Что есть наша плоть

Ты не должна быть сильнее, чем кажешься, Минэнэ, ты же девочка, отдается в голове тихий и женский голос — можно уповать на Бога, можно уповать на принцев, но на себя — ни в коем случае. Кто ты такая, чтобы волноваться об этом, кто ты такая, чтобы бояться самой себя? Ты же такая красивая, такая чудесная-расчудесная, у тебя же все еще впереди — ах, как же больно ударяться своей головой о твердую, бетонную реальность, ах, как же тяжело противиться взращенным в маленьком детском сердечке принципам! Как же, оказывается, тяжело верить, и даже не в себя — себя она еще по частичкам соберет, возьмет в руку дрожащий комок мяса и крови, называемый сердцем, после чего жестко сожмет в бледной ладони — а оно, чертяга, не рушится, не ломается на тысячи осколков, сопротивляется и болит от любви к ней; от ее нежности мозг начинает вопить в уши сдавленное "нет", а нервы, мои тугие, напряженные нити, сплетенные в багрово-пульсирующий жизнью клубок, трещат по швам. Синяки, шрамы — ах, какие же романтичные увечья, как красиво выглядят твои пальцы на них, как страшно, когда ты морщишься — если я не хотела, я точно извинюсь. Кому, как не тебе, знать, что человек человеку — зверь, а если ты знаешь, то почему не обижаешься и смотришь на меня уверенно и влюбленно? Мигрени бьют по вискам, противные, противные мигрени и боли, противные боли в глазах, дрожащая нижняя губа, судорожно стучащие от неоправданной злости зубы — ненавидеть себя и любить в себе то, что любишь ты. Ах, как же стыдно тебя любить, и дело даже не в твое бескорыстии! Честно-честно все грехи отпустишь, честно-честно простишь, спрашивает Минэнэ, пока на секунду где-то в бреши ее души зарождается болезненный, судорожный страх, пожалуйста, не уходи, ведь мне-то куда деваться? Вот ты исчезнешь, а я так и останусь крошечной, обозленной на весь мир песчинкой разрушения, и мы обе расплачемся, разрыдаемся и навсегда будем падшими, холодными и бесчувственными тварями, любящими друг друга — а что есть твоя любовь, если ей нельзя наесться, нельзя укрыться, нельзя потрогать? Хотя нет, потрогать можно — кончики, мозолистые и твердые, твои покрытые туманом спокойствия глаза, бедная, хорошая, как ты там со мной, как ты там без меня? Приятно трогать и невыносимо приятно отпускать — последний раз, чтобы я запомнила, чтобы точно наверняка, хорошо? Невозможно увидеть всех деталей, когда ты то и дело то прижмешься, то улетучишься, оставив после себя запах крема и сырости — если ты встанешь, то вся невидимая магия разрушится, а если разрушится магия — обрушусь и я, твоя холодная и противная Минэнэ. Меня прячут лиловые веки, меня прячут злые слова, но ведь и оно упадет порохом на твои живые ладони, потому что стыдливый сын всегда возвращается к своему отцу. И к чему это все? Урю гладит ладонью по окровавленной груди и больно, крепко сжимает — из глаз брызжет настоящая ярость, из губ — сожаление. Нельзя смотреть, но можно чувствовать — можно чувствовать настоящий маятник под грудью, можно услышать, как он остановился, оставляя тебя одну в душном коридоре с липкой кровью на полу. А руки красные-красные, даже не алые — руки щупают и находят, губы сухие, бедные, трясутся, пока пальцы жестко и одним махом сводятся к середине ладони. Как ни сожми, а результат один. Не рушится. Не ломается. Минэнэ тихо смеется.