавая и без того милым очертаниям, еще большую прелесть. Накаджима же крепко спал, обняв окровавленное, тонкое одеяло и уткнулся носом в подушку. Доктор снял свой пуховик с вешалки, и накрыл им больного, дабы тот не мерз — ночь холодная. Присев на краешек кровати, вновь принялся думать думу свою печальную. А рука врача, начав жить своей жизнью, уложилась на тепленькую ладонь студента. «А не влюбился ли ты случаем, Федор Михайлович?» — Может и влюблен, — ответил и усмехнулся доктор своей глупой мысли. И с этими словами, взяв руку больного, нежно поцеловал и прошептал, добро взглянув на страдальца: — Жизнь отдам, если оное понадобиться для спасения тебя. На утро того же дня, Федор снова навещает студента с завтраком на подносе в руках, состоящий из овсянки и чашки с чаем. Ацуши, усевшись поудобнее, принял поднос и улыбнувшись, поблагодарил. — Всегда пожалуйста, — отвечает Достоевский, убрав одну прядь волос за ухо, — как поешь, начнем терапию. От последних слов, Накаджима чуть не подавился овсянкой и с ноткой испуга в глазах, взглянул вопросительно на врача. — Ничего страшно и сверх ужасного не будет. — успокоил Федор студента, — я тебе буду читать стихи. — Стипфи? — с набитым кашей ртом уточняет больной. — Да, с русского на японский. Юноша кивает, с нетерпением ожидая чтения стихов в исполнении Федора. Доев, Ацуши отложил поднос пустой тарелкой на тумбочку и приготовился слушать врача. Он не знает, сколько слушал доктора, но читал он прекрасно; читал все подряд, все, что знает, с чувством хорошего актера, красиво жестикулируя своими тонкими руками, а голос переливался в потоке чувств. В этой комнате звучали стихи многих российских поэтов разных эпох. Звучали произведения на различные темы: природы, что Накаджима лично оказывался в березовом лесу; любви, что сердце мальчика от умиления пело; войны, от каждого проникшего на слух студента слова, текли слезы к жалости к тем, кто пережил потери и страх. А время подходило к обеду. — «Ты моя ходячая березка — создана для многих и меня…» — почти шепотом завершает свое чтение строками Есенина, а Ацуши улыбаясь от восторга, аплодирует, после чего, врач собрался уходить. — Посиди еще, пожалуйста, — почти жалобно просит сирота, схватив за руку доктора. Стоило сесть врачу на койку рядом с больным, как Ацуши подвинулся ближе…еще…и нос к носу. Достоевский вопросительно уставился на того, погладив своей ледяной рукой почти горячую щеку парня. Накаджима обняв шею Достоевского, страстно целует его. От такой наглости врач был, мягко говоря, в легком шоке, но все равно, обняв студента, ответил на поцелуй, поглаживая волосы Ацуши. И, наверное, впервые улыбнулся за долгие годы. Вскоре Достоевский привыкает к своему пациенту. Он сидит в его палате сутками, разговаривает с ним, читает ему книги, стихи, иногда напевал что-нибудь на родном языке. Так проходит неделя, вскоре две, не замечаешь, уже проходит месяц. Юноша уже давно не кашляет: простыни белы и без намека на что-то алое, кровь например. Терапия Достоевского поражала всех врачей в больнице; «это же какие препараты использует Федор Михайлович?». Любовь. Чтобы лечить «ханахаки» требуется много внимания, заботы, ласки, но самое главное — любовь 8:00 Настал тот день, когда Ацуши выписывают из больницы. Он был счастлив снова увидеться со своими одноклассниками, но больше всего хотел повидать своего лучшего друга — Осаму Дазая. Он попал в больницу без вещей, ему стоило только забрать документы и спокойно идти домой. Вот только он не знает, что увидит его только на погосте, среди множества могил, найдет и его надгробие. — Доброе утро, — желает врач, зайдя в палату, — как самочувствие? — Лучше некуда, за что спасибо, Федор Михайлович, — лучезарно улыбнулся своему спасителю, — не терпится снова увидеть своего друга по колледжу. На Достоевского неожиданно накатила тень на лицо, как объяснить мальцу, что его друга нет в живых? — Что-то не так? — заметив негодование врача спрашивает паренёк. — Присядь, есть разговор, — холодно отчеканил Федор, доставая старую и помятую газету из кармана пуховика. *** После той беседы они больше не виделись: Ацуши учился, с болью в сердце, но учился, стараясь игнорировать шепотки одноклассников: «а, так это этот «убил» Осаму Дазая!», «тоже газету читал (а)?» и т.п. И не только шепотки, так еще и насмешки с издевки. Из-за какой-то газетенки Достоевский же продолжал зарабатывать на жизнь честным трудом спасителя человеческого, продолжал быть врачом. Он продолжал спасать жизни людские, а изредка по мелкой неудаче, одной только мелкой неточностью или по вине фельдшера, медбрата, следил за тем, как помирают души, которые он уже не мог спасти. У доктора была традиция — каждый месяц навещать усопших на кладбище. На улице уже было темно, становилось все холоднее, отчего врач невольно укутался в пуховик потеплее. И направился к погосту, стуча каблуками своих сапог. На кладбище, перед надгробием, сидел Накаджима, дрожащими руками держал он один большой и яркий цветок — подсолнух смотрелся очень нелепо на этом грустном, очень печальном месте. Но он знал, что Дазай был бы рад подсолнуху, такому же яркому и большому, как и он сам. Студент тихо хнычет. Мямлит о том, что это он во всем виноват. Что теперь у него нет смысла жить. Глотая слезы, извиняется перед усопшим. Накаджима слышит шаги, но он даже ухом не повел. Рядом с ним уже стоял его бывший врач, руки которого грелись в карманах теплого пуховика. — Не вини себя в том, что ты не делал, — хрипло проговорил врач, садясь рядом со студентом наземь, — ты не в чем не виноват, а в газетах всегда врут про хороших людей, и я тебе это уже говорил. Ответом послужил тихий шмыг носом. — Ну-ну, полно, — прошептал Достоевский, обняв сироту. Ацуши только громче стал реветь и слезы его текли чуть бы не водопадом на пушистый воротник пуховика русского. — Уверен, твой друг не хотел, чтобы ты всю жизнь страдал, — сказал врач, вытирая слезы с щек парня. Ацуши только угукнул и уткнулся носом в воротник пуховика, который тепло грел. И задремал, пока Достоевский обнимал его.