Терапия

      Небольшой кирпичный коттедж на маггловской улице. Ржавая музыка ветра у входа. Жёлтые занавески. Ненавижу жёлтый цвет, кстати. Интересно, это её родители выбрали их? Может, они и любовь к сомнительным «рыжикам» ей привили в своё время? Сил переговорить с Уизли я так и не нашёл. Значит, сам справлюсь.       Что ж. Я максимально оттягивал этот момент, но иного выхода нет. Вздохнув напоследок, привычно вхожу в дом Грейнджер.       Обычно у неё потише. Из крохотной кухоньки, которую чета Уизли использовала и как столовую, слышен лязг посуды. Только сейчас обращаю внимание на пряный запах. Пахнет на удивление вкусно. Странно, фрау Мюллер в это время должна уже быть в Мэноре.       — Эй, Грейнджер!       — На кухне! — Мы словно дети, играющие в Марко Поло.       Иду на её голос.       Открывшаяся картина не может не вызывать улыбки. Тяжёлые кудри Грейнджер свернуты в объёмный пучок на затылке, а поверх пижамной сорочки надет фартук.       — Ты сегодня поздно.       — Тяжёлый день на работе.       — Я готовлю карри, подожди минут десять. Мой руки и садись за стол.       Удивлённо вскидываю бровь, но всё же бормочу очищающее заклинание. Этот фарс отдалённо напоминает сцену из тех маггловских фильмов, которые в университете так любили мои сокурсницы. Когда муж приходит домой с работы, а жена кормит его ужином.       — Не уверен, что тебе уже можно столь острое…       — Я не буду есть. Это для тебя.       — Ты приготовила для меня карри?       — Ну, это единственное нормальное блюдо, которое я сносно готовлю.       — Ты просидела в декрете десять лет и умеешь готовить всего одно блюдо?       — О, в вопросах детского или спортивного питания я дам фору любому тренеру-диетологу. Но что касается привычной готовки — мне это было без надобности. Рон вечно сетовал, что я неумёха, потому что я не баловала их с Рози жирным и жареным. В итоге он смирился и даже сам научился печь пирог с почками по рецепту Молли.       — Звучит отвратительно.       — А ещё это вредно, учитывая его профессию, — Грейнджер беззаботно пожимает плечами. — Не думай, что я тиран. Дважды в месяц он устраивал себе так называемый «читмил», и мы ходили в ресторан, чтобы «вспомнить вкус нормальной еды». Но никогда в тайский, а так как я люблю эту кухню, то пришлось научиться готовить сносный карри. Себе.       — Ты рациональна и прагматична до зубного скрежета, — замечаю с улыбкой.       — Мне говорили, — улыбается в ответ.       Чтобы занять себя и стереть идиотскую улыбку с лица, пробую её стряпню. Недурно.       — Мне неловко, что я один ем.       — Я не стала бы травить тебя в собственном доме, — она снимает фартук и садится напротив.       — Я не это имел в виду, — пытаюсь внести ясность, но Грейнджер, закатив глаза, невербально призывает яблоко и демонстративно откусывает.       — Если тебе так будет проще. Мне нравится смотреть, как кто-то ест на моей кухне. Я могла по полчаса наблюдать, как… — она осекается, но затем продолжает: — Живоглот ест свой корм.       Вот оно. Момент настал. К чёрту возмущения о том, что она сравнила меня с шерстяным питомцем. Нужно просто спросить, где её кот.       Спросить и испортить все её попытки с этим импровизированным ужином. Сломать этот неловкий, неправильный момент псевдоуюта, который в последний раз испытывал, когда приносил жене кофе в постель. Чёрт, я реально сейчас сравнил?..       — Ты что-то говорил про тяжёлый день? Расскажешь?       Её слова избавляют от продолжения мысленного спора. Момент упущен. Если точнее, то он попросту проёбан.       — Есть один непростой пациент, который норовит причинить вред самому себе. Я положил его в Мунго под личную ответственность, поэтому должен был убедиться, что его состояние относительно стабильно.       — Ты говоришь о своём домовике? — Увидев изумление на моём обычно непроницаемом лице, Грейнджер смущённо добавляет: — Фрау Мюллер мне сказала, извини.       — Да нет, всё нормально. Просто не ожидал, что ты в курсе… — Тяжело вздыхаю, осознав, что тянуть некуда. — Тебе не откупиться едой от разговора, Грейнджер. Расскажи мне о своей дочери.       — Не думай меня одурачить. Это тебе не отвертеться от рассказа о своём сыне, Драко Малфой, — теперь она тянет время вместо меня, и я даже немного благодарен.       — Что ты хочешь знать?       Грейнджер пожимает плечами:       — То же, что ты хотел бы услышать от меня.       — На самом деле я практически не знаю Скорпиуса, так что это задача не из лёгких.       — Как можно не знать своего ребёнка?       — Видишь ли… Скорпиус родился пятого июня, и в этот же день умерла его мать.       — Но твой день рождения разве не… — Она и об этом знает?       — Именно. Я всё ещё учился, когда умерла жена, и без зазрений совести оставил малыша на эльфов под руководством Нарциссы. Я практически не виделся с сыном, пока отец не…       — Понятно. Почему ты так с ним поступал?       — С кем?       — Со Скорпиусом, за что ты его наказывал?       Что она несёт? Наказывали только меня.       — При чём здесь это, Гермиона? Я просто… — Глубокий вздох, я смогу: — Я просто не мог его видеть. Вспоминать поступок его матери, понимаешь? Его глаза…       — Драко, я ни разу не специалист, но тебе не кажется, что нынешнее поведение твоего сына, ваши с ним отношения — результат твоего поведения?       — Прошлого не воротишь, Грейнджер, — я говорю это с грустной улыбкой, но искренне рад, что мы подняли эту тему. Пусть услышит меня: — Люди умирают. Это больно, это тяжело, это сбивает с ног, и кажется, что ты уже не в силах подняться. Но мы бессильны что-либо изменить, что-либо сделать с этим. Мы можем только жить дальше, понимаешь? Не сразу, но со временем. Мы должны. С тех пор, как Скорпиусу исполнилось пять, я больше не мог оставлять его на бабушку и эльфов. Нам пришлось взаимодействовать, и мы делали это.       — Мне не нравится слово «взаимодействовать».       — Но это именно то слово. Мне пришлось научиться смотреть ему в глаза, говорить с ним. Воспитывать. Не уверен, что в последнем преуспел. Но не всем суждено стать хорошими отцами. Мой отец так и не стал.       — Я плохо себя чувствую. — Напряжённо всматриваюсь в её лицо. — Мне грустно от того, что ты говоришь, но я не чувствую…       — Это остатки зелья в твоём организме. Ты не способна расстроиться, хотя понимаешь, что должна. Это нормально. — Отставляю тарелку, выходя из-за стола. — Пойдём в спальню, спасибо за ужин.       — Пожалуйста. Мне и правда лучше прилечь.       — Тебе снятся сны? Что-то беспокоит?       — Часто один и тот же непонятный сон. Я словно глубоко под водой, но стою не на дне, а на простом асфальте. И вокруг меня вишнёвый сироп. Звучит бредово, верно?       В её спальне я извлекаю из кармана мантии уменьшенный Омут Памяти. Ставя его на прикроватную тумбочку, возвращаю предмету прежние размеры.       — У тебя есть воспоминания, которые ты не хранишь здесь? — указательным пальцем легонько касаюсь её виска.       — А у тебя?       — Многое об Астории. Я спятил бы, если б день её смерти всё ещё оставался ярким в моей голове.       — Возможно, что-то и есть, но я не нырну в них, — Грейнджер с опаской смотрит на Омут.       — Прямо сейчас я не настаиваю. Что ещё ты хочешь знать обо мне?       — Неужели у вас нет тёплых совместных моментов с сыном? Вы совсем не проводили время вместе до Хогвартса?       — Я научил его летать на метле. Первое время всё шло неплохо. Мы оба много смеялись, и… казалось, отношения, наконец, наладились. Ему было восемь. Но затем я всё испортил.       — Каким образом?       — Меня всегда учили быть первым во всём. В квиддиче, как ты помнишь, я не добился ничего. Когда Скорп научился держаться на метле, я превратился в требовательного ментора. Сейчас мне кажется, я попытался сделать из него игрока, которым всегда сам хотел быть.       — Но не был.       — Я давил на восьмилетнего мальчика, вынуждая тренироваться каждый день. Причём делал упор на совершенствование умений ловца, хотя сейчас понимаю, что у него были все задатки отбивающего. В итоге он начал избегать меня, забросив метлу подальше. Стал пропадать в библиотеке поместья, что мне показалось неплохой альтернативой. Общение свелось до совместных приёмов пищи. Он до сих пор не играет в квиддич.       — Думала, это я плохая мать.       — Понятие «плохой» или «хороший» глупо применять к термину «родитель». Все мы так или иначе раним своих детей. А потом они вырастают и идут со своими детскими травмами к ублюдкам вроде меня. Однако я считаю, что Скорп вырос неплохим человеком. Он трудный подросток, но если я стал относительно нормальным мужчиной, несмотря на воспитание Люциуса, хочется верить, что…       — Ты оправдываешь себя?       — Нет, Грейнджер. Пытаюсь принять тот факт, что независимо от того, как мы сожалеем о прошлом, мы не способны его изменить.       — Тебе нужно не утешать себя этим, а попытаться наладить общение с сыном сейчас.       — Хорошо, — я знаю, что моя ухмылка сейчас отвратительна, — но только если и ты постараешься наладить свою жизнь. Идёт?       — Ты нарочно построил этот разговор именно так?       — Может, на подсознательном уровне. Так с чего ты решила, что из тебя плохая мать?       — Это сложно объяснить. В том плане, что Молли то и дело ругала меня за перфекционизм. С самого рождения Роуз я всё делала по книгам. Питание, уход, развивающие игры. Меня так бесило, когда её единственная бабушка тайком кормила её сладостями!       — Может, тебя просто бесило то, что эта бабушка у неё единственная?       Грейнджер тяжело вздыхает, продолжая:       — Об этом я никогда не задумывалась. Может, и так. Но меня пугало, что моего ребёнка может испортить Артур Уизли, внушив ей что-то, в чём сам плохо понимает, следовательно, дав ей заведомо ошибочные знания. Мне хотелось, чтоб она освоила оба мира.       Я смеюсь, а она нервно ставит надкушенное яблоко, перекочевавшее вместе с нами из кухни, рядом с Омутом.       — Выходит, из меня никудышный отец из-за невнимательности к ребёнку, а ты плохая мать из-за гиперопеки?       — Я была уверена, что всё делаю правильно, пока…       — Пока?       — Помнишь этот период «почемучки», когда в день тебе задают по тысяче вопросов о том, как устроен мир?       — Смутно.       — Она всё выспрашивала, почему трава зелёная, а небо голубое, а я терпеливо разъясняла, что всё дело в хлорофилле и длине световых волн.       — Про световые волны мне и сейчас непонятно.       — О, это из маггловской физики, не обращай внимания.       — Так что случилось?       — Яблоко, — она взглядом указывает на потемневшее место укуса. — Роза спросила меня, почему со временем мякоть яблока темнеет. Я зашла издалека, рассказав об ошибочном мнении, что это из-за окисления железа, содержащегося во фруктах, а затем пустилась в подробное разъяснение о ферментах. О полифенолах — содержащихся в яблоках антиоксидантах; полифенолоксидазах, задача которых — окислять полифенолы… В общем, остановилась я, только нарисовав на песке цепочку молекул, — Грейнджер поднимает руки, распуская волосы. — И только тогда заметила, что моя четырёхлетняя дочь сидит рядом на песке, рассматривая свою обувь. Услышав, что я замолчала, она спросила: «Мамочка, это с кем ты сейчас разговаривала?»       Уже не сдерживаю откровенный хохот. На что Гермиона раздосадованно фыркает.       — Ты из-за этого решила, что плохая мать?       — Это впервые заставило меня задуматься, правильно ли я её воспитываю. В конце концов, её ждала учеба в Хогвартсе, а значит, все эти факты маггловского мира не так и важны.       — И ты прекратила свои попытки познакомить её с этим миром?       — Не полностью, но… перестала вести себя как законченная фанатичка в этом плане.       — Что было дальше?       — Особо ничего. В одиннадцать она получила письмо из Хогвартса, и дальше всё как у всех. Ты сам знаешь.       — Не знаю.       Она чуть раздражённо смотрит на меня:       — Скорпиус ведь тоже получил письмо. Учеба, редкие визиты на каникулах, время с друзьями.       — У меня сын. Слава Мерлину, мне не пришлось говорить с ним о первой менструации. Как и тебе с Розой, верно, Гермиона?

***

      Ты изо всех сил напрягаешь память, пытаясь вспомнить вашу с дочкой первую беседу о месячных. Розе сейчас четырнадцать, этот разговор должен был состояться, так ведь?       — Где твой кот, Гермиона?       — Кот? — Что за вопросы у него, прыгает от одной темы к другой, абсолютно не связанными между…       — Ты сегодня упоминала его, Живоглот, кажется?       — Он был очень старым и…       — И что с ним произошло? — голос Малфоя слишком настойчивый.       Тебя окатывает волной непонятной паники. Всё внутри холодеет и дрожит, а ты совсем не понимаешь почему. Что тебя так напугало, Гермиона? Где-то там, далеко, Малфой всё ещё ждёт от тебя ответа, а ты судорожно ищешь слова. И не находишь. Ощущения слишком сильные. Липкий страх, растерянность диким зверем проникает в голову, выталкивая логику и здравый смысл. Сердце громко бьётся в горле, словно тебя уличили в чём-то плохом. Вот бы только вспомнить в чём.       — Гермиона…       Кажется, он зовёт тебя, но ты словно во сне. Его голос теряет отчётливость в попытке пробиться сквозь толщу воды, под которой ты внезапно оказалась. Ты вдыхаешь в себя воздух, но кислорода отчаянно не хватает. Ты дрожишь, судорожно пытаясь совладать с собой и не потерять ощущения реальности происходящего.       — Где твоя дочь, Гермиона? — вопрос тихий и едва разборчивый, ты перестаёшь видеть очертания спальни, ведь всё становится размытым. Всё плывет, но ты остаёшься в сознании. Кажется, ты сидишь.       — Где Роза?       — В Хогвартсе! — Ты не уверена, что он слышит тебя сквозь всю эту воду вокруг. Как ты можешь говорить не дыша под водой? Как он может?       Что с тобой? Где вы? Почему ты не помнишь, куда делся Живоглот?       — Ты видела её этим летом? Что вы делали?       Голова начинает гудеть от попыток вспомнить. Ослепительная вспышка с подходящим ответом ослепляет.       — В Норе! Каждое лето после школы она проводит в Норе.       — Это неправда, Грейнджер. Сколько лет твоей дочери?       Ты пытаешься встать, но всё слишком размыто. Пусть он уйдёт. Тебе надо прогнать его, но голова кружится.       — Сколько ей лет? Назови число.       — Четырнадцать!       — Нет, Гермиона, — ты чувствуешь сильное сжатие над локтями. Это он держит тебя?       Вслепую ты пытаешься встать на ноги, нащупать пальцами коврик у кровати. Ты всё ещё у кровати?       — Четыре года назад. Что произошло почти четыре года назад?       — Ничего! — ты скоро сорвёшь связки, стараясь докричаться до него. Ты чувствуешь хватку его пальцев, но он слишком далеко.       — Двадцать пятое декабря. Двадцать пятое декабря две тысячи пятнадцатого года. Что тогда случилось?       Эта дата острым лезвием вспарывает корку мозга, и ты, наконец, чувствуешь боль. Хватка на твоих руках исчезает, а затем чьи-то пальцы скользят по щекам. Комната постепенно перестаёт быть размытой. Это были слёзы, а не вода. Ты ничего не могла видеть из-за слёз.       Серые обеспокоенные глаза всматриваются вглубь тебя.       Ты снова можешь дышать.       — Скажи это, Гермиона, чтобы не пришлось говорить мне.       Ты упрямо качаешь головой. Ты пытаешься скрыться от его взгляда. Сказать что?       — Скажи, что я умерла, мам, — ты смотришь мимо Малфоя в угол спальни и, наконец, видишь меня.