Бесчеловечность

— Дай посмотреть. Удивление Охры безгранично. Ваня стискивает зубы до боли, затем повторяет: — Дай мне посмотреть. И Охра даёт. Осторожно возвращает — разворачивает — отнятые воспоминания, и Ваня задыхается, зажимает себе рот ладонью. Охота страшная, скользкая от крови, дурно пахнущая, для Охры - желанная, сладкая, Ваня с отвращением ощущает его эмоции, как свои. Какая нечеловеческая жестокость. Какая человеческая жалость. Охра чуть не урчит — он давно хотел поделиться. Понравилось? Нет. Нет. Нет. — Нет. Или да. Он бы смотрел и смотрел, получая извращенное удовольствие. У Вани противно и мелко трясутся руки и колотится сердце. Охра тихо смеется. Он знает — Ваня лжет сам себе. Знает — если смотреть его, Охры, глазами, не может не нравиться. С замиранием Ваня ждет следующего раза, и не знает - желает его или нет. *** Поздней ночью они бредут по улицам. Мимо домов с не до конца погашенными окнами, то дворами, то переулками. Ваня давно забыл как это — ощущать опасность, когда гуляешь ночью один. В этом человеческом мире больше нет для него опасности. Охра спасал от разного: от людей, которые исчезали навеки, если посмели напасть; от машин на дороге, даже от мелких бытовых ранений. Их было столько, что Ваня сбился со счета и в голову его закрылась мысль — может, он давно должен был умереть, и только Охра держит его теперь на этом свете. Держит, по капле забирая человеческую суть. Жертва находится быстро, на это никогда не требуется много времени. Ваню начинает подташнивать, когда он чувствует — Охра в предвкушении. Ты не обязан смотреть, если не хочешь. Охра в этом мягок. Ваня не нужен ему морально искалеченным, сошедшим с ума, дерганным, лишившимся сна. Он всегда берег целостность его разума, аккуратно убирал самое страшное, и Ваня был ему благодарен, но теперь что-то похожее на мазохизм толкает его, и он говорит — нет. — Я хочу остаться. Еще живой, не покалеченный мертвец поворачивает голову на звук его голоса. Он молод. И он — Ваня судит по нетрезвой походке — смертельно пьян. Ваня чувствует вину. Перед ним, перед его матерью и отцом, коли они есть, перед его тоже, наверное, юной девочкой. Но он не может больше отворачиваться, прятаться и делать вид, что ничего не происходит. Если он выводит монстра кормиться, то должен знать и смотреть. Если бы тело сейчас управлялось Ваней, то его бы наверняка вывернуло наизнанку опрометчиво съеденным ужином, но теперь правит Охра, а Ваня просто смотрит из его — Ваниных — глаз, в немом ужасе. Человек умирает медленно. Его полный ужаса и боли крик тонет в темноте, как в колодце. Ваня не думал, что пальцы так легко могут рвать плоть. Ваня помнит — Охра любит страх и любит боль, Охре вкусно, хорошо, сыто. На утро не останется ничего, только клочки одежды и несколько пятен крови на земле, да случайно оброненные кости, которые потом утащат бродячие псы. Никто, кроме них, не найдет останков. Они с Охрой пронесут липкую, яркую кровь, засыхающую на руках, до дома, потому что Охре нравится медленно смываться ее в ванной, и ни один из встреченных по дороге людей, крови этой не заметит. Пока Охра наслаждается чужой болью, Ваня наслаждается своей удушающей виной. Ваня знает — эту первую сознательную охоту, не воспоминание, а участие, он запомнит до конца своих, возможно, бесконечных дней. Ваня знает — охот таких будут сотни, сотни отнятых жизней, сотни разбитых семей и сводок “пропал без вести”. Сотни поводов для самобичевания. Ваня знает — однажды он привыкнет, утеряет свою человеческую мораль, чтобы сохранить рассудок. И тогда, наверное, ему станет легче.