Если бы я был жив

🎶Все это ты и ты не привидение, фантастика  Фантастика...  Неужто мы остаемся вместе на века, на века.. Мумий Тролль - Фантастика🎶

— Эрик. Мягкий бесцветный голос пробрался сквозь пелену мягкого белого тумана и вытащил Эрика из сна, наружу, в настоящий мир. В обшарпанную и захламленную комнату, в мир изрезанных частей тела и исступленного горя. В мир ненависти и зол, самым большим из которых Леншерр считал сам себя и не забывал себе об этом напоминать. Мир, где самым светлым пятном была иллюзия, которую так старательно, до мельчайших подробностей, до расположения веснушек на лице воссоздавал мозг. Иллюзия Чарльза Ксавье, чьей ценной жизнью так пренебрег Эрик. От него отвернулись все, кто остался жив. Кроме его мозга, который всю жизнь пытался предотвращать кошмары. Который, когда он ложился на койку в военном лагере и сильно-сильно зажмуривал глаза, мог воссоздать черты матери, ее уставшее худое лицо и большие добрые глаза, которые до последнего вздоха ценили своего сына и верили в него. — А? Что? Я не… — очнулся от забытия Эрик, привычным движением порываясь встать с пола как при виде какого-нибудь почтальона или соседа, но тут увидел, кто перед ним и усадил себя на место, позволив себе только отлепиться от стены и переместиться на колени. — А, Чарльз. Опять пришел читать мне морали? Он сидел за захламленным столом, все в таком же идеальном виде, конечно, не в том, в котором его последний раз видел Эрик. Он снова в голубой рубашке и натянутом сверху, непонятно зачем, синем свитере, будто он все еще постоянно мерзнет. Но это не так. Мертвые не умеют мерзнуть. Иллюзии не умеют мерзнуть. Леншерр очень хорошо запомнил Ксавье Изгиб носа, волна челки, цвет глаз, форма губ — все это его память воссоздала в мельчайших подробностях, особенно взгляд. Этот осуждающе-заботливый взгляд, которым юный профессор нередко одаривал друга, когда речь заходила о его прошлом, о будущем, о его чувствах. Посмотри кто на этот живой, полный искреннего, даже слегка детского сострадания, взгляд, он бы принял его за настоящего Чарльза. Но Чарльз был погребен собственными — Эрика — руками, так что тот точно знал. И как под страхом смертной казни зарекся не притрагиваться к другу, как бы сильно этого не хотелось, потому что одно неосторожное движение, и иллюзия может исчезнуть, подобно миражу оазиса в пустыне, исчезающему перед самым носом умирающего от жажды, и уже никогда не вернуться. — Посмотри, во что ты себя превратил, — голос Эрик тоже хорошо запомнил. Скорость, интонации… Он с жадностью ловил каждое слово Ксавье, каждый вечер, перед тем как уснуть, представляя, как бы этот голос сказал «Я тебя люблю». Не услышал, конечно. Да и заслужил ли он это? Чарльз тяжело вздохнул, с ног до головы оглядывая Эрика. — Ты должен бороться. — Кому должен, Чарльз? Тебе? — слезы навернулись на глаза, — Я знаю, что ты всего лишь глюк, а я уже давно никому ничего не должен… Не жалкое ли зрелище? Войди бы сейчас кто в комнату, незамедлительно позвонил бы в психиатрическую лечебницу. На полу, на коленях, в расстегнутой грязной голубой (скорее всего) рубашке, сидит досрочно повзрослевший человек, чуть ли не плачет, когда воспоминания, которые он безуспешно пытается забыть, снова захлестывают с головой, и говорит в пустоту, при этом четко видя перед собой самого дорогого человека. Которого погубил… И кому он мог быть должен что-либо, как не Чарльзу? Себе? Что за вздор! Достаточно взгляда на его беспорядочное захламленное жилище, где даже в воздухе веет пылью и алкоголем, на спящего, прислонившись к стене, Эрика с осунувшимся лицом и вечной трехдневной щетиной, чтобы с уверенностью сказать, что человек этот не заботится о себе да и не видит в этом необходимости. Иногда Леншерр не мог сдержать поток сознания, который память, не в силах больше держаться, не в силах больше забывать, обрушивала на него: — А ведь если бы не та проклятая Куба, ты мог бы читать мне морали по-настоящему!.. Я должен был послушать тебя, должен был отпустить! Но не смог. Ярость, злость, все это обрушилось со стороны Магнето на людей, как верно заметил Чарльз, ни в чем не повинных людей, но разве это было принципиально важно? Принципиально важно было то, что под удар попал сам Чарльз, а вот уж он точно не был ни в чем виноват. Шоу так часто говорил о том, сколько силы ядерная война принесет мутантам, что мог ли несчастный сомневаться в этом? Некоторые выжили… Например Хавок, который собственными руками пытался задушить Леншерра, но отпустил его, когда заметил, что тот, как тряпичная кукла с безжизненными глазами, болтается у него в руках и не пытается сопротивляться. Зачем сопротивляться смерти, когда жизнь потеряла всякую ценность? Выжил и Зверь, теперь, наверное, уже просто Хэнк, который припадал, словно сумасшедший, к телу Рейвен, отбегал от него, пытался напасть на Эрика, но снова возвращался к телу и прислушивался к биению сердца. Может, он и правда сошел с ума. Кто знает, может и Эрик сошел с ума, а может, это все затянувшийся ночной кошмар, и может, однажды он откроет глаза и увидит перед собой обеспокоенного Чарльза, который шепчет: «Тише, друг мой, это сон, просто дурной сон…» Но разве может во сне быть таким натуральным отчаяние и страх, разве можно во сне ощутить, как тело в твоих руках холодеет, как глаза тускнеют и становятся цвета металла, как последними словами, срывающимися с уст самого близкого человека, становятся «Эрик, я…» Как незаконченная фраза, которая уже никогда не будет закончена, режет сердце, рвет его на части, потому что в последнюю секунду своей жизни Чарльз что-то хотел сказать ему, Эрику, без тени злости, просто хотел сказать что-то, но не успел. Как Магнето вот этими двумя руками погубил чистейшую и благороднейшую из душ, пусть и ненамеренно, но все же уже с осознанием того, что причинил Чарльзу боль, что ослушался его в погоне за местью, и как, в конце концов, поплатился за свое безрассудство. Ничья смерть в мире, какой ужасной бы она ни была, не перебьет вид угасающего на его глазах Ксавье, которого он не осмелился отпустить, пока абсолютно точно не убедился, что Чарльз не дышит. Что у него нет пульса. Что это больше и не Чарльз вовсе, а просто вместилище для его невероятной души, которая могла была вместить бы в себе целый мир, а в конечном счете довольствовалось кучкой подростков, агентов ЦРУ и Эриком… Который однозначно не заслужил места ни в сердце, ни в душе Чарльза. Он похоронил Ксавье в саду его дома. Один. Больше никто не пришел на похороны Профессора Икс. Так что Эрик мог позволить себе без стеснения более часа плакать у надгробного камня, пока на небе не сгустились сумерки, в которых Эрик и уснул. Наутро он поймал такси и уехал как можно дальше, чтобы больше не смущать покойного присутствием убийцы на своей могиле. Потом было отчаяние, боль, горечь, исступление. Он перетащил немногочисленные вещи в новую квартиру, но, наткнувшись на фотографию их команды с подписью сзади «Эрику от Чарльза и Людей Икс. Его второй семьи, на которую всегда можно положиться», не смог сдержать себя, чтобы не бросить в стену несносную картинку с улыбающимися (даже Эриком) людьми, неизменно напоминающей о том, что уже вторую семью он не смог сберечь. Он кричал, ломал вещи собственными руками, над головой носились металлические предметы, столовые приборы гнулись под тяжестью гнева и боли Магнето. Но невозможно вечно кричать. На смену гневу пришла апатия, глубокая депрессия, с побочными эффектами… Галюцинациями. Сначала Эрик ходил и плакал. Просто не мог остановиться. Ходил из угла в угол, от стены к стене, бился об них головой, кулаками, прикладывал лоб и судорожно рыдал прямо в них, насквозь пропитывая обои отравляющим запахом боли и соленой влагой слез. Но через день и слезы закончились, а он так же ходил, припадая к стенам и мебели, иногда медленно оседая на пол, и сотрясался в слезных судорогах, но самих слез не было. Он подолгу грел руки у батареи, чтобы они стали горячими, как у его Чарльза, обхватывал себя ими, трогал за лицо, изучал на ощупь, будто это тот, чьи руки уже никогда не будут горячими. Он не ел, только пил: сначала воду, потом коньяк, виски, водку… Понял, что алкоголизм — не вариант, и снова довел себя до обезвоживания, сотрясаясь в слезах безысходности, непонимания, что ему делать и как изменить то, что натворил. Как попросить у судьбы второй шанс? Или это он и был, и Леншерр и его упустил? Он запустил себя, хозяйство, квартиру, которую, вполне вероятно, скоро заберут, потому что никакого жильца там уже не значится… Вот тут-то и появилась галюцинация Чарльза, которая говорила с ним, как живой профессор, говорила, что надо спасать себя, что Эрик умрет, а он пропускал смысл текста мимо ушей, с жадностью улавливая каждое слово, вздох, взгляд, потому что на следующий день этого может не стать. Он говорил с другом, тот ему отвечал, но Эрик не мог прикоснуться, дотронуться, а этого ему так не хватало. Они не могли позволить себе партию в шахматы, потому что стоит Эрику позволить себе такое, как Чарльз, как и подобает порядочному глюку, исчезнет. Он прожил так долго, почти год, забываясь сном или предаваясь фантазиям о том, что перед ним живой Чарльз, который говорил одну и очень правильную вещь: Эрик не спас мать, Чарльза, Рейвен, но он должен спасти себя! А он этого, увы, совершенно не хотел, и если бы не иллюзия Чарльза, дававшая ему повод жить, его тело уже плыло бы по водосточному каналу. Он не хотел спасать себя, потому что понимал, что уже очень близок к кончине, которой не противился. Скоро он должен был либо уснуть вечным сном, либо ответить за свои грехи. Может, хоть так он вернет Чарльзу тот огромный долг размером в сердце и жизнь, который ему задолжал. — Я даже подумать не мог, что вы не перенесете взрыва, — заключил Эрик. На самом деле, он говорил это Ксавье сто раз, но постоянно забывал об этом, а Чарльз его слушал каждый раз будто впервые. Слушал ли его Чарльз? Конечно слушал, и пытался донести это Эрику, но тот, каждый раз, когда Чарльз хотел подойти, вскакивал, как ошпареный, и отходил в другой конец комнаты. Он был уверен, что Чарльз был плодом его больного воображения, ведь призраков не существует… Что же, может быть, но звание призрака скорее даже оскорбительно для Ангела Хранителя. — Я всегда был таким идиотом! И что я могу после этого творить с собой?! — слезы все-таки предательски заструились по щекам Эрика. — Кому я еще могу быть должен? Я задолжал тебе бесконечно много и уже никогда не смогу вернуть. — Твоя вина велика, Эрик, но ты берешь на себя слишком много… — Надо же! — вдруг воскликнул, как сошедший с ума, Эрик. — Ты говоришь не как плод моего воображения, а совсем, как Чарльз! Мой мозг порицал бы меня! — Потому что я и есть настоящий Чарльз. — А вот это уже больше похоже на иллюзию, которая убеждает своего хозяина, что живая. — Да, очнись же, Эрик. Встань. — Нет. Тогда ты исчезнешь. — Если я поклянусь тебе, что не исчезну? — тяжело выдохнул Чарльз и поднялся сам. — Если я поклянусь тебе, что я настоящий? — Ты можешь поклясться в чем угодно… — А что ты потеряешь, если послушаешь меня? Ничто не будет хуже того, что уже случилось с тобой. Ты довел себя, Эрик, от части, по моей вине, так что довольно тебе подыгрывать. Встань. Все таки, преодолев миллионы внутренних барьеров, Эрик встал, и внутри все всколыхнулось, потому что Чарльз не исчез. Он сделал несколько шагов вперед, и Чарльз не пропал. Он подошел совсем вплотную и притронулся к руке… И он не растворился в воздухе. Он стоял, даже не прозрачный, а настоящий, из плоти и крови, только чертовски холодный. — Не могу поверить… Чарльз! — Эрик кинулся ему в объятия, и тот остался стоять на месте, поглаживая холодной рукой макушку друга, который, не смотря на немаленький рост, сумел приткнуться к шее Ксавье. — Настоящий… — Я не успел тогда сказать. Я не успел преупредить тебя. Умирая, я знал, что буду рядом. Я не успел сказать тебе, что всегда буду рядом… — обреченно выдохнул профессор. — И что люблю тебя. Эрик в его руках задрожал, как осиновый лист. Он плакал немного в своей жизни, но она явно решила отыграться, и в последний год Леншерр плакал за все предыдущие года. Оказалось, это нормальная реакция на горе. На искреннее горе. — Я так виноват перед тобой, — просопел Эрик, — я совершил много раз ужасный грех — убийство, но, честно, испытал его тяжесть только с тобой. — На каждого грешника найдется свой ангел, — мягко улыбнулся Чарльз. Он провел рукой по выступившему позвоночнику и поцеловал Эрика в макушку, вновь вызывая у того волну судорог. Они больше не проронили ни слова, пока несчастный мужчина в руках Ксавье не утих. — Если бы я был жив, что бы ты сказал мне? — наконец, рискнул спросить Чарльз. Голос профессора не прорезал гробовую тишину, а скорее смешался с ней, обволакивая, обнимая, заворачивая в нежное пуховое одеяло. — Прости меня. — Ты же знаешь, что я сделал это уже давным давно…