Узел

***

В комнате Изуку и Тодороки воняет антисептиком и кровью, и Эйджиро задыхается то ли от этого, то ли от усталости и адской боли в ушибленных ребрах. В ушах до сих пор звенит после вылазки, и мысли в голове не собираются в кучу — Бакуго совсем не нежно выдернул его из-под завала, и часть Эйджиро абсолютно точно осталась на том дурацком куске арматуры, пропоровшем ему плечо. Но это же Бакуго. По крайней мере, он сразу убил того, кто кинул гранату, избавив от этой необходимости самого Эйджиро, и он ему за это благодарен. В больницу они тоже не поехали — рана не казалась особо серьезной, а с ушибами давно привыкли разбираться «дома». Эйджиро не захотел тратить на это время. Да и Изуку неожиданно вызвался заштопать его самостоятельно — сказал, что за время войны в своем отряде многому научился, и после этого подавленно молчал всю дорогу до штаба, глядя в окно пустым взглядом. Им нечего было ему на это ответить. И теперь, спустя почти час после возвращения, Изуку сидит на своей койке и натянуто улыбается в ярком свете лампы, нервно перебирая в руках аптечку. Ждет его. Эйджиро собирается с силами, отпускает дверной косяк, и в голове на секунду мелькает другая картинка — как тот точно так же ждал его когда-то давно, в темноте, и койка была почти такая же. Только двухъярусная — ее нижняя часть как раз принадлежала Эйджиро. Да и ждал Изуку его не затем, чтобы обработать и заштопать, но об этом он предпочитает даже не задумываться, прикусывая губу и добавляя к общей болезненной мути еще немного — неправильно, не положено. Не его это больше — ни человек, ни дело. — Садись, а то свалишься, — понимающе говорит Изуку, хлопая по одеялу, и Эйджиро совсем не элегантно падает рядом. — Больно? — Пиздец, — честно выдыхает он и тут же испуганно прерывается — как-то это невежливо, наверное, а Эйджиро совсем отвык нормально разговаривать среди своих. Рядом с Бакуго вообще быстро отвыкаешь от светских разговоров. Да и много от чего еще. Изуку теперь тоже «свой», думает он — снова, как раньше, когда-то в другой жизни, и этот факт почему-то отзывается горячей болью в центре груди. Наверное, ребра дают о себе знать. Эйджиро рад, что в этот раз двое самых больших придурков из всех, кого он знал, смогли что-то решить, и это настолько очевидно в первую же неделю после того, как Тодороки и Изуку присоединились к ним, что даже смешно. У Бакуго поперек рожи все написано широкими буквами — в менее убийственных взглядах и нахмуренных бровях, в дружественных тычках в плечо, насмешках и громком: «Задрота тоже на позицию, чтобы не просиживал задницу, бюджет не резиновый», — на общем собрании, в котором «задрот» звучит почти нежно. Бакуго даже начинает меньше орать на окружающих, чего Эйджиро вообще ни разу за ним не замечал — нонсенс. Но он его слишком хорошо понимает, чтобы осуждать или смеяться. — Ничего себе. Чем это? — удивленно спрашивает Изуку, рассматривая рваную рану на плече. Он осторожно держит его за руку ниже локтя, и от пальцев по всему телу расходятся приятные теплые волны. — Взрывом, — хрипло отвечает Эйджиро, разглядывая противоположную стену. — Ты не видел, наверное. В здании граната за тонкой стенкой взорвалась, меня придавило плитой — несильно, повезло, что целиком не упала. Но на арматуру все равно напоролся. Руку обжигает антисептиком, пока Изуку методично чистит и дезинфицирует рану. Эйджиро переводит на него взгляд — тот почти не изменился с армии. Только кудрявые волосы стали длиннее, стрижка другая, прибавилось веснушек и мелких морщинок. Лицо стало более взрослым. Серьезным. Губы он старательно не рассматривает, а вот ресницы над зелеными глазами все такие же пушистые — и Эйджиро тихо сглатывает, быстро отводя взгляд. Ненадолго — надолго не получается, Изуку впервые так близко за целую вечность времени, а у него слишком хорошая память — и на эти руки, и на эти губы, и на эту улыбку. Изуку, кажется, начинает всерьез нервничать — закусывает губу, хмурится, но Эйджиро ничего не может с собой поделать, не может перестать пялиться. И наверняка выглядит как законченный идиот. В груди так горячо, что он даже не чувствует боли, когда Изуку берет пинцетом загнутую медицинскую иглу и стягивает вместе края раны, примериваясь. Эйджиро выдыхает с осторожностью — боится, что воздух случайно обожжет его, и все станет слишком очевидно. Как будто сейчас не очевидно. — Серьезно зацепило, — задумчиво цедит Изуку, прихватывая зубами упаковку от медицинской нити. Эйджиро задерживается взглядом на влажной белой кромке, и ему кажется, что это незаконно — быть Мидорией Изуку. Он бы запретил. Насовсем. Все равно в этом государстве постоянно принимаются всякие нелепые законы, которым они давно отвыкли доверять, так почему бы не принять еще один? Бакуго бы точно поддержал парочкой своих гранат. А «Граунд Зиро» в полном составе теперь даже могли устроить переворот — сил бы хватило. В кожу впивается игла, и Эйджиро беззвучно шипит, но не дергается — не в первый раз зашивается и явно не в последний, но от убойной дозы обезболивающего он бы точно не отказался. — Прости. Больно? — снова спрашивает Изуку. В его голосе звучит искреннее участие, он хмурится, быстро и технично сшивая края, и на автомате успокаивающе поглаживает кончиками пальцев здоровую кожу ниже, у локтя. У самого Изуку сквозь драные штаны кровят колени, и на не прикрытом майкой надплечье виднеются необработанная ссадина и синяк — по-видимому, от сильной отдачи, — но он будто ничего не замечает. Эйджиро слабо улыбается — кое-что совсем не меняется, Изуку все так же продолжает переживать за других больше, чем за себя, и спорить с ним по этому поводу наверняка все так же бесполезно. — А ты поцелуй, и все пройдет, — внезапно для себя отвечает Эйджиро и замирает, прикусив язык. Звучит жалко. Почти отчаянно — по крайней мере, так кажется Эйджиро. Фраза вырывается сама, на автомате, потому что все это слишком напоминает, и раньше он вполне мог так сказать, имел на это право, а Изуку… Изуку бы не застыл, болезненно нахмурившись и глядя прямо перед собой. Он смущенно улыбнулся бы и поцеловал — и там, где болит, и там, где не болит. Погладил бы по щеке, подушечкой большого пальца осторожно касаясь шрама. А Эйджиро перехватил бы его руки и обязательно зарылся носом в короткий ежик кудрявых волос. Потому что он помнит, как Изуку нравилось больше всего — когда он целовал его за ухом, когда слабо прикусывал ключицы острыми зубами и сжимал в руках так, будто тот не такой же рядовой солдат, как остальные, а что-то другое. Очень хрупкое — и такое же важное. Помнит, как сходил с ума от нежности, несмотря на все эти мышцы и шрамы, на странные увлечения и десять мишеней из десяти, на веру и желание защищать других, не убивая, предпочитая жертвовать собой. Потому что тогда ему было можно. И он знал, видел и понимал с самого начала, глядя на них с Бакуго, как именно это закончится, отчаянно торопясь взять как можно больше. Побыть рядом — еще хотя бы немного. Перед демобилизацией Изуку тоже улыбался — грустно и слегка виновато. И на вопрос, куда собирается после армии, пожал плечами, глядя куда-то сквозь: «Туда, где буду нужен. Где смогу защитить как можно больше людей. И маму, ей еще нужно лечиться…» Эйджиро тогда так и не решился спросить, куда именно, и как с ним можно связаться — почему-то вдруг стало понятно, что все это было временно. Стало понятно, что это конец, насовсем — в жизни Мидории Изуку не было места ничему, кроме цели и идеалов. И Бакуго Кацуки, если бы сам Бакуго Кацуки не был бы таким собой. Кожи выше раны неожиданно касается что-то влажное, и Эйджиро широко распахивает глаза, выходя из оцепенения и глядя, как Изуку отстраняется после целомудренного поцелуя в плечо. — Прости, — тушуется он, — не надо было, наверное… Эйджиро несколько секунд просто смотрит — на покрасневшие уши, на чужое, такое знакомое смущение. Медленно вдыхает густой, как патока, воздух. Считает про себя до трех, отмеряя секунды — как от выдернутой чеки до взрыва. Выдыхает. Ничего не взрывается. — И правда больше не болит, — произносит он с легкостью, в которую сам даже почти верит. — Волшебный поцелуй всегда работает. И смеется. Потому что это их старая шутка, и Эйджиро отлично умеет широко безмятежно улыбаться — на что еще ему такие зубы? Изуку в ответ робко хмыкает и очевидно расслабляется, слабо толкая его коленом. Напряжение между ними лопается словно пузырь, но Эйджиро все равно не отпускает — его теперь никогда, кажется, не отпустит. Потому что Мидория Изуку — это незаконно, и потому что он теперь прямо тут, снова рядом, как когда-то в армии, когда у Эйджиро уже сносило от него крышу. Снова «свой». — Это ты мне потом расскажешь, когда я тебе обезболивающее не отдам, — насмешливо произносит тот, затягивая узел. — Ну нет, не настолько волшебный, — фыркает Эйджиро. Изуку свободно, по-дружески прикасается невзначай — пальцами, руками, коленями, слишком близко, и в груди от этого ворочается темное, страшное и колючее нечто, запихивать которое обратно совсем не так просто, как казалось сначала. Эйджиро кажется, что даже убивать проще, чем терпеть все это. Убивать вообще неожиданно легко — особенно если есть причина, если не задумываться, привыкнуть и не приглядываться. Звучит не очень мужественно, но это их работа, и ничего другого, получше, Эйджиро просто не умеет. Зато привычка относиться проще позволяет засыпать по вечерам без кошмаров и призрачных лиц перед глазами, а не как раньше. И теперь Эйджиро может защитить каждого из важных для него людей. А это дорогого стоит. Взгляд случайно цепляется за светлое пятно шрама на чужой шее под левым ухом. Эйджиро тянется свободной рукой, замирает в нескольких сантиметрах, так и не решившись дотронуться, и спрашивает: — А это откуда? — он обрисовывает пальцем в воздухе овал такой же формы. — Раньше не было… И понимает, что намекать кому-то на то, что он помнит наизусть все его старые шрамы — это нездорово. — Пулей зацепило, когда прикрывал отход, — просто отвечает Изуку, а у Эйджиро внутри все застывает. — Навылет, и совсем не опасно. Зато все ушли целыми. «Кроме тебя», — досадливо думает Эйджиро. «Совсем не опасно» для Изуку — когда смерть просвистела под ухом, чудом не угодив в голову. И это тоже не меняется. Изуку перевязывает его, бубня себе под нос какие-то рассуждения насчет «их с Каччаном» манеры вести бой, попутно расспрашивая о прошлых заданиях, и Эйджиро бодро отвечает — как всегда и со всеми, как умеет. Шутит даже, кажется. Воздух вокруг слишком горячий, сдавливает горло, незаметно поджигает адскую кашу в голове, и все остальные силы уходят на то, чтобы не расколоться на части прямо здесь. И чтобы звучать хотя бы внятно. — Эй, Мидория, — зовет он, когда они заканчивают, оборачиваясь на пороге и бросая последний взгляд на собирающего аптечку Изуку. Потому что «Изуку» он может позволить себе только мысленно, а «Деку» прочно принадлежит другому человеку. Как и весь Изуку — теперь, спустя столько лет. И это как судьба, как предназначение, которого нельзя было избежать. Которое неумолимо должно было случиться рано или поздно. — Я рад, что вы с Бакуго во всем разобрались. Он выходит из комнаты и натыкается на внимательный оценивающий взгляд красных глаз в темноте коридора — Эйджиро уже видел такой однажды, как раз перед тем, как Бакуго сломал ему нос в армии. И почему-то снова, как тогда, чувствует отголосок удушливой вины — хотя в этот раз даже не за что. Бакуго бесшумно проскальзывает мимо него в комнату, закрывая дверь, и Эйджиро на секунду останавливается, переводя дыхание и сжимая кулаки. Он, правда, честно за них рад. Потому что оба ему дороги, и оба теперь рядом, пусть даже это «рядом» — недосягаемо, как другая галактика. Эйджиро надеется, что он счастлив — они оба. Просто очень сильно ноет в груди. Но это наверняка ребра, это ничего. Не смертельно. Это пройдет.