***
Осень и в правду лиса, ясно рыжая, самая тёплая, самая преданная, она искусно выкрасила свою шерсть в рыжий, танцуя на тонких ветках, подхватывая добрым драконом ветром. Вот только её искристые листья уносятся вдаль, оголяя деревья и позже покрывая первой пеленой липкого, но чистого снега. Сейчас ноябрь, такой нелюбимый, холодный зимне-осенний месяц, когда солнца больше уже не бывает до самого февраля, если оно не появляется тусклым диском сквозь облака в декабре. И Аллен кутался в серый-серый шарф, который должен быть у Канды, но тот наотрез отказывался принимать его под любым предлогом. Тот по прежнему ершился, скалился, кривил губы в ухмылке и называл его гороховым прозвищем. Вот только на месте, куда они наконец прибыли, был лишь один выход, чтобы уехать оттуда, нужно было ждать очень долго, а никаких акум там вовсе не оказалось, лишь странная сказочность этого городка под непривычным названием Рождество, вот так, город с названием праздника, погружённый в вечные сумерки, только изредка когда солнце поднималось на час, виднеясь у горизонта и тут же скрываясь за плотной пеленой облаков, словно под куполом. — Где-то здесь Чистая Сила, — задумчиво тянет Аллен, неуверенно покусывая нижнюю губу, зная, что позже на ней опять останутся пятнышки и от мороза может потрескаться кожа. Потому что здесь правда словно вечное Рождество, укатанное пеленой птиц-иней и проказами ребёнка-зимы. Здесь дома коричневые, деревянные, бревенчатые, с заснеженными крышами, словно укрытыми белыми одеялами и безумно похожи на те, что на редких иллюстрациях в детских книжках. Вот только странно: здесь всё правда словно высечено из маленькой детской книжки его детства, которого впрочем не было вовсе. Аллен улыбнулся в ответ на добродушно-хитрую улыбку девушки, выдававшей им ключ от номера, к сожалению, с одной комнатой, но двумя кроватями — хоть драться за одеяло не будут, — и потянул ладонь к рукаву Юу, утянув молча за собой. А тот подозрительно молчал, вглядывался в людей своими хмурыми, синими-синими глазами. Канда не любил лживых людей, не любил добродушных людей, потому что потом от них непременно всегда и исходит вся угроза и ножи летят в спину, как иглы для ежа. Поэтому его напрягал этот город, раздражал всем, от того момента как и приходится здесь задерживаться от снега, до того, что все поголовно были с улыбчивыми обветренными лицами и походили этим на тупого Уолкера. Лживые масочники, вечные клоуны в одиноком пустующем зале. Но вот только Шпенделю он хоть как-то доверял, а вот этим людям — нет, потому что не знал, чего ожидать, откуда будет первый удар и как ему от него увернуться. — … да… Канда! Канда, тебя вызывает земля! Выбирай кровать давай, — протянул Аллен, докричавшись наконец до Юу, что успел застыть посреди комнаты в нерешительности. — Да не ори, Мояши, не глухой, — прорычал на него этот невозможный, синеглазый и абсолютно бестактный мальчишка. Вот только Аллен не ответил, ожидая, когда тот выберет кровать и когда тот наконец определился, смог занять другую, раскладывая минимальный набор вещей — деньги, ключи и папку с информацией о миссии. Тимкампи же в его сумке безмятежно дрых, явно не собираясь просыпаться в ближайшее время. Поэтому Аллен его так и оставляет там, в сумке, зная, что даже если того разбудить, он всё равно не улетит, только будет щёлкать острыми, как бритва, зубами, иногда что-то шипя. Аллен фыркнул и с раздражением заметил, как перчатки вновь покрываются алым резным орнаментом, и приходится их стянуть, начав замазывать их мазью, заботливо отданную Комуи Ли, лично им же и разработанную. Хоть и иногда, но его изобретения бывают очень полезными, даже когда кажется, что выхода нет. Но всё-таки в последнее время мазь всё чаще и чаще трескается вместе с кожей, хотя должна покрывать руки словно тонкой плёнкой. Канда, кажется, даже не обратил внимания на его руки, явно решив, что это не его дело и он сам разберётся, не маленький уже. Вот только вспомнил момент, когда его регенерация ослабла и на руках начали проявляться точно такие же трещины, старого, но всё ещё изящного фарфора. И было это не слишком приятно осознавать, что в целом мире не найдётся того человека, что поймёт, что не оставит, что примет остатки его сердца в руки и будет хранить так сильно, как иные ангелы не хранят своих подопечных. Поэтому он просто молчал, только сжав зубы покрепче. Тогда такой мази не было, не было и понимания, но была катана, и… Тогда он себе доказал, что гораздо более слаб, чем думал о себе до этого и думают другие. — Мояши, пошли уже, чем быстрее разберёмся, тем быстрее свалим. Аллен смешливо усмехнулся, домазал ладонь мазью, решив прихватить с собой деньги и ключи, хотя, кажется, плёнка на ладонях вновь покрылась тонкими трещинками, сквозь которые просачивается кровь капельками рубинов. — Пойдём уж, БаКанда, — как-то слишком покладисто согласился Уолкер, в душе давно уже не чувствуя разницу и азарта от споров и покладистых бесед. Ему, если честно, было давно на всё плевать, кроме Канды, отчего на его слова он отвечает всегда, даже если по мёртвой инерции. Аллен, не задумываясь над поступком, тянет ладони к шее Канды, осторожно затягивая свой запасной шарф на тонкой и открытой шее, в ответ лишь получая удар по рукам… вот только тёплую серую вязаную полосу он так и не снял, неуверенно прикасаясь к ней замёрзшими пальцами, не понимая, зачем Уолкер им поделился. А потом синие, как самое буйное море, глаза встретились с глазами серыми, напоминая сейчас цветом зимнюю ночь, чёрную, непроглядную. А в них горело тепло, словно он увидел перед собой только что самого родного человека, но поверить в такую удачу мог разве что только безумец. — Замёрзнешь ещё. И не спорь, работать гораздо лучше в тепле, — настоятельно проворчал этот вечно притворяющийся Клоун, выкладывая ложь собственными словами, создавая высокие стены вокруг себя, не давая пройти сквозь них, лишь наблюдать. — Тч, — а дальше он проворчал что-то нечленораздельное про Горох и наглость, что, впрочем, не несло негативного характера, лишь делало вид, что это обидное оскорбление. А над ними висело зимнее облачное небо, откуда слезами срывались хлопья пушистых снежинок, и мир, казалось, плачет, закрываясь пушистой ватой, словно это поможет от его бед. Под ногами такие же холодные, снежные облака, и кажется, что небо под их ногами, и они просто перепутали гравитацию. Но это лишь обман уставшего от холода мозга. Они оба брели к площади, расспрашивая улыбчивых людей с обветренными лицами, не видели ли они ничего странного за последнее время, вот только те в ответ лишь смеялись и говорили, что само Рождество набито чудесами, но на остальные расспросы лишь загадочно улыбались и уходили прочь. — Кажется, это займёт больше времени, чем мы думали. С нервным подёргиванием одной брови уточнил капитан очевидность, раздражённо сжав в руках край кармана.***
Город-Рождество — это место, где стоят вечные снега, полумрак и праздник, словно улыбчивые люди скрывают ещё одну Миранду, что постоянно повторяет один день, вот только в ежедневной газете каждый день меняется число, а значит, что время у них всё-таки идёт. Они здесь уже две недели, застряли и без возможности выбраться, ведь этот город замёл своими метелями железнодорожные пути, а ждать где-то ещё две или три недели, хотя это только в лучшем случае. Но в целом, это уже не имело значения, ведь им приходилось ещё и как-то зарабатывать, ведь кто ж знал, что они задержатся здесь дольше трёх дней, а со штабом связь жутко барахлит. Аллен тихо фыркнул, встав как всегда раньше и убежав на работу, оставив Канде нехитрый завтрак, зная, что, когда придёт, тот будет недовольно пыхтеть, но тарелка будет пуста и вымыта, всё же, чтобы что-то расследовать, надо и иметь место для ночлега, а его надо снимать за деньги, но гостиница слишком дорогая, в итоге они оба уставшие, лежат на кроватях и думать не могут ни о каких расследованиях. Домик под снежной крышей небольшой, словно игрушечный теремок из сказки, глаза-маленькие-оконца кажутся несколько жалобно скосившимися, и дверь вторит им тихим скрипом проржавевших петель. Порой, когда Канда оставался один, ему казалось, что до этого чистый пол усыпан оборванными кровавыми перьями, которые будто обламывали руками, выдирая из шрамированной спины, оставляя на полу, топча сапогами на толстой подошве и надеясь разломать на маленькую ангельскую крошку. Ведь на самом деле Аллен ненавидел эту бессмысленную ложь о его светлой душе, которая в реальности чернее любой безлунной да беззвёздной ночи, и разве что краешек светлой серости находился в единственном осколке, где жили Мана и Канда, потому что остальное подёрнуто тьмой, потому что он предан сейчас только Юу, который на такую бурю чувств никогда не ответит, проигнорировав предложенный единственный живой осколок. С работы он возвращается уставшим, принеся некоторое количество денег в кармане, и надеется, что он сможет найти что-нибудь перекусить, пока не заходит на кухню и не находит гору нехитрой еды, приготовленной Юу, что сейчас так спокойно пил излюбленный свой зелёный чай. — Знаешь, — тепло рассматривая этого мальчишку, что легко может поднять его за шиворот, начинает Аллен, скрывая улыбку в чашке чая. — Ты похож сейчас на примерную жену, ожидающую мужа. Правда он тут же пожалел о своих словах, но не отметить, как в смущении покраснели его уши, он не мог, да и поблагодарил судьбу, что Канда сыт и не желает размахивать кулаками. — Мояши… — тихо и подозрительно спокойно начал Юу отвечать, пока его глаза сверкали, как солнце в тёмных сапфирах. — Да ты в край охамел, придурок! Аллен в ответ только насмешливо фыркает, отправляет в рот кусок ветчины с тарелки Канды, явно решив добить то ли его, то ли себя и явно наслаждаясь реакцией Юу, что сначала словно бы окаменел от шока, а потом кинул в него жестяную кружку, которую Уолкер ловко поймал, вернув на место. — Просто я считаю это милым, — он щурит серые глаза, цвета снежных туч, что явно нависали над этим городком круглый год, и мягко улыбается, и пусть кружка в него всё же влетела, Канда не угрожал ему Мугеном, решив просто послать Уолкер на всем известные три буквы и уйти в комнату, на утро подговорив Тимкампи покусать его за щёку, на час раньше, чем ему надо вставать одеваться. А Аллен… Совсем не злился, убегая на работу, оставив Канде вкусный завтрак, надеясь, что он съест.***
Дни продолжают идти, ЧС быть неизвестно где, а город быть странным, молчаливым, с улыбками на обветренных лицах и странной атмосферой вечного Рождества. Железная дорога всё так же завалена снегом, и, кажется, никто не собирался её чистить. А потом… Аллен как-то мягко спросил у бармена, не знает ли он таких людей, как экзорцистов, и тот недоумённо вытаращил на него глаза, сказав, что впервые вообще от таких людях слышит. И никто больше тоже не слышал. Ни один улыбчивый человек с обветренным лицом не ответил, лишь странно косясь в его сторону и вертя пальцем у виска. Сердце предательски перевернулось в груди, сжалось до размеров гнилых зёрен пшена и паника подступила к горлу. Он не знал теперь, где они, где Орден, существует ли он сам, существует ли Канда и существует ли этот город вовсе, со всеми его жителями и им самим? Где… это место? Где? Аллен выбегает на улицу, по щекам бьёт снег и холод окутывает тюлем не прикрытую одеждой кожу. Дышать становится тяжело, и на середине дороги он просто застывает среди Рождественских огней, рассматривая небо глазами таких же мрачных оттенков. А холод доходит до сердца, останавливает кровоток, покрывая кровь льдом, как любое озеро или речку. Ему тяжело. Ему больно. Он не знал, что сказать Юу, ведь, возможно, в этом месте ничего не существует, ни Чистой Силы, ни Ордена, ни тепла ночных кухонных вылазок и он просто сходит… С ума, да. Просто сходит с ума. Он возвращается за пальто, бредёт косой дорогой домой, по пути решившись зайти в какую-нибудь лавку, прикупив немного еды, и на пороге ему кажется, что мир сотрясает землетрясение, настолько накренилась линия бессмысленного горизонта. Но всё же он недолго возится с замком, заносит продукты, пустые слова, и, просто сев на один из двух стульев, пытается вернуть утраченный самоконтроль и разбившийся на осколки смысл. — Знаешь. Канда… здесь никто и в помине не слышал об экзорцистах, хотя в первый день было всё хорошо… — он вздохнул, откинулся на спинку скрипучего стула, грубо сколоченного неизвестно кем, и совсем не мог понять, что им делать. Хотя, если быть честным со всем: с сердцем, с чувствами, с душой — то ему здесь в какой-то степени нравится, ведь город-Рождество не знает таких вещей, как война, акума и экзорцисты, о чём он мечтал последние лета. Здесь приютил их домик-теремок, а значит, что они живут под одной крышей в пародии на семью. — То есть… — То есть, мы неизвестно где, когда, зачем и почему. Без возможности выбраться обратно в Орден. Вьюга забилась в окна громче, тепло стремительно уходило, и Аллен подкинул немного дров в печь, стараясь согреться, поэтому сел рядом, кутаясь в старое одеяло, пахнущее сыростью и ненужностью. В голове слышен только треск дерева, и он не мог ни на чём сосредоточиться, кроме сидящего напротив Юу, что повторил его действия, в тщетной попытке согреться. Но в дом по-прежнему лезли снежинки. Канда поправил чёлку, лезущую на глаза, и устало посмотрел на него, чувствуя, как к горлу подступает тошнота. Потому что им обоим на самом деле страшно и хотелось бы в дом, в какой-никакой, но дом. А до Ордена им ещё предстоит добраться неизвестным путём. В тот миг, когда на своей ладони Юу почувствовал ладонь чужую, но тёплую, сильную, осторожную, он не отшатнулся, просто сжав пальцы в ответ. И страх стал потихоньку укладываться в груди.***
— Пожалуйста, не делай так больше, Канда… Спустя неделю тихо шепчет Аллен, обрабатывая глубокие впадины порезов вдоль запястий, забинтовывая их и стараясь не навредить ещё больше, ведь тот, кажется, даже ни на что не реагирует. Сегодня ему снились кошмары, все разом, все страхи, все сожаления, все мечты, всё прошлое, отчего он проснулся в холодном поту, тут же влетая в кухню, хватаясь за туповатый маленький нож. А ведь Аллен вовсе не спал и тут же оказался рядом, выхватив нож и впервые увидев хоть что-то настоящее за маской угрюмости и грубости. Хоть и не самое приятное зрелище для сердца. Но всё же не лживое. — Иди к чёрту… — беззлобно шепчет Канда в ответ, найдя взглядом насмешливо-горькую ухмылку на бледном лице. Кажется, тот очень испуган. Впрочем, кажется, Юу тоже очень испуган, ведь он всё ещё где-то в душе девятилетний мальчишка, что до сих пор боится темноты. — Я и так рядом, — невесело смеётся Аллен, про себя заметив, что уже просто поглаживал ладонями запястья, обработав их давно. Лишь бы Канда не заметил. — Придурок, — чуть надуто сопит этот мальчишка в ответ, а потом шокировано застывает от неожиданного тепла рук Клоуна на плечах. Его обняли, просто так, без повода, не боясь даже праведного гнева, хоть и удар у него сильный. Юу прикрыл глаза и откинул голову назад, позволив делать всё это с собой, хоть и настолько это казалось странным, что он даже нервно постоянно оглядывался. Вот только зря. Аллен, прикрывая белые ресницы, закрыв ими серую радужку, утыкается носом в загривок, на котором немного растут очаровательные чёрные завитки, что от дыхания смешно подпрыгивали. А ведь Уолкер горячий, как печка, но, взяв покрывало, он укрыл их обоих. Канда передёрнул плечами, но всё же, когда перья перестали из ниоткуда появляться на полу, успокоился окончательно, замечая, что, кажется, перья сыплются с серо-грязных газетчатых крыльев, едва волочащихся за Уолкеровской спиной. А ведь это всё ещё маска, порядком потрескавшаяся, давно опадающая извёсткой, но всё же кое-как работающая. — Давай так посидим на кровати, стулья холодные… Канда не отвечает, но молча следует за хитро-шалыми глазами и даже позволяет вновь себя обнять вместе с одеялом. Ему не хотелось говорить, хотелось, чтобы регенерация перестала так барахлить и быстрее избавила его от зудящего болью ощущения на запястьях. Поэтому он лишь слушает, как много, даже слишком много болтает тупой Лис о сказках. — … Как думаешь? Может лето никогда не уходит…? А навсегда остаётся с нами, например, в лампе, да-да, вот в этой, моргающей, старой, но всё же сохранившей нам лето. Возможно, там вересковые поля и странные оттенки сирени. А может, там даже сохранился осколок солнца… — тепло и почти шепчет этот самозваный рассказчик, что никогда не ручался за правду, но иногда хотелось верить даже в этот откровенный бессмысленный бред. — Осколок солнца…? Ты с ум… Аллен мягко прикасается пальцами к его губам, заставляя тем самым замолчать, и просто нежно кутает в одеяло, продолжая рассказывать ему сказки. — Да, самого настоящего летнего солнца, которого здесь так не хватает. И, возможно, в этой старенькой лампе есть свои звёзды, другие, помимо солнца или это просто облако светлячков. Канда заглянул в серые глаза, в которых собрались падшие зимне-серые газетные облака, в которых крупными заголовками печатаются любые катастрофы, произошедшие в любых местах, в любых временах, даже тех, что ещё не пришли на эту землю. Вот только на лето Канде уже совсем давно плевать, потому что здесь светлело лишь на несколько минут, и эти мгновения кажутся такими редкими глотками свежего воздуха. Потому что здесь везде темнота.***
Комуи нервно ходил из стороны в сторону, не обращая внимая на исписанный ковёр документов под ногами, под не самыми чистыми туфлями, мир казалось, пошатнулся, когда вместо Аллена и Канды приехали искатели, но не в компании, а тащащие бессознательные тела на себе и едва не попавшие под обстрел акума. Мир пошатнулся во второй раз, когда в их руках блестел маленький осколок Чистой силы, который никак не желал выходить из-под соединённых ладоней, застряв там на неопределённый срок. Они словно застряли во сне, впали в странную кому и, кажется, перестали слышать реальный мир, погрузившись в выдуманный. Они в секунду оказались в лазарете, обвешанные проводами, капельницами, в попытке вытащить их и оставить живыми. Всё-таки их любят в Ордене, к ним в палату каждый день ходит Линали, меняя воду для цветов и порой сами цветы. К ним ходит и Лави, просто надеясь, что они проснутся и всё снова будет хорошо и ноябрь не будет таким холодным. Иногда словно удавалось до них докричаться и они оба хмурились, приоткрывали глаза, но потом всё равно застывали изваянием на кроватях, продолжая сжимать ладони друг друга. Потому что они не слышат, они в маленьком городке под странным названием Рождество и у них есть лишь маленький дом, одно одеяло, два покрывала и печь, что согревала их снежной зимой. А ведь на улице всё ещё чёртов ноябрь, а у них, кажется, середина Января. Комуи продолжает ходить кругами по кабинету, отправляя сотню заполненных документов на помойку и всё ещё никак не решая задачу, поставленную этими двумя. Что же их там держит…? Иногда в палату заглядывает маршал Тидолл, сидя у их кроватей и беспокоясь за названного сына, пусть и такого угрюмого да грубого. Но всё же именно сына. Ему тяжело. Быть отцом экзорцистов, всё равно что заведомо смириться с их нелёгкой судьбой фундамента для будущих поколений. Он рассматривает их бледные лица в свечении слабого света облачного ноября, когда кажется, что, надевая шубу, ты надеваешь слишком мало, хотя уже обливаешься потом. Они продолжают безмятежно жаться к друг другу, словно маленькие дети, и, не разжимая ладоней, ворочаться, сбивая стерильно-белые простыни, пропахшие медицинским спиртом и какими-то другими лекарствами, в ноги. Сон был, наверно, тяжёлым, таким же, как фальшивые газетные крылья, склеенные из катастроф за спиной Уолкера. Таким же тяжёлым, как таблетки принимающий Юу, чтобы не видеть тех, кто давно отправился по реке с рыбками Кои вверх, за раскрытые настежь врата. Таким же тяжёлым… Как жизнь экзорциста.***
Спустя около двух недель Аллен смотрит на ворчащего Канду с некоторым изумлением, ибо тот, сидя перед мусоркой, точил вторым, немного туповатым ножом карандаш… самый обычный простой карандаш, которым он набрасывал линии в дешёвом альбоме, купленным что-то за какие-то гроши. И даже не возмущался, когда почувствовал объятия на своих плечах. Здесь дни идут незаметно и чувства сближаются тоже, поэтому они оба, не согласуя всё вслух, решили, что пусть это идёт своим чередом. И теперь ночью перестало быть холодно в руках другого человека, такого же одинокого, как и он сам. Теперь появилась такая странная и непривычная для Юу вещь, как объятия. Потому что не любит прикосновений, потому что красная нить затеряна где-то в уничтожающей пустоте. Но всё же руки Уолкера часто обвиваются вокруг плеч, голова пристраивается на плече, и он кажется таким безумно счастливым, что не хочется даже на него ругаться. К тому же, вместе сидеть оказалось гораздо теплее, чем по отдельности, но в покрывалах. Шаловливые Уолкеровские пальцы осторожно и даже немного робко скользят по персиковой коже, поглаживая, согревая, а иногда даже пощипывая, словно дразня их обоих трепетной нежностью на кончиках прикосновений. — Что будешь рисовать…? — шепчет Аллен ему на ухо, просто согревая, почти без интереса об этом спрашивая и не обращая внимания на явно уже заколебавшегося Юу. — Как мой кулак съездил по твоему лицу, — огрызается Канда в ответ, слыша лишь горько-сладкий смех, выдираемый помехами из горла. Потому что это было даже больно. Но всё же, привычно собрав разбившиеся остатки воедино, вновь вручил их в сильные, тёплые руки. — А я бы нарисовал тебя, если бы умел, — мягко выдыхает Аллен себе под нос, надеясь, что всё же Канда этот неприступный, когда-нибудь сдастся, и он сможет к нему прикоснуться с более собственническим намерениями. А вот Юу только смущённо-румяные щёки спрятал за волосами, на некоторое время отложив нож и карандаш, а уже позже оказался в руках этого наглого Клоуна, что мягко водил по груди ладонью, спустившись ниже и игриво пощекотав не скрытый из-за задравшейся кофты живот. Они по-прежнему выходили на улицу, искали возможные выходы, но железная дорога по-прежнему засыпана снегом, выхода пешком из города нет, и каждый день здесь продают грог, кофе с нежной пенкой и Рождественские печенья. Но сейчас, в их единственный выходной от работы, никуда не хотелось ходить, потому что уже слишком устали. Потому что здесь нет такой вещи, как война, только постоянный с окон сквозняк, нехватка дров и денег. Но всё же. Тут гораздо теплее, чем где-то ещё, здесь словно ожили его детские мечты, подёрнутые лёгкой паутиной и старым чайным пятном, случайно попавшим в коробку. Аллен не смотрел на часы, — а ведь давно уже ночь, — его глаза полностью поглощены видом такого сейчас послушного, беззащитного Юу. Он мягко прижимает его к кровати, нависая сверху, задирает кофту, разглядывая, как он жмурится, трепещут чёрненькие ресницы, и, вдруг наклонившись, запечатляет поцелуи на веках. Ему кажется, что он тонет в этих ощущениях, кажется, что он непременно будет погребён под волной. Но всё же Канда не позволяет ему такой вещи, как, впрочем, и себе, поэтому, прикоснувшись ладонью к плечу, он на выдохе неумело прижимается губами к губам, пряча на шее пунцовые пятна. А ведь Аллен продолжает ладонями водить по прессу, оставляет на коже щекочущие тёплые следы. Канда нервно выдохнул, наклонил голову вбок, позволяя прикоснуться к шее, что сейчас так привлекательно открыта. Сейчас мир превратился в цветастые пятна, в скоп звуков и ощущений, в осторожные прикосновения пальцев, в тёплые губы, на плече оставившие поцелуй. Он почти задыхается от тихого, всхлипывающего стона, когда Аллен медленно входит, целует того в бинты на запястьях и молчаливо обещает тепло, которого их лишил этот пресловутый бог, не нацепив на мизинцы красных нитей и золотисто-алых узоров. Сейчас они вместе, а мир немного подождёт. Уже давно ведь нет сил сражаться за то, что, возможно, случится через десятилетие, когда они уже будут под плитами с витиевато выведенными их именами. Аллен дышит здесь гораздо свободнее, а Канда, кажется, тоже давно не хрипел заканчивающимся воздухом, перья и таблетки лежат в стороне, и когда Аллен вскрикивает, затягиваемый в водоворот морских волн, он преданно заглядывает в синие глаза, затуманенные удовольствием, чувствуя, как грудь заливает трепетной теплотой. За окном задрожал рассвет, а Аллен лёг рядом с Юу, уткнувшись носом в шею и с каким-то сонным восторгом чувствует слабый запах яблок, зелёного чая и дома.***
Сегодня, по их меркам, конец Января, а Рождество не спешит принимать Февраль, продолжая посыпать землю снежными перьями искусственных ангелов. Чувства продолжают незаметно расти, а доверие и так давно перешагнуло все нормы напарников. Даже этот Канда, такой непокорный, вредный, уставший, доверил своё тело ему, заставив искренность показаться, сбросив газетные крылья. Они почти никогда об этом не говорят, только иногда, когда оба просыпаются среди ночи, хотя на утро им обоим вставать на работу, они всё же пытаются неловко завести разговор. Абсолютно любой, даже то глупое обсуждение осколка солнца в маленькой лампе. — Может, выйдешь за меня…? — тихо смеясь, промурлыкал этот Тупой Уолкер, с тупыми идеями Канде на ухо, уворачиваясь от тычка и наливая им обоим по кружке чая. Канде — зелёный без сахара, а себе — чёрный с лимоном и двумя-тремя ложками сахара. — Да пошёл ты к чёрту, козлина, — прорычал тот в ответ, но тут же получил в ответ вполне спокойный, даже серьёзный взгляд и, стушевавшись, тихо пробухтел. — У нас нет колец… Аллен неожиданно слабо улыбается, всё ещё держа в руке маленький чайник, и, поставив его на своё законное место, мягко взял в ладони его лицо, заглядывая серыми глазами в его синие, яркие, искрящиеся, как море перед рассветом, глаза. Он чуть покусал нижнюю губу, о чём-то недолго раздумывая, а потом оставил осторожный, трепетный, как прикосновение лучика солнца в сентябре, поцелуй. — Это не проблема, главное, что ты согласен. Раз красной нити у нас нет, тогда создадим её сами, и никакой Бог нам не помешает. Ведь ты же согласен, да…? И Канда согласен, правда согласен, даже на этот полный идиотизм, за эти почти два месяца он слишком много показал, слишком привязался и теперь правда, согласен. Он робко касается ладонью плеча, а потом резко встаёт, прикасается губами к губам, воруя сорвавшийся вздох, и обнимает за шею. Его ресницы дрожат, губы тоже, но почему-то этот глупый белый Пьер считает это очаровательным, пусть и таким мило-неуклюжим. — Идиот, конечно, чёрт бы тебя побрал, согласен, паршивого "нет" ты всё равно не понимаешь, дубина. Аллен осторожно берет его ладонь в свою, сжимает осторожно и, сев с ним рядом, кутает их обоих в единственное одеяло и наконец берёт в руки остывающий сладкий чай, что так приятно горчил малиновой заваркой на языке. И казалось, что мира не существует, лишь один единственный домик-теремок, Юу, он и пустота за дверью, в которой они и дрейфуют, как бумажный кораблик по маленькой дождливой речушке. — Знаешь, Канда, иногда такое ощущение, будто… мы застряли во сне и скоро проснёмся, где тебя больше не будет. Я… не хочу… Он положил голову ему на плечо, закрывая отяжелевшие веки от могильных плит и просто сидит так, пока вдруг не улыбнувшись и не взяв его ладонь, хватает Юу за мизинец своим, словно создав детское обещание. Что исполнится. Непременно. И спустя несколько часов, когда уже спокойно не поспать, они всё-таки идут по заснеженному городку в ювелирную лавку и оба с замиранием сердца следят за тем, как за прилавком появляется улыбчивый старичок с обветренным лицом, показывающий кольца. От самых простых, до самых витиеватых. Вот только не так и много у них денег, поэтому они просто берут простые, медные, с тонким узором и маленькими сколами синего и белого камня, в которых видны крапинки матового перелива. Они не произносят клятв. Они не произносят молитв. Они не верят в хороший конец. Но всё-таки, Аллен на мизинец, где должна быть красная нить, надевает кольцо с синим камнем. А Канда — с белым. И мир словно пошатнулся, среди облаков промелькнула зарница, и кажется, что всё это не зря. Что не зря у них не оказалось никаких родственных душ и теперь никакая божья чушь не мешает им просто быть рядом, без лишних проблем.***
Спустя неделю после того, как они были в ювелирной лавке, этот город перестал быть таким чужим. Город-Рождество, город мечта, потому что здесь не бывает войны, потому что люди тут добры и не знают даже таких людей, как экзорцистов. Аллен раскладывает ножи по футлярам, кладёт их на полку и замечает, что новой крови на них всё-таки не появилось. Он растянул губы в слабой улыбке, почесав потрескавшийся уголок губ, а потом перевёл взгляд на Канду, что, недовольно пыхтя, пытался справиться с разбушевавшимся маслом, на котором будет жариться яичница. — Знаешь, сейчас ты похож на кошку, которой под нос брызнули молоком… — он тихо умилённо смеётся и, уменьшив огонь, отчего масло перестало так злиться, перехватывает его запястье и осторожно прижимает к щеке, чувствуя странный трепет на кончиках пальцев. — А ты всё так же похож на Тупого Горохового Стручка, — проворчал Канда, продолжая готовить им еду на обед, но никак не сопротивляясь, когда Аллен решает захватить в плен его заживающее запястье. Тот только улыбается, сверкает серыми глазами, молчит и просто разглядывает его, не собираясь ничего и пытаться выдавить из себя. Им не нужны слова, признания, клятвы, они просто есть друг у друга и никуда не собираются исчезать приблизительно никогда. Они просто рядом, вместе и навсегда. И незаметно, когда над городом вновь пробежали зарницы, их мизинцы соединились, алой сверкающей нитью… Канда и Аллен просто застыли среди дома, погребённого под зимой, оба рассматривали искрящийся узор на стремительно заживающей от трещин и чёрных пятен коже. Оба, кажется, вовсе не верили, что такое возможно, но всё-таки есть. Желания исполнены, работа Чистой Силы на этом закончена. Мир начал понемногу медленно пропадать, город-Рождество таять в осеннем тумане и в запахе пыли после дождя, вместе с улыбчивыми жителями, вместе с ювелирной лавкой, вместе с их работой и вместе с их маленьким домиком-теремком. Аллен грустно улыбнулся, возвращая в глаза падшие зимние небеса, и, перехватив ладонь Юу покрепче, запечатляет на такой же слабой улыбке поцелуй, не обращая внимания, как свет декабрьского солнца поглощает их тела за домиком. Их глаза закрыты, иллюзия закончена, и медленно мозаика памяти выстраивается в чёткую ленту. Город-Рождество закончился, возвращая их в декабрь реальности, когда солнце начинает прятаться за одеялом сонных облаков.***
— Значит… всё это было сном, вызванным Чистой Силой? — уточняет Аллен, наверно, уже раз в девятый, не решаясь поверить в это до конца, слишком чувства были реальны, слишком всё происходящее было нормальным. И всё же — он мягко улыбнулся, припустив седые ресницы — на его мизинце нить, цвета ласкового заката, вела к Канде, не к выдуманному, а к настоящему, такому же вредному, преданному и тёплому. Потому что чувства не были придуманы Чистой Силой, что вернулась на своё место, туда, где и должна хранится. — Да… но, кажется, не всё, — в ответ говорит Комуи, указав на нить судьбы, и Аллен улыбнулся светлее. Чувствуя, как наконец не болят руки от трещин, как теперь кровавая пелена сошла, вместе с ядом от мазей, до этого защищавших руки от окончательного развала. — Это… хорошо, — тепло шепчет Уолкер, чувствуя, как Канда давно спит, сжав его в объятиях, уткнувшись носом в шею, пряча в плече слабую улыбку, потому что он не бесчувственный. Он прекрасно умеет улыбаться. Умеет любить. Сегодня ночью они спят в комнате Канды и в его узкой кровати, под одним единственным одеялом. Теперь всё в реальности, но так же хорошо, но так же по-настоящему прекрасно. Теперь под ладонью бьётся родное сердце, и этот звук настолько уютен, что он мог всю ночь напролёт слушать, слушать, слушать. Газетные крылья наконец скинуты, таблетки давно выброшены в урну, у них есть альтернативное лекарство и осторожные касания на кончиках пальцев. Аллен прикрывает глаза, чувствуя, что страх наконец отступил, до этого сжимавший осколочное сердце, и теперь он может в реальности прикоснуться к Юу, абсолютно так же, как и в городе-Рождество, что затерян где-то во вселенной. — Канда… давай, когда поедем на миссию, зайдём в ювелирную лавку… купим кольца…? — тихо шепчет он, совсем не ожидая положительного ответа, пока Юу, сонно не разлепив глаза, шепчет робкий ответ: — Давай...Давай, несмотря ни на что, больше не отпускай ладонь, что обвязана красной нитью, соединяющей души, и сложена словно конверт вместе с твоей. Несмотря ни на что. Не отпускай.