Давай поставим на паузу

Каникулы длиной в два месяца – это вроде как очень даже. Очень даже, если нет оставленных на осень хвостов, просрочек и брошенных в сумке мокрых кроссовок. Впрочем, как показала практика, даже последние можно выбросить, не прибегая к помощи службы зачистки в герметичных костюмах. Каникулы – неизменно дома, и это порядком осточертело бы, если не одно «но». Не только я вынужден любить родной город целых два месяца в году. А раз вместе, на расстоянии вытянутой руки или двадцатиминутной пробежки, то какая разница где? В общаге с едва дышащим заграждением на балконе, которое когда-нибудь все-таки сломается, не выдержав моего веса, или здесь, в комнате, которая медленно, но верно перестает быть моей? И не сказать, что это ощущается плохо. Скорее странно и как нечто новое. Главное, что кое-кого другого чувствую своим на все сто из возможных ста процентов. Кое-кого, кто, задрав голову, смотрит на дебильно подвешенные, уходящие под самый потолок полки, а я – на его затылок. Выстриженный так, чтобы прядки топорщились во все стороны, как это было когда-то в школе. Челке своей не изменяет тоже. Все так же завесой ложится на глаза и дотягивается аж до верхней губы. Впрочем, не то чтобы мешала или я был против… Он смотрит на черт-те знает сколько собирающие пыль на полках школьные кубки и дрянные по качеству медали, а я – на него. На спину, плечи, руки, которыми упирается в край стола, ободранного моими беспокойными пальцами. А я – на него. Повесив полотенце на плечо и прижавшись щекой к прохладному дверному косяку. А я – на него… На рукава серой футболки, узкие подранные голубые джинсы и плетенку на запястье. На пятно от травы под коленкой и едва заметный засос за ухом. Прикусываю губу, чтобы не выдать себя смешком. Приподнимается на носки. Должно быть, щурится, пытаясь вчитаться в строчки грамоты, заботливо убранной под стекло мамой, и мой взгляд невольно соскальзывает на топорщащийся задний карман, из которого выглядывает мобильник. Совершенно зря, кстати… Мало ли как обернется? Раздавит еще. Ступаю босыми ногами на плотный ковролин и в который раз удивляюсь, насколько же Кир хороший мальчик. Не шарит по ящикам, не лезет за изголовье кровати в поисках какой-нибудь позорной нычки. Стоит себе как приличный и не знает, куда деться, даже несмотря на то, что был в этой самой комнате черт знает сколько раз. Стоит себе, пялится вверх, задрав голову, и терпеливо ждет. Мог бы не терять времени и проверить, чего там с матрасом: пружины уже начали вылезать или еще нет? Мог бы проверить, насколько мягкая подушка и еще чего-нибудь там. Под одеялом. Желательно с уже голым задом. Но… нас интересует всякая хренотень. Стесняемся мы. Шаг, взять влево, чтобы не засветиться в отражении запирающей полку стеклины, и… улучив момент, буквально напасть со спины. Развернуть к себе, схватив за задницу, и толкнуть на стол. Выходит здорово и почти отточено хрестоматийно. Как будто бы в тысяча первый раз. Кир от неожиданности ойкает, пару раз непонимающе хлопает ресницами, а когда распахивает рот, чтобы наехать, хватаю его за челюсть и, вовсе не играючи сжав, наклоняюсь, чтобы поцеловать. Поцеловать скривившиеся в деланом возмущении губы и раскрыть их, проведя языком. И кто-то явно успел покурить, пока меня не было. Кто-то явно успел смотаться на балкон и даже помыть руки на кухне. Да только несмотря на привкус ядреной мятной жвачки, горечь все равно чувствуется. Только несмотря на жвачку, знаю, что он все еще стремается оставаться у меня дома. Боится раздеваться вне родных стен и почти никогда не может расслабиться. Боится не то моих родителей, не то самой комнаты. Боится, что в шкафу обнаружится темное измерение, а под ковриком – пожирающая мальчиков дыра. А уж рисунок на синих обоях и вовсе до неприличия подозрителен. Слышал, помню, ага-ага. Хватается за полотенце на моем плече, ожидаемо стаскивает вниз. Приподнимается, чтобы тянуться было ближе, и я, воспользовавшись этим, тут же пробираюсь пальцами за пояс его джинсов. Кому-то срочно стоит подарить ремень. Возможно, с кодовым замком вместо пряжки. Подумаю об этом как-нибудь. Когда-нибудь. Может быть. Ерзает по столешнице, цепляется за плечи, коленом пару раз неловко проезжается по не застегнутой ширинке моих джинсов. Не больно, но… – Тебе не терпится или ты просто неловкий? – шепчу, улучив момент, и вместо очередного смазанного поцелуя мне достаются ухмылка и легкий укус. Мурашки по загривку. Господи – или кто ты там? – неужели кое-кто наконец-то научился не стесняться? – Мне не терпится. – Челка Кира закрывает его правый глаз, и он отводит ее за ухо, проезжаясь кромками ногтей по моим лопаткам. – И я неловкий. – Окей, тогда, может… Тогда, может, ты заткнешься, Жнецов, и займешь свой язык чем-нибудь более интересным? Нет, вслух не говорит, но крайне красноречиво стискивает зубами губу и, помедлив, чтобы успеть бросить еще один прямой взгляд, втягивает ее в свой рот – и да, я решаю, что вполне. Еще как. Болтовня подождет. Все подождет, на самом деле. Все, только не осмелевший Кир, который нравится мне любым. И маленьким бунтарем, и недотрогой, но такие моменты, как сейчас, я стараюсь не упускать. Всем корпусом вперед, чтобы ближе, чтобы ему удобнее виснуть было, а мне – гладить по спине. Чтобы почти всем весом повис, чтобы помочь сделать это, придерживая за бедро, и ближе-ближе-ближе. Сквозь поцелуи и смешки, изредка сталкиваясь взглядами. Сквозь все. – Стол или кровать? – спрашиваю на вздохе, просто для того, чтобы подразнить. Просто для того, чтобы иллюзия выбора. Просто, просто так. – Кто же выберет кровать, если есть стол, который не развалится? – Ладонями оглаживает мои руки, сжимает запястья на миг и касается живота. Смазанно и дразня. Больше щекотно, чем возбуждающе. Закусывает покрасневшую губу и продолжает дурачиться. – Я бы предложил попробовать на весу, да переживаю, что у тебя спина отвалится. – Это с чего это она отвалится? – Ну, я все-таки не девчонка, в которой сорок пять килограмм костей… – Ага. В тебе их шестьдесят. Ебать разница, Кирилл. – Сарказм сменяется веселым подозрением. – Или погоди-ка, ты так намекаешь? Думаешь, не удержу? – Может, да, а может, и не… Сгрести в охапку неожиданно легко. Особенно, когда с готовностью цепляется сам и обхватывает ногами. Затаскиваю повыше, сцепляю пальцы в замок под задницей и смотрю уже в подбородок, а не на макушку. Отступаю в центр комнаты, не глядя пнув попавшийся под ноги футбольный мяч. – Ну раз уж ты во мне так не уверен, то давай сначала опробуем демоверсию. Ерошит мои волосы, ерзает, выгибая спину и устраиваясь поудобнее, и улыбается, закусив губу. – Постарайся уронить меня так, чтобы я не сломал копчик, пожалуйста. Не считаю нужным говорить, что не уроню, что вообще не собираюсь разжимать руки в каком бы то ни было из смыслов. Не собираюсь говорить вообще ничего, и Кирилл, понимая это, перестает дурачиться. Перестает дурачиться и настраивается на нужную волну. Прикрывает глаза, обнимает за шею, гладит неловко вывернутой ладонью по затылку и, ухватившись за короткие волосы, несильно тянет. Так, чтобы медленно поднять мое лицо и, прижавшись к скуле второй ладонью, поцеловать. Только начав не с губ. Лоб, веки, щека и подбородок. Только начав не с губ… оставив их напоследок. На сладкое от зубной пасты или же горькое от никотина. Никотина, которого непростительно мало в моей крови. Никотина… который вполне можно заменить привкусом табака, что никакой жвачкой не перебить. Привкусом, что все еще чувствуется, если забраться языком в его рот. Глубоко, почти до гланд. Глубоко, нарочно оцарапавшись о зубы и позволив совсем не играючи укусить себя. После атаки позволив вести. Осторожно разжать пальцы и удобнее перехватить за зад, а не под ним. Удобнее прижать к себе и совершенно забить на то, что выбил запястье на тренировке. Совершенно забить на все, что может вторгнуться из внешнего мира. Да и что этот внешний мир? Орущие на стадионе неподалеку малолетки, голуби, что наверняка опять засрут незастекленный соседский балкон, и… – Влад, ты дома? Это пиздец, труба лопнула к хренам. Не знаешь, где ключи?.. – скороговоркой произносит некто голосом моего отца, и первое, что я ощущаю, – это не ужас или панику. Первое, что я ощущаю, – это ледяной, такой же как вода в проруби, ступор. Ступор, что прокатывается по венам и собирается комом в глотке. Ступор потому, что этот голос близок как никогда и осекается на последнем слове. Потому что реален и принадлежит тому, кто должен был последним узнать. Отец вернулся и, чтобы не тратить время, без задней мысли сразу с порога заглянул в мою комнату и застыл. Так же, как Кир, которого, кажется, и вовсе закоротило, мышечным спазмом в том числе. Сглатываю, упорно давя на малодушное подсознание, которое не желает воспринимать происходящее как реальность, и осторожно расцепляю пальцы. Ставлю свою ношу, которая по иронии так и не успела оттянуть мои руки, на пол. Отпускаю и, замешкавшись, касаюсь его бедер на целую секунду дольше, чем следовало бы. Не глядя в лицо, хватаю за руку и утягиваю в коридор, отгораживая собой от так и не проронившего больше ни звука отца. Просто так, на всякий случай. На «мало ли». Как в коматозе или угаре. Как в комнате, задымленной от кальяна или выхлопами. Выпроваживаю Кира без единого слова, да он и сам, оглушенный и пунцовый, отводит взгляд. Выпроваживаю прямо так, босиком, сунув в руки кеды и закрывая за ним дверь. Все кажется ненастоящим и скомканным. Кажется одним из тех снов, где реальность вроде бы на месте, но по краям то и дело плывет. Проворачиваю замок, чтобы наверняка, и какое-то время тупо пялюсь в глазок, на пустую лестничную клетку, а после и вниз, на расстегнутую ширинку, и понимаю, что у меня все еще стоит. Не успел упасть от ужаса. Пальцы дубовые, кое-как умудряюсь дернуть молнию и только после оборачиваюсь. Даже не услышал, как отец, потоптавшись на пороге моей комнаты, ушел на кухню. Что же… В голове все еще потрясающе пусто, все тот же дым стоит. И последнее, чего бы мне хотелось сейчас, – это упустить это. Ожить и осознать. Иду следом и замираю, привалившись плечом к прохладному косяку, и просто жду. Когда он уже найдет то, что стоит в одном из навесных шкафов, и, наплевав, что за рулем вообще-то, плеснет в простую кружку. В первую, которую вытащил. Плеснет, выпьет, плеснет еще. Когда оборачивается наконец, не отвожу взгляд. Напротив, пристально смотрю, чуть склонив голову и наморщив лоб. И пауза все никак не заканчивается. Тянется и тянется, чтоб ее. Секунда – за пять, а то и все десять. Невыносимо и почти страшно. – Ну? – не выдерживаю все-таки, и он отставляет бутылку в сторону. Стакан так и вертит в пальцах, словно спасательный круг. Что же, мне бы сейчас тоже… сигарету. А лучше сразу три, чтобы с первых же тяжек накуриться вусмерть. И успокоиться насовсем. – Даже ничего не скажешь? Качает головой и прочищает горло. Отворачивается. Заметно сдерживается. Что же, наверное, я мог бы понять его. Единственный сын как-никак. Единственный, почти уже было сделавший предложение своей якобы постоянной подружке. Только я не понимаю и никогда не пойму. Такой уж я, с дефектами. Отмалчивается, и я, неожиданно даже для самого себя, злюсь. Пальцы – в кулаки против воли. Конвульсивно и словно от обиды, а не для того, чтобы начать драку. Потому что это именно то, что я сейчас ощущаю помимо страха и поселившейся в груди противной пустоты. Потому что, блять, ты можешь наорать на меня, ты можешь двинуть мне в рожу, но не смей. Отворачиваться. От меня. – Ну так где? Где гневная проповедь? Где крики? Где хотя бы что-нибудь? – начинаю негромко, но каждое последующее слово будто иголка. Выплевывать все сложней и сложней, хваленая дыхалка заканчивается глупо и не вовремя. – Не нарывайся, Влад. – Открытое предупреждение. Нотки угрозы. Нотки глухой пустоты и, кажется, недоверчивого разочарования. – Или что? Что тогда? – Язык колет, в носу словно целый тополь – так сильно свербит. Интонации подводят тоже. Скачут. Коверкают слова. То криком почти, то шепотом. – Скажешь, что я тебе больше не сын? Выгонишь из дома? Что? Давится выпитым, закашливается и вовсе отворачивается к окну. Опирается ладонями на подоконник и натягивает тонкие тюлевые занавески. Да так, что те, закрепленные на карнизе маленькими прищепками, трещат. И пока он молчит, я честно пытаюсь представить, что творится в его голове и кого он винит. Меня, который оказался вовсе не таким идеальным, как он всегда хотел, или же себя, за то, что не заметил и допустил. – Матери только не говори… – Одна короткая фраза, а я почему-то вдруг задыхаюсь как от удара под дых. Задыхаюсь, потому что ожидал криков и обвинений, а вместо этого вот… такое вот. Как будто я юродивый или смертельно больной. – Ее удар хватит. Киваю, глядя меж его лопаток, и саркастично поджимаю губы. Ага, хватит. Только, видимо, не ее, а меня. И прямо сейчас. Челюсть сводит. В каждом глазу – стекло. По полкило. – Какая разница, кого я люблю? Ненавижу, ненавижу такого себя. Словно снова назад в детство. Словно снова сломал нос соседскому парню, а теперь должен просить прощения. И срать все хотели, что он ебаный живодер. Так нельзя, Влад. Нельзя. – А Снежана? Что же, видимо, придется перейти к самому интересному. С места – в карьер, и так далее. Если уж вскрылось, то теперь-то толку сочинять? Новую дыру старой заплаткой не прикроешь. Да и меньше всего мне сейчас хочется выкручиваться и врать. Что-то доказывать – тоже. Идеальный сценарий – куда проще. Закрыть за собой дверь и прямо на бетон рухнуть лицом вниз. – Старшая сестра моего… – Запинаюсь, но все-таки заставляю себя договорить. Хотя бы потому, что ломаться и бормотать не собираюсь. Не виноват. Не обязан. Не заставит. – Моего парня. Со Снегой мы никогда не встречались по-настоящему. Кивает, а я все жду. Жду сжатых кулаков и вспышки гнева. Жду, в любой момент готовый поставить блок, ибо слишком хорошо помню первую серьезную трепку, которую мне устроили за найденные сигареты. Помню, как впервые притащился домой пьяный и каким было следующее утро. А тут… Тут все хуже в разы. Для него хуже. Никак не могу отделаться от ощущения того, что что-то налипло на лицо. Будто не смотрит на меня потому, что грязный. Кивает еще раз и все глядит перед собой. Через, блять, ебаную занавеску и густые кусты, ага, во двор смотрит. – И давно? О, ну конечно. Нужно же вычислить момент, когда все пошло не туда. Просчитать. Проанализировать. – Всегда. Вздрагивает от уверенности в моем голосе. Передергивает плечом в светлой майке, и я невольно вспоминаю о том, что он, вообще-то, бывший борец, ушедший из спорта после травмы. Напрягаюсь еще сильнее, мысленно прикидываю, как оно будет, без зубов. Гипс-то фигня, зарастет. – А ты пробовал?.. – Запинается, но я и так знаю, что он пытался сказать. Не угадываю, а именно знаю. Киваю его спине и скрещиваю руки на груди в невольной попытке отгородиться. На шее, проявившийся как метка, горит свежий засос. Не вижу его, но помню, как получил какой-то час назад. Час назад, когда все не рушилось, как карточный домик. – Пробовал. Как видишь – не зашло. – Шутка выходит дерьмовая. С подтекстом. Подтекстом, который отец воспринимает за издевку и взрывается наконец. Разворачивается в одно мгновение и сносит мне челюсть хуком. Отлетаю назад, спиной врезаюсь в холодильник и, едва устояв на ногах, ощущаю злое, полное горечи удовлетворение. Вот это уже ближе к тому, чего я ожидал. И чего всегда боялся. Нависает сверху, замахивается по новой, но в последний момент передумывает. Кулак замирает около моего лица. В сантиметре от опухающей верхней губы. Вместо удара – хлесткая унизительная пощечина. По уголку губ и носу. Противно куда больше, чем больно. Только сглотнуть бы. – Матери не говори, – повторяет, глядя куда-то сквозь, и выходит из кухни. Слышу, как копается на балконе, находит нужный ящик с инструментом и, с силой хлопнув дверью, выходит из квартиры. Только после этого, после того, как шарахнет подъездная дверь и сигналка запищит, позволяю себе скатиться вниз и сжать ладонями раскалывающуюся голову. Во рту явный привкус крови и почему-то все еще мятной жвачки. *** Тихий ад начинается на следующее же утро. Отец, вернувшись, делает вид, будто ничего и не было, но таскает меня за собой буквально везде и вводит комендантский час. Впервые за всю свою гребаную жизнь я возвращаюсь домой около десяти и, как прилежный мальчик, ни единой минутой позже. Торчу на даче с утра до ночи, потому что ему вдруг вздумалось переставить забор и построить беседку. Потому что он делает все, чтобы у меня не было ни единой свободной минуты на мои «пидорские» дела. Не ругает, не напоминает, не урезает карман, прекрасно понимая, что все это бессмысленно делать, но совершенно не понимая, что делать со мной. Пока просто держит рядом, словно на поводке, а сам, должно быть, осмысливая, успел посоветоваться не с одним психотерапевтом. В красках представляю, как объявляет о том, что записал меня на прием, и на следующей картинке показываю большой палец, отправляюсь собирать свои вещи и уебываю на хуй. Но то представляю лишь, в реале же подобного не происходит, и я со скрипом, страшно нехотя, но подчиняюсь. Не бунтую, не сваливаю, как раньше бывало посреди ночи, и чувствую себя охуеть каким виноватым перед мамой, которая все спрашивает про оставшуюся в этом году в Питере на лето Снежку. Чувствую себя виноватым перед всем и каждым. Нескладно вру о том, что мы вроде как на паузе и посмотрим, как дальше будет. Нескладно вру о том, что слишком молод для всякого серьезного дерьма, и отмахиваюсь. Кира не вижу тоже. Не потому, что не могу, а потому, что стыдно. И страшно. Страшно оттого, что он может испугаться. Страшно потому, что он наверняка в ступоре тоже. И не знает, что делать. Перекидываемся короткими сообщениями украдкой, «норм», «не норм» и «вроде погода ничего». Про встречи не заговаривает, я не предлагаю тоже. Знаю, что дома торчит. Знаю, с кем и что делает. Знаю, что ждет какого-то шага или сигнала. Знаю, но ничего не делаю, и вместо «люблю», пускай и давно уже ставшего дежурным, скидываю дебильный смайлик и иду копать лунки под столбы. Фантастика. Всю жизнь только об этом и мечтал. И так почти шесть полных дней. Копаю лунки, таскаю бревна и, закончив лишь под вечер, обгоревший и грязный, закуриваю. Делая тяжки, наблюдаю, как на подъездной дорожке останавливается довольно знакомая машина. Закатываю глаза и кошусь на появившегося на крыльце отца. Когда глядит в ответ, приподнимаю бровь. – Ты серьезно? – Должен же я хотя бы что-то сделать. Отвечаю пожатием плеч. Ага. Что-нибудь. Спасибо, что «что-нибудь», а не психодиспансер или одна из местных проституток. Последнее так и тянет озвучить вслух, да только маму инфаркт хватит, если он зарядит мне прямо при ней. А может. Что-что, а в плане выражения эмоций и терпелки – мой отец явно не из тех, с кого следует брать пример. Каменеет лицом и спустя секунду уже спускается навстречу своему старому другу. Старому другу, которого наверняка пригласил погостить на пару дней вместе со всей семьей. Продолжаю наблюдать за черными тонированными дверьми – и точно. Здрасьте, блять. Ну в самом деле же смешно! Вслед за коренастым мужиком, хорошо за пятьдесят, показывается жена с аккуратной короткой стрижкой и… старшая дочь. Алина… или Арина? Или еще как-то на «А»? Ну да, ничего такая вроде. Осматриваю с головы до ног, нисколько не скрываясь, и прикидываю, сколько же ей лет. Высокая – может быть, даже с Кира. Темноволосая и с идеальной кожей. В личном тренере явно не нуждается тоже. Добрая половина моего курса бы оценила. Останавливается и, неловко улыбнувшись, машет мне ладонью. Отвечаю кривой усмешкой и кивком. Хочется кричать и ржать одновременно. Хочется спросить, что это все за маразм, но вместо этого только набираю ответ на пришедшее в СМС-сообщении «Все нормально?», что за последние дни стало неким шифром, и, покачав головой, тащу лопату в сарай. После поднимаюсь наверх и, миновав свою комнату, сруливаю в душ. Кажется, мне придется как следует настроиться, чтобы не выкинуть какую-нибудь хрень. Драка с отцом – это последнее, чего мне хочется. Прав был Кир, когда не хотел зажиматься, предварительно не проверив все двери на десять рядов. Ой как прав. Моюсь и одеваюсь на автомате. Так же спускаюсь вниз и занимаю единственный свободный стул. Доброжелательное выражение на лицо натягиваю спустя несколько минут, и то потому, что нечаянно поймал свой же взгляд в отражении старого, вечно молчащего телека. – Влад, солнышко, передай, пожалуйста, овощи. Улыбаюсь маме, светанув едва ли не всеми тридцатью двумя зубами, и, привстав, тянусь за нужной тарелкой. Стол на первом этаже новый и весьма нехило раскладывается, как оказалось. А вот диван все тот же. Хорошо помню царапины на ножках. Успел рассмотреть во всех подробностях, пока лежал рядом, стараясь не шевелить лишний раз разбитой головой. Такое себе воспоминание. Добавляет вечеру радужных настроений. – Что ты с ним как с маленьким все? – Отец хмурится, но выглядит весьма довольным. Еще бы, усадил меня напротив красивой девахи и думает, что вся моя голубая дурь разом выветрится. Трижды «ха», бля. Если бы все было так просто, то я бы вылечился еще в средней школе, не успев и отболеть-то как следует. – Он меня уже перерос, а ты все «солнышко». Ага, именно. Перерос, да только массы все еще, чтобы догнать, во всех смыслах не хватает. – Потому что для меня он всегда был и будет маленьким. Даже когда женится и заведет своих детей. Тщательно жую свой салат, чтобы не подавиться, и, едва проглотив, стараюсь сохранять невозмутимость на лице. Хотя бы для того, чтобы чувством вины не пытались давить тоже. Пусть только один отец знает, слова мамы царапают неожиданно сильно. Слышатся тонкой издевкой или намеком. Намеком на то, что «нормально» и «как у всех» у меня не будет, даже если захочу. – Ага… заведет, – зачем-то говорю вслух, и за столом тут же воцаряется почти мертвая тишина. Даже гости перестают стучать вилками по тарелкам. Выходит вдруг так, что на меня внимательно смотрят, по крайней мере, четыре пары глаз. Пятая слишком занята, чтобы ради такой мелочи отрываться от телефона. – Да что? Нет, мам, Снежка не того, а если я и женюсь, то лет через девятьсот. Наверное. Взгляд отца тяжелеет. Даже жалею, что сижу так далеко и он не может украдкой показать мне сжатый кулак, а мама, которой, кстати, довольно неплохо с новой короткой стрижкой, закатывает глаза и показательно прикладывает руку к груди. Хочется передразнить ее, как раньше делал, но сейчас отчего-то не смею. Сейчас это кажется каким-то диким и жестоким. Неправильным. – Ну, девятьсот – явный перебор, но и раньше, пожалуйста, тоже не надо. Кстати, как там она? Снежана? Вы всегда вместе ездили, а тут… Ага. Опять. Замечательно. – Осталась в Питере. У нее вроде как важный проект и внезапное увлечение струнными, – терпеливо повторяю только за сегодня во второй раз. – Два месяца – не два года. Увидимся осенью. – Что-то мне не нравится, как все это звучит. Вы точно не расстались? Жму плечами и не могу не отметить, что красотка напротив все-таки подняла взгляд. Смотрю на нее, и мелькает мысль о том, что слишком уж ярко она накрашена для той, кого едва ли не силой притащили посмотреть на чужие грядки. Или успела накраситься уже здесь? Хоть убей – не помню. – Да вроде нет. Все путем. – Не нравится мне, как ты об этом говоришь. – Да ладно тебе, отстань от парня. Мало ли девчонок в Питере? – Кажется, этого мужика зовут Сергеем, или Сергеем Павловичем. Может, Павлом Сергеевичем? Да насрать, господи. Обожаю людей, которые влезают в чужие разговоры. Сам такой и порой, оглядываясь на что-то, думаю, как вообще до такого возраста дожил. – Да и здесь тоже симпатичные есть, – проговариваю это, глядя прямо на отца, с каким-то мазохистским наслаждением наблюдая за тем, как стискивает стакан с плещущимся на самом дне содержимым. Забавно, но мы единственные из всех за этим столом понимаем, о чем идет речь. – Тебе скучно, я смотрю. Ага, очень. Отъебись от меня и отпусти в город. И до самого отъезда ни разу не пересечемся, клянусь. – Сходите прогуляйтесь. Покажи Аленке поселок. И кусты около старой заводи, куда бегают местные парочки, тоже покажи. А еще можешь сводить ее на шаткий старый мост, чтобы был повод вцепиться в ее руку, да так и не отпускать до самого дома. Романтика, одним словом. Кир вот не оценил, кстати, и вместо того, чтобы льнуть к моему плечу и подобострастно заглядывать в глаза, крыл матом и грозился, что хер я увижу его голым в этой жизни. Ни за что и никогда. Обожаю «никогда» длиною в полчаса. Улыбаюсь своим мыслям и понимаю, что соскучился. Пока еще не адски и не невыносимо, но довольно сильно для того, кто привык видеть свою вредную вторую часть почти каждый день. Да еще и слать до кучи по девять сотен сообщений о всякой чепухе. Выдыхаю носом и улыбаюсь. Снова. В тысячный раз. – А почему бы и не да? Пойдешь? – со всей возможной приветливостью спрашиваю по всему видимому вчерашнюю школьницу, и она, демонстративно глянув под стол, на свои белые кеды, медленно кивает. – Отлично. Куртку – или что у тебя там? – захвати. Выбираюсь из-за стола, отвешиваю поклон всем взрослым и выхожу на крыльцо, чтобы успеть покурить, пока принцесса поднимется наверх – в мою, кстати, комнату, которую я немедленно отдал безо всяких разговоров, – и переоденется. Собираюсь было сунуться в перекинутый на беззвучный телефон, как следом выходит отец. По-видимому, подымить тоже. Забавно, что вместе со мной, учитывая, что нормально мы теперь не разговариваем. Значит, когда меня грозились выпереть из школы, то все было ок, а теперь вот так. Становится рядом, берется за перила и жестом, не глядя, просит у меня сигарету. Жму плечами и открываю пачку, предлагая вытянуть самому. А то мало ли, может, педиков и касаться стремно? Хотя незаразный вроде – Снега все еще не по девочкам, да и парни с курса тоже не спешат сношаться друг с другом. Выходит, вирус если и есть, то живет исключительно во мне. – Ну и как тебе? – глядит вдаль и спрашивает не то про беседку, не то про девушку. – Нормально, – отвечаю так же, не уточняя. Да и к чему? Какой вопрос – такой и ответ. – «Нормально»? И это все? – Ну да. Что ты хочешь, чтобы я сказал? Качает головой и глубоко затягивается. – У тебя в школе подружки были. Я же помню. – Угу. Именно. Подружки были. Девушки не было. Ну да откуда вам было знать? Свечку-то никто не держал. – Видимо, надо было. – А смысл? Думаешь, что-нибудь бы изменилось? – Мало ли. Качаю головой и разворачиваюсь боком. Кажется, вот оно, момент истины, или вроде того. Вспоминаю старые фотки, вспоминаю, каким отец был каких-то десять лет назад, и смотрю на него сейчас. Не надо было ему знать. Ой как не надо было. – И что теперь, ты больше меня не любишь? – Звучит откровенно стремно, и не сказать, что в голове было лучше, но, кажется, оно мне дыру пробьет, если не озвучу. Если не попытаюсь, по крайней мере, хоть как-то избавиться от части вины. В ответ сначала – растерянность и сбитый с толку взгляд. После – вскинутая бровь. Хочет сказать что-то, но ни подтвердить, ни опровергнуть не может. Хочет, и словно язык не поворачивается. Что же, не однозначное «нет» – и уже хорошо. За спиной слышатся легкие шаги. Где-то вдалеке мелькает молния. И не сказать, что не радует. Во всяком случае, таскаться долго не придется. – Ну что, идем? – с явно преувеличенным энтузиазмом спрашивает совсем не навязанная мне барышня, и я киваю. Спускается первая, а я на ходу прячу пачку в карман толстовки. – Влад? – Отец останавливает меня, уже шагнувшего было на первую ступеньку. Останавливает, схватив за локоть и даже потянув назад. Отрешенно замечаю, что это первый раз с того дня, когда он меня вообще коснулся. Оборачиваюсь через плечо и выжидающе гляжу. – Не говори больше ерунды. Слабо улыбаюсь уголком рта и все еще чувствую себя прокаженным. Примерно на треть меньше, чем пять дней назад, но… Хлопает по плечу и уходит в дом. Я же, изображая энтузиазм, сбегаю со ступенек и нагоняю свою спутницу уже около ворот. *** Шаримся вдоль главной улицы, сворачиваем на боковую и как-то незаметно оказываемся в тощенькой рощице, в которой местные, возжелав единения с природой, частенько бухают или приходят просто так, потрепаться за жизнь, и потому лавок стоит в избытке. Огибаем все и спускаемся по пологому склону, увязая в длинной, цепляющейся за ноги траве. Я, кажется, уже вторую курю, а она греет руки в карманах моей толстовки. Джентльмен я или где? Отдал свою кофту, несмотря на то что знал, что именно на это и был расчет, и теперь потихоньку мерзну. Мерзну и тянусь к телефону каждый раз, как только вспоминаю, как бесится Кир, если попробовать укутать его. Если предложить ему куртку или попытаться согреть руки. Если просто обнять, подышать в замерзшую шею. И как он кутается в накинутое одеяло во сне. Как жмется к моему боку или буквально забирается под, пытаясь спрятаться. Выдыхаю, и воздух кажется достаточно остывшим для того, чтобы холодом наполнить легкие. – Так ты заканчиваешь в этом году? – Сначала открываю рот, а после запоздало соображаю, что уже спрашивал. И хорошо, если не два раза. – Выпустилась. – Круто. И куда теперь? Подала уже? – Да, в несколько. Киваю как идиот и не знаю даже, о чем еще с ней разговаривать. Хотя бы потому, что мне это ненужно и совсем неинтересно. А раз так, то зачем напрягать себя? Зачем стремиться понравиться той, с которой мы когда-то давным-давно обсыпали друг друга песком на чьей-то даче? Нахера? Ей нравятся парни, а мне – один определенный парень. Так к чему расшаркиваться? Погулять? Окей, я погуляю. Светить зубами – увольте, заебался-устал-надоело. Жнецов как товарная марка перестал функционировать, остался лишь один загнанный Влад. Можно мне уже упасть на диван и сделать вид, что я сдох? Хотя бы до следующего утра. Хотя бы до того момента, пока отец не осмыслит все и не отойдет окончательно. Если вообще когда-нибудь отойдет. Впереди показываются лысая выемка и лежащее на ней, одинокое, наверняка притащенное кем-то бревно. Киваю в его сторону, и Алена молча спускается следом. Опускаюсь с правого края и с усмешкой тут же думаю о том, что ту же Снежку усадил бы на свои коленки. Потому что холодно, да и какой в этом криминал? С этой же девушкой упорно держу дистанцию и старательно занимаю руки чем угодно, только бы не соприкасаться с ее пальцами. Чтобы не давать даже намека на повод. Как я вообще до этого докатился? Сумерки плотные, серо-синие, опускаются одеялом, и поле, что раскинулось за пологим склоном, уже попросту не видно. Угадываются очертания довольно широкой реки и пары домов, стоящих прямо у самой воды. Щурюсь для большей детализации и смаргиваю, невольно дернув шеей. Вибрацией щекочет бедро. Вытягиваю телефон, втыкаю в свежепришедшее сообщение и коротко киваю сам себе, прежде чем набрать ответ. – Твоя девушка? Снова киваю на автомате и даже не особо напрягаюсь, когда она косится на экран. «Принцесса» – довольно безликое обращение, чтобы за ним разглядеть реальную личность или догадаться, что это парень. – Это, наверное, непросто – быть на расстоянии. Пожимаю плечами и прячу телефон. – Наоборот, все очень просто. Если знаешь, чего хочешь, конечно. – И ты знаешь? – Да, я знаю. – Тогда почему твоя мама считает, что вы поссорились? Улыбаюсь и жалею, что трава слишком мокрая для того, чтобы развалиться прямо на земле. Молния, мелькнувшая над рекой, кажется, медленно ползет вперед. – Моя мама – паникерша. И что мы все обо мне? Давай, бери микрофон и расскажи мне что-нибудь. – Что-нибудь конкретное? – Что хочешь. Думаю, за то время, что мы не виделись, у тебя что-то да произошло. Что-то более значимее покупки новых сандаликов и первого дневника. Смеется над шуткой, и я сам сохраняю кривоватую усмешку. Молодец, садись, пять, Жнецов. Не забудь пошутить еще через четыре реплики, чтобы девушка не решила, что ты умер. – Ну, тогда мне, может, начать со второго дневника? – Начни со своего последнего парня. С удовольствием послушаю, чего там в тренде у молодежи. – О да, ты в свои двадцать уже настоящий, плотно женатый дед! – Все именно так. Ну так что там с парнями? У тебя есть? Качает головой и, кажется, выглядит немного смущенной. Только начинаю присматриваться, как подрываюсь отвечать на следующее сообщение. Пишет не в «Вотсапп», потому что покрытия здесь почти нет, а самые что ни на есть старомодные СМС-сообщения. И сам черт не разберет, почему от этого так теплеет в груди. Короткое «Я скучаю» и следом, словно извиняясь, тут же сбрасывает поясняющее «По игрушкам в твоем телефоне». Я тоже скучаю, моя маленькая вредная принцесса. Но вместо длиннющей фразы скидываю почему-то лишь один ухмыляющийся смайлик. Как если бы мне было стыдно перед ним. Если бы я еще сам знал, за что? – Прости. – Помахиваю телефоном в воздухе и показательно прячу после того, как отвечаю на контрольное «спокойной ночи». – Продолжай. Почему нет? Ты красивая, вроде даже немножко умная… Закатывает глаза и шутливо пихает меня в бок. Оказывается ближе. Горблюсь и наблюдаю за ней, опершись запястьями о разведенные колени. – Потому что не хочу размениваться. – В каком смысле? Ждешь принца? – Того, с кем мне захочется разговаривать обо всем на свете. – Ответ оказывается столь неожиданным, что я недоуменно приподнимаю бровь. Вот это да. Признаться, даже не рассчитывал. Она же качает головой, отводит взгляд и немного нервозно убирает прядь волос за ухо. Кажется задетой за живое. – Принца или крестьянина – это не так важно. Важно, чтобы он видел дальше моей мордашки. И тут ты должен понимать, о чем я. Завуалированный комплимент – тоже комплимент. Тонкая лесть просачивается в душу куда легче топорной. – Да, наверное, должен. – И тебе повезло с этим? Тебя любят не за смазливость и косые пресса? Действительно, а за что меня любят? И почему бы не выяснить это прямо сейчас? После всего, что было, у Кира явно должен быть ответ. – Сейчас узнаю, за что. Набрать сообщение – меньше двадцати секунд, а представлять, как вытягивается лицо его получателя, – почти бесценно. – Забавно. Выныриваю из своих мыслей и не спешу пихать трубку в карман. Кручу в пальцах, не опасаясь уронить. Один фиг все поросло мягкой короткой травой вокруг. Нарочно швырнешь – не разобьется. – Что именно? – То, что с ней ты куда больше, чем со мной, несмотря на то что ты сидишь здесь. О да, если бы все так было. Если бы мне не пришлось давить из себя что-то и ощущать себя полным придурком при этом. – К чему это? – Нет, ни к чему конкретному, просто… Это должно быть мило, наверное. – Но ты не уверена? – Я была влюблена в тебя в детском саду, и ты обещал, что на мне женишься. Конечно, я не уверена. Заставляет меня улыбнуться все-таки. Это надо уметь: и намекнуть, и вроде как пошутить в одном предложении. Чтобы без неловкостей обошлось, оставляет шанс пропустить все мимо ушей. – Ну, если бы я сдержал все свои детсадовские обещания, у меня сейчас было бы минимум четыре жены. И страшно злой от наличия этого никому не нужного гарема Кир. Который почему-то тупит, несмотря на то что сообщение было прочитано. Виснет или переписывает на десятый раз? Думает объяснить или, засмущавшись, послать куда-нибудь? Кусает губы наверняка, ерошит волосы… Может быть, даже бормочет что-то вслух. Так ясно представляю все это, что хочется просто начать перечислять вслух. – Четыре – это много. Наш домик из коробки вместит только двух. Так и быть, можешь взять еще одну. – Благодарю, о милостивая госпожа! Разрешите не падать на колени? – Только если поклянешься не скидывать носки за игрушечный диван. «За то, что ты – это ты. Да еще и с восьмого класса же… Помнишь?» Шутливое настроение, что воскресло было, улетучивается вмиг. Перекрывает горло. Дисплей показывает начало одиннадцатого. Вспышка света наконец-то прямо над головой. Грохот. В голове ничуть не тише. В голове – грохот столкнувшихся друг с другом мыслей и противоречий. Понимаю, что просто устал. Устал держать дистанцию. Устал от того, что я – больше не я. – Эй? – зовут откуда-то справа и даже тянут за запястье, когда не реагирую на оклик. – Все нормально? – Отлично. – Лучше не бывает. Желание тянуть из себя что-то еще – меньше, чем в самом начале. Я и из дома ушел только для того, чтобы не слоняться под пристальным взглядом отца. – Поздно уже. Давай назад. – Давай… Поднимается, уцепившись за мою протянутую руку, и на этот раз идет первой. А я все думаю и думаю. Думаю и думаю. По кругу, по квадрату и даже по овалу. Мысли скачут по совершенно немыслимым траекториям. И все, абсолютно все, приходят к одному. Неизбежно в одну сторону. Довожу ее до ворот, улыбаюсь напоследок уже куда более расслабленно, и прошу о маленьком одолжении. Взамен обещаю расщедриться и оставить свою кофту. Над головой – грохот, ливень обрушивается с неба спустя несколько секунд. *** Телефон давно сел, а какие-то мудаки перебили все лампочки в обшарпанном подъезде. Туплю несколько минут, прежде чем занести руку и постучать. Сначала думал было нажать на звонок, но почему-то передумал. Не то потому, что по моим прикидкам сейчас около трех часов ночи, не то потому, что так риск быть услышанным куда выше. Не то потому, что трель куда увереннее робких, почти скребущихся звуков, что издают мои порядком онемевшие пальцы, когда касаются дверной облицовки. Когда поднимался, глянул на окна и ожидаемо увидел свет лишь в одном. Да и то не верхний – скорее, настольная лампа да монитор. Да и то не верхний, который Кир включает раз в четыреста лет, предпочитая полумрак. Улыбаюсь, ощущая, насколько непослушными стали губы, и прикусываю нижнюю. Резиновая и холодная. Не ощущаю боли, не ощущаю холода, ощущаю себя дико неуместно, потому что пришел. Колени мелко подрагивают, и в кроссах, кажется, в каждой, по литру воды. Мокрый насквозь. Мокрый и без ключей от собственного дома, да только нужны ли они мне вообще? Шел не к себе. Уверенности становится больше, но пальцы все еще непослушные, и, чертыхнувшись, большим нажимаю на кнопку звонка. Кажется, будто раздавшуюся трель слышно даже на первом этаже. Кажется, будто все это только в моей голове. Курить хочется немилостиво, но в заднем кармане только абсолютно пустая пачка. Курить хочется так, будто не делал этого целую вечность, а не около двадцати минут назад, поймав губами последнюю уже под подъездным козырьком. Курить хочется еще сильнее, когда в коридоре слышатся торопливые шаги и почти сразу же клацает, отпираясь, замок. – Привет. – Хотел с улыбкой, а вышло рвано и будто последним вздохом. Вышло так, будто я в чем-то виноват перед ним, его встрепанной челкой, погрызенным воротом футболки и широкими шортами. Вышло как вышло, но я невольно пытаюсь казаться меньше, ощутимо сутулюсь и запихиваю большие пальцы в свободные шлевки джинсов. Всего неделя, а будто несколько лет. Несколько лет, что я где-то бегал, осмысливая и прячась, чтобы не стало еще хуже. Чтобы не стало хуже прежде всего мне, а не нам. Козел ты, Жнецов. Рассматриваю убитые в говнищу носки своих кроссовок, заляпанных грязью и вымокших. Рассматриваю чужие босые ноги, не решаясь глянуть даже исподлобья, и раскачиваюсь на пятках. Нервозность жрет. Гуляющий по подъезду сквозняк приятных ощущений не добавляет тоже. А Кир все смотрит, и ни единого звука. Ни смазанного приветствия, ни сердитого бубнежа – совсем ничего. Кусаю губы, невольно комично кривлю лицо, то вскидывая, то хмуря брови. Хочу сказать еще что-нибудь, но вместо этого только пялюсь на нашлепнутого на штанину шорт Спанч Боба. В голове по-прежнему ничего. Ливнем смыло. Зачем только шел? – У тебя телефон с собой? – спрашивает вроде как с осторожностью, но в голосе, помимо этого, таится еще что-то. Что-то, мало смахивающее на просто интерес. Киваю. – Сдох? Киваю второй раз. Конечно, посвети столько вспышкой – какой бы тут не сдох? Вопросы заканчиваются, а пауза все нет. Пауза, которая кажется мне раздутой вакуумной подушкой, что повисла между нами. Пауза, прервать которую у меня не хватает ни слов, ни сил. Колени мелко подрагивают, и в кроссах, кажется, в каждой, по литру воды. Понимаю вдруг, что все это время почти не дышу. Не могу полноценно наполнить легкие, пока не поднимаю взгляд. Пока уверенность, что мое – это все еще мое, не станет прочной, как броня Хищника. Мое… Раз, два, три… Давай, Влад, подними голову. Раз, два, три. Счет быстрее в десятки раз, чем само запоздалое движение. Коленки, пустые карманы простых черных шорт, футболка, затасканная в прямом смысле до дыр, растянутая горловина. Закушенная покрасневшая губа и кончик носа. Дальше – ступор. В глаза смотреть страшно. Вот так глупо, по-детски и едва ли не впервые за всю жизнь. В глаза смотреть страшно, но только до первого, нарочито мученического вздоха. – Придурок… Гора с плеч и теплее почти сразу же. Теплее потому, что, сделав шаг вперед, хватает за запястье и затаскивает в квартиру. Встав вплотную, тянется назад, чтобы захлопнуть дверь, и порывисто обнимает, повиснув на шее. Жмется всем телом, выдыхает куда-то в ключицу и забивает на то, что я мокрый. Очень-очень мокрый. Настолько, что лужа, успевшая натечь с моей одежды в подъезде, наверняка появится и в коридоре тоже. Только кому тут не плевать? Почти сразу же становится на носки, чтобы обеими руками уцепиться за мою шею. Почти сразу же, протупив лишь секунду или две, обнимаю в ответ. Грубовато и наверняка не очень приятно стиснув поперек ребер. Не издает ни звука. Утыкаюсь замерзшим кончиком носа в чужие волосы и просто вдыхаю запах. Шампуня, курева и чего-то сладкого. Может, сахарной пудры или какого-то теста. Кто-то опять жрал за компом, а после хватался за голову? Улыбаюсь своим мыслям и жмурюсь. Так же крепко, как и держу. До кругов под веками и противного зуда в отогревающихся пальцах. До мурашек и странного облегчения. Всего на миг. Всего, потому что скрип двери, что прямо напротив входной, для меня хуже выстрела сейчас. Потому что, обосравшись раз, я не подумал о том, что все может стать еще хуже. Не подумал о том, что мать Кира и Снеги все-таки не живет на даче и иногда бывает дома. Блядство. Понимаю, что надо бы отступить назад и разжать руки. Понимаю и не могу сделать это. Кир, который сейчас нервно грызет губы, тоже. Кир, который жмурится и наверняка готовится выдать какую-нибудь ерунду вышедшей в коридор матери. Кир, который не выпирает меня назад, в подъезд, когда отстраняется, а заглядывает в глаза и кривовато улыбается. – Разувайся. Упорно смотрит на линолеум, когда разворачивается, и берет меня за руку. Не за запястье, не предплечье сжимает, чтобы потянуть следом, а хватается за пальцы. Переплетает их со своими и, не глядя на мать, тащит в сторону своей комнаты. Заводит, оставляет около расправленного дивана и кивает на шкаф. – Ты там найди себе что-нибудь, я сейчас. Выходит быстрее, чем я успеваю найтись с ответом, и прикрывает за собой дверь. Решаю не слушать, что он там будет врать, и в кои-то веки следую выданным инструкциям. Свободная футболка мне почти как раз, а шорты у Кира все парашютами. С голыми коленками непривычно, но все лучше, чем в мокрых джинсах, которые я, недолго подумав, выкидываю вместе с футболкой на балкон. Задерживаюсь там же, вспоминая, куда Кир прячет пачку. Присев на корточки, проверяю тайник за снимающейся нижней планкой громоздкой тумбы. Пальцы нащупывают гладкий бок зажигалки почти сразу же. *** На электронном циферблате будильника почти семь утра. На электронном циферблате будильника сменилась целая прорва цифр, пока я, откатившись к стенке, спал. Спал без снов и зрительных образов. Спал, словно провалившись во что-то липко-топкое и барахтаясь там. Выныривая и погружаясь с головой. Выныривая и иногда чувствуя теплую узкую ладонь между лопатками. Выныривая и понимая, что по не очень-то и райским кущам Морфея брожу совершенно один. Кир то за компом, то на самом краю своего дивана, а то и вовсе в коридоре, а там, должно быть, и в ванной комнате. Кир бродит по квартире, пока входная дверь не хлопнет и мы не останемся одни. Да и тогда возвращается не сразу. Минут двадцать шатается по кухне, не то выжидая, не то думая о чем-то. Когда я заставляю себя подняться и, как и на балконе, достаю из-под ванны свою заныканную черт-те когда зубную щетку, и вовсе торчит в опустевшей комнате Снежки. Словно намеренно от меня прячется. Что же… имеет право. Умывшись и более-менее разобравшись с торчащим во все стороны пиздецом на голове, возвращаюсь в комнату и обнаруживаю свой севший мобильник поставленным на зарядку. Негромко хмыкаю и вижу, что моей матери он написал тоже. Всего-то короткое «Все ок, я в городе», а под ребрами мучительно щемит. Позаботился… а теперь и вовсе подкрался со спины и, помедлив, прижался к шее лбом. Обхватывает поперек груди, прямо поверх моих рук. Шумно вдыхает запах собственного стирального порошка и давит носом. Медленно опускаю телефон на столешницу и накрываю ладони Кира своими. Касаюсь костяшек пальцами. Запрокидываю голову назад. – Привет. – Звучит куда лучше и умиротвореннее, чем мой голос ночью. Звучит вообще лучше, чем мог бы я. – Что ты сказал матери? – спрашиваю не потому, что хочу, а потому, что просто не могу не спросить. Спрашиваю, помня, каким был взгляд отца сразу после того, как он нас увидел, и кожа – в липких мурашках. Противных, вовсе не таких, как от холодной воды. Кир же, судя по тону голоса, отделался куда меньшей кровью. – Что у тебя кончился лак для волос и тебе требуется срочная психологическая помощь. Сарказм вовсе не ядовитый и скорее приятно греет, чем колет. – А если… – А если серьезно, то забей и повернись ко мне. И тут же, противореча себе, вплавляется сильнее. Руки стискивает до проступивших на запястьях вен. – Ты же меня держишь? – И что? Действительно… тоже мне сложности. Продолжаем стоять около его письменного стола. Я невольно смотрю на разложенные листы бумаги и ушедший в ждущий режим, негромко фурычащий, стоящий на столе рядом с монитором системник. Напоминает мне, как это было неделю назад, а кажется, будто в прошлой жизни. В самом ее конце, этой моей беззаботной, спокойной жизни, когда никто ничего не знал. Напоминает, и в голове сразу совершенно иные декорации. Обои синие и стеклинами прикрытые полки над столом. Распахнутая межкомнатная дверь. Взгляд отца. Отстраняю его, поведя плечом, и выкручиваюсь из рук, чтобы все-таки встать лицом. Теперь сам к столу, легонько, чтобы всем весом не давить, опираясь на самый край. Балкон открыт, слабые порывы ветра треплют кое-как задернутые шторы. – Насколько плохо все было? Жму плечами и гляжу на его лоб и темные брови. – Ты уже спрашивал. – Я и о том, любишь ли ты меня, спрашиваю тоже. Иногда по три раза за день. – Это другое. Мотает головой и осторожно, чтобы не касаться, что весьма сложно, учитывая разницу в росте, опирается о кромку стола. По обе стороны от карманов моих – которые, на самом деле, его, – шорт. Дебильные-то какие, боже… – Так насколько? Тебя посадили под замок и морили голодом? Обещали отправить на терапию? Ухмылка, что давлю из себя, выходит откровенно слабой. Но врать – много хуже. Если врать, то и самого разъест изнутри. – На самом деле, нет. Если бы я очень захотел, то смог бы прийти. Пауза. Сглатывает. – Но ты не приходил. – Звучит куда натянутее и злее, чем он мог бы. Звучит ядовито, и я позволяю себя ужалить. Десять раз заслужил. – Но я не приходил, – повторяю эхом и касаюсь пальцами вмиг заострившейся скулы. Надо же, обиделся так явно, но молчит. Кир, образца две тысячи шестнадцатого, мне бы уже наговорил, а то и вовсе убежал, но этот же – терпеливо ждет. Продолжения или оправданий. Ждет, заранее согласный выслушать все, что я мог бы ему сказать. Кто-то, кажется, повзрослел. – Не приходил, потому что испугался. Яйца у меня, знаешь ли, не настолько-то и стальные. Возвращает усмешку куда более кривой, чем моя. В светлых, ставших опасно прищуренными на миг глазах – искры и влажный блеск. – Что родители от тебя откажутся или я брошу, испугавшись огласки? – Звучит довольно жестко и зло. Звучит на выдохе и тут же смазывается из-за спазма в конце. Все-таки не вытерпел. – А ты бы бросил? Отталкивается от столешницы и нарочито медленно, чтобы я мог поймать за край футболки, если захочу, отступает назад, к отъехавшему в сторону компьютерному креслу. Буквально падает в него под надсадный хруст явно обиженной на такое обращение спинки. – В Питере не бросил же, после той ебанутой выходки с футболкой. – Складывает руки на груди и поджимает губы. Какие мы серьезные. Жаль только, что его аргумент – и не аргумент вовсе. О чем я и вынужден сказать вслух: – То Питер, а то – родители. Не смешивай, Кирилл. Неосознанно дергает бровью и поджимает губы. Установившееся молчание лишь подчеркивает дистанцию между нами. И это кусает, абсолютно не нравится, но молчу и совершенно точно не планирую распускать руки. Мне словно теперь нельзя. – Окей… Так насколько все сложно теперь? – Сложнее, чем было раньше. – Устаканится? – Я чувствую себя виноватым двадцать четыре на семь, – выдаю вдруг и, понимая, что такое без продолжения не оставить, буквально выдавливаю из себя по слогу: – Перед родителями. За то, что вот такой. Да и перед тобой тоже. – О… даже так. Не оправдал ожиданий? – Кир… – Да нет, давай уже, раз начал. А еще будь столь любезен пояснить: как давно тебя вообще волнуют подобные вещи? – Всегда волновали вообще-то. – Так может, не стоило отдавать Снежку виолончелисту? – Ты гонишь уже. Прекрати. Кивает, да так, что лица не видно. Прижимается подбородком к груди. – Я всю эту неделю думал… – Заход такой стремный, что мне становится не по себе на мгновение. Заведенная за спину рука нащупывает мышку и невольно царапает ногтем ее гладкий бок. – Может, нам стоит поставить на паузу? Ну, на какое-то время? Ослышался? Не вовремя подкравшаяся старческая глухота напала? Убедиться не помешает в любом случае. – Прости, что? – Выходит даже без логичной в данной ситуации подоплеки и оттенка «а не пойти ли тебе?» – Расстаться, пока все не затихнет. Повстречаешься с какой-нибудь девчонкой, родители решат, что вся твоя дурь выветрилась, и… – Остановись. – Да почему же? Наладишь все, а после, глядишь, и вспомнишь про меня. – Ты действительно думаешь, что нам будет лучше, если не видеться? – А мы что, видимся? – Это была вынужденная мера. – Ты сам сказал, что мог, но не хотел! – И поэтому меня нужно бросить? – А я и не бросал. – Намекаешь на то, что я тебя бросил? – Зачитать твои последние сообщения? Молчу, понимая, что больше крыть нечем. Чувство вины усиливается в разы. Потому что – да, поступил как мудак. Намеренно отдалился, хотя мог и должен был оставаться рядом. Виртуально мог бы, без напряга для обоих. «Зачитать твои последние сообщения?» Зачем же… Я и сам прекрасно знаю, что там. Знаю, что в них ничего нет. Дежурные отписки, не более того. Дежурные и пустые. Но Киру все-таки мало. Демонстративно достает мобильник и, разблокировав, лезет в наш чат. – «Ок». «Привет». «Нормально». «Да, за городом». «Нет, не промок». «Дела ок». «Рейден сосет». «Не знаю». «Спокойной ночи». Прикрываю глаза. – Все, хватит. И сам прекрасно знаю, что умудрился и в этом накосячить тоже. Что, сам того не желая, отпихнул его и задвинул в сторону. – Так объясни мне, что это за хуйня? Твои переписки теперь читают или ты и вовсе переименовал меня в какую-нибудь Кристину? – Не переименовал. – Покажи. – Это детский сад, Кир. – Сам виноват, надо было искать кого-нибудь постарше. – А вот это уже тупо, принцесса. Выключи свой несуществующий ПМС. – А больше мне ничего не выключить? – Вредность прикрути тоже. Задрал. Кивает как-то даже слишком охотно. Отталкивается ногой и, откатившись к шкафу, поднимается. – В следующий раз Снежке, как спросит, скажу, что ты теперь мой официальный просто друг. Круто, правда? Смаргиваю. Раз, второй, после еще с десяток… Смысл произнесенных слов не меняется. Взгляд Кира, который остается абсолютно расслабленным, тоже. Крутится на кресле и выжидающе глядит из-под заломившейся над бровью челки. На мое молчание лишь жмет плечами и не выглядит хоть сколько-то расстроенным. Вообще никаким не выглядит. – Ладно, с этим вроде разобрались. Чай будешь? Что, блять? Чай? Иди на хуй, Влад, будешь чай? Серьезно? Челюсть против воли каменеет, а в голове так пусто, будто не спал несколько дней. Но пустота эта смахивает на сплошной камень, а не вакуум. Пустоты этой так много, что из ушей вот-вот посыплется крошевом. – Тебе с сахаром? Так и не разлепив губ, провожаю взглядом до края дивана, жду, пока Кир обогнет, и срываюсь с места, когда он уже в шаге от двери. Оказываюсь за его спиной аккурат в момент, когда проворачивает ручку и тянет ее на себя. Оказываюсь за его спиной, пугающе быстро и даже не заметив, как въебался в чертов брошенный посреди комнаты стул. Пихаю между лопатками и с чувством, куда сильнее, чем следовало бы, бью раскрытой ладонью по пальцам. Наваливаюсь весом по новой, захлопывая дверь, и, прежде чем успеет возмутиться или отпихнуть, с силой кусаю за плечо. Просто потому, что это первое, что мне захотелось сделать. Просто потому, что кто-то охуел и слишком далеко зашел со своими дебильными провокациями. На паузу поставим? Давай, повтори мне это спустя полчаса. Крупно вздрагивает, шипит от боли, пытается двинуть локтем, который я без труда перехватываю, и затихает. В самом начале борьбы. Едва дышит, пока я стискиваю ткань его футболки и болезненно веду зубами по коже. Пока мои мозги не прочищаются настолько, чтобы прийти в себя. В себя, который решил куда-то свалить на неполный десяток дней. Медленно разжимаю челюсти, чтобы тут же ухватить выше, уже за не защищенное ничем местечко под кромкой волос. Чтобы ухватить куда сильнее и, не разжимая зубов, провести языком по солоноватой коже. Медленно, а после – чуть ниже. Левее… Губами, языком… Добираясь до растянутой плагом мочки уха. Обводя ее контуры и следом до твердого, не раз и не два в прошлом пробитого хряща. Прикусывая и его тоже. Неторопливо, чтобы ладонями успевать почти в такт. Чтобы забраться ими под свободную футболку и начать с живота. Подниматься вверх, по прохладной коже, стараясь ни единого миллиметра не упускать. Пупок, нижние своды ребер и, словно батарея, прощупывающиеся верхние. Плоская грудь с маленькими, сжавшимися от прикосновений сосками. Не сдержавшись, щиплю за левый, зажав его между средним и указательным пальцами. На почти невесомый бесцветный выдох подаюсь еще ближе, вжимаясь и бедрами. Покрываю укусами-поцелуями все, до чего могу дотянуться, и, лишь оставив более чем приметное, расплывающееся по всей задней стороне шеи пятно, чуть отстраняюсь. И то для того, чтобы подбородком больно опереться на его плечо. Прижаться щекой к щеке и вкрадчиво, будто бы воспаленными губами и севшим голосом, прошептать: – Сейчас ты тоже хочешь поставить меня на паузу? Хмыкает, выдыхает что-то невнятное, бормочет, качает головой, словно дезориентированный, а меня такая злость берет, что, как следует тряхнув, еще раз кусаю и переспрашиваю: – Так хочешь или нет? Кажется, будто молчал целую вечность и теперь попросту не заткнуться. Кажется, будто пьяный или чем-то въебанный. Потому что говорю и говорю и говорю. Быстро, медленно, меняя тембр и скатываясь в хриплый шепот. Потому что обещаю, угрожаю и уговариваю, беспрестанно лапая и то и дело зарываясь в чужие волосы лицом. Потому что хочу не искусать, а сожрать полностью. На паузу. Ха! На хуй иди. Сжимаю сильнее, пресекая очередную попытку дернуться, и запускаю правую руку в его шорты. Благо, резинка совсем слабая, а белья и вовсе нет. – Ну как? Доволен, засранец? – Чувствую, что еще как, но чтобы заткнуться сейчас, придется откусить себе язык. – Или вернее сказать – провокатор? Что же ты сразу не пришел с голым задом? Постеснялся? Мычит что-то невразумительное в ответ и, когда пытаюсь сделать шаг назад, едва не падает следом. Придерживаю и, как у меня в комнате, разворачиваю лицом к себе. Только взгляд уже не совсем вменяемый, а на губах – придурковатая улыбка. Не глядя, бездумно почти, тянется вперед, но останавливаю на середине движения, не позволив коснуться даже края успевшего начать колоться подбородка. Смотрит, буквально пялится, широко распахнув веки, и со словами никак не находится. Или же не желает находиться. Пялится то в глаза, то на губы, то даже ниже, на шею и туда-сюда беспокойно ходящий кадык. Наконец слабо хмыкает и еще раз поцеловать-прижаться пытается, дернувшись ко мне. Этот раз успешнее предыдущего, в этот раз охотно отпускаю, решив, что глупо сейчас дразнить. Глупо и явно во вред себе. Себе, такому же взвинченному, обиженному и чертовски злому. – Паузу ему, блять... А не подавишься? – В рот почти. В улыбающийся во все свои тридцать. Целует быстро, коротко и оставив на губах влажный след. Целует медленно и наваливаясь. Целует по-настоящему наконец-то, как привык, лишь на третий раз. Ласкается, как кот, едва не трется виском о мою щеку, руками за плечи хватается, тащит пальцами края растянутого и без того ворота в разные стороны. Приподнимается, тоже кусается, пускай и не больно совсем, и, когда уже на второй заход идти пытается, летит носом вниз, едва успев выставить перед собой руки, чтобы не пропахать лицом старый ковер. Перекатывается на бок, а после и вовсе на спину. Только не ложится полностью, на локти опирается. Привстает и глядит так, что даже рот закрыть забывает. Смахивает челку в сторону и ощутимо расслабляется. Да и бежать, по всей видимости, больше не собирается. Ни к чайнику, ни просто подальше, обнимать очередную из вполне справедливых обид. Чтобы подойти ближе, нужно сделать всего два шага. Губы горят, язык щиплет немного после контакта с мягкой обшарпанной тканью. Хмыкает и, неловко приподняв кисть, манит пальцем. Выходит довольно комично, без намека на какую-нибудь кустарную эротику. Выходит комично, и от этого безумно здорово на душе становится. Тепло. Опускаюсь на пол по левую сторону от его вытянутых ног, а после, подумав, нависаю сверху. Зависнув словно в не доведенном до конца отжимании или корявой планке. Лица близко. Слишком долго фокусируется на взгляде, слишком часто опускает свой вниз. На мои губы. На полу лучше. На полу удобнее и можно быть много ближе. Можно всем весом медленно опуститься сверху, придавить, найти тонкие запястья своими, пальцами сжать их и медленно завести за чужую голову. Оставить их расслабленными лежать на ковре и, чуть сместив вес, уткнуться в шею по новой. Кивнув в сторону дивана, прошептать: – Насколько хорошо ты помнишь… свой первый раз? Дыхание как лоскуты – рваное. Паузы вместо интонаций и знаков препинания. – Полки в чужой ванной помню смутно. – Ответ едва ли не ударом под дых, призванным добраться до моего самолюбия. Как следует разворошить его, будто улей палкой. – И кажется, ее звали… Ну да. Конечно. Не со мной. Как это я не смог запомнить? Не договаривает и принимается протестующе мычать в мою ладонь, словно по волшебству заткнувшую его рот. Кусает пару раз, но давлю только сильнее, мизинец и вовсе впивается в нежную кожу под челюстью. – Закончишь это предложение – и имеешь все шансы узнать наконец, как оно, когда я злой. – Не угроза и не предупреждение. Обещание. В контексте последних событий – более чем весомое. И более чем желанное? Осторожно отвожу ладонь в сторону, желая убедиться, что мы поняли друг друга и не стоит тыкать меня еще и этой палкой, и Кир, этот маленький послушный говнюк, тут же заканчивает предложение. Задумчиво глядит в потолок с секунду или две и выдает, смяв зубами уголок губы: – Настя?.. – Мы сейчас притворимся, что ты тупой, и все закончится подзатыльником. Или это завуалированное предложение трахнуть тебя прямо на ковре? Становится еще более серьезным и даже поджимает губы, как делает каждый раз, когда о чем-то напряженно думает. – Или Света?.. Медленно опускаю голову и прикрываю глаза, дышу носом и запахом кондиционера для белья. Должно быть, неприятно давлю лбом на ключицу, но ни хрена, как-нибудь уж потерпит. Я же терплю его попытки скребануть, да еще и воздерживаюсь от применения физической силы. Почти особенный день. Хоть отмечай в настенном календаре. – А может, Даша? Зубы так скрипнули друг о друга, что верхние отозвались противной тупой болью. Косится на меня, а в глазах – самое что ни на есть настоящее раздражение. Да еще и губы мнительно поджаты. Еще бы белый воротничок – и ни дать ни взять оскорбленный лорд. – Ты нарыва… Закатывает глаза и больно врезается в мой лоб своим. Сдавленно ойкает, жмурится, но не отстраняется, а, напротив, жмется ближе, чтобы обхватить за шею и на себя утащить. Прижать и почти насильно уложить сверху, заставить расслабиться и попросту развалиться всем весом. Обхватить ногами, сцепить пальцы в замок на затылке и начать кусать. Поцелуями назвать – язык не поворачивается. Словно в отместку и потому что голоден. Словно в отместку и как если бы боялся, что если не сожмет зубы, то отстранюсь или одумаюсь и свалю. На кухню, например. Пить чай. – Да что ты дохлый такой, Жнецов? – шепчет на ухо, и я протестующе мотаю головой. Не дохлый, пока еще. Вовсе нет. Напротив, здесь, в его комнате, я живой. Живой, насколько вообще сейчас могу быть. Могу, но все не позволяю себе отпустить все это дерьмо. Выбросить из головы и забить, хотя бы на время. – Или раз уж тебе так в напряг… – Губами по моему уху ведет, сцепляет лодыжки за поясом. – Может быть, пойдем спать? Ага. Давай. Попробуй, уйди. С удовольствием бы укусил снова за загривок, да под зубы попадается плечо. Сдавленно охает, но не пытается освободиться. Сдавленно охает и тут же подставляет и без того пятнистую, будто его душили, шею. По ней прохожусь тоже. А ладони как не мои, уже на автомате движутся. А ладони уже снова оглаживают его бока, задирая футболку, которую он резво стаскивает. Кожа за вырезом особенно бледная на контрасте с багровыми пятнами. Кожа, такая тонкая на ключицах, холодная. Должен немедленно исправить это. Поцелуями, дорожками новых меток, движением ладоней. Соскучился и вместе с тем словно касался его только вчера. Словно нарочно запоминал расположение каждой родинки или выступающих синеватых вен. И кажется необычайно важным отследить и коснуться их всех. Потому что мое. Потому что Кир с каждым новым прикосновением все сильнее дрожит и, похоже, борется с желанием свалить на мягкий диван. А вот хрен тебе. Пол так пол. Движения резче, язык настойчивее. Цепочка засосов уходит вниз, по впалому животу. Засосов, что на каждый укус приходится по два. Засосов, что не жалею, и плевать, что ему придется носить водолазку почти до колен. Внутри чертовски круто и пусто. Внутри – умиротворение и, впервые за все это время, уверенность. Потому что наконец-то не «ок», «норм» и «бывай», потому что наконец-то правильно. Как надо. Такой живой под моими пальцами. Абсолютно весь исследованный и мой, мой, мой. Не замечаю, когда начинаю кусать сильнее. Лишь как зажимает рот уже своей рукой, когда скатываюсь ниже, сгибаю его ногу в колене и оставляю отпечаток зубов и около него. Дальше – по бедру вниз. Не торопясь и мысленно поставив галочку напротив его пунктика о безразмерных шортах. – Ты меня съешь… – шепчет, должно быть, вспомнив, что кругом вообще-то живут соседи, а стены так себе. – Может быть, – не отрицаю, оставаясь серьезным, и стаскиваю с него, покорно лежащего на спине, шорты. Хочет перекатиться на бок, но тут же останавливаю, надавив на плечо. Рано. Пускай пока так. Пускай пока так, чтобы можно было целовать и нависать сверху. Чтобы можно было добавлять все новые и новые метки то там, то здесь. Как с теми «люблю», что насмерть отпечатались на давно уже не моей футболке. Как с теми «люблю», стараюсь везде его коснуться губами, включая ладони и кончики пальцев. Мое. Мое. Мое. Мое. Как если бы на повторе в голове. Как навязчивая идея или какой-то тревожный симптом. Как нечто важное, колкое и не дающее покоя. Как нечто, что нужно не выдернуть, а, напротив, глубже загнать. Мое, мое, мое… Вот оно, здесь. Выгибается, нетерпеливо ерзает, рискуя ободрать лопатки, и не только, о жесткий короткий ворс. Вот оно, находит мою левую руку, переплетает пальцы. Сжимаю в ответ и послушно тянусь пониже, когда тащит к себе. Вжимаюсь в черт знает какой раз, чтобы поделиться теплом – балкон как никак все еще распахнут, – и послушно жду, когда второй рукой задерет футболку на моей спине. И больно вопьется ногтями в ничем не защищенную кожу. Вопьется, несколько глубоких борозд оставит и заглянет в глаза. Закусит губу, сморгнет… и, с силой пихнув локтем в бок, скинет с себя. Перекатит на спину и устроится на моем животе. Верхом только для того, чтобы стянуть мешающую футболку, а после укладывается мне на грудь. Обхватываю поперек пояса, сжимаю, втискиваю в себя, подставляюсь под ответные прикосновения. К лицу, плечам, пояснице и пылающим тонким ранкам, что только что легли на лопатку. Кататься по полу – крайне сомнительное удовольствие. Кататься по полу, сцепившись с кем-то нетерпеливым и постоянно пытающимся забраться в твои штаны, – удовольствие куда большее. Удовольствие, что горячими волнами по всему телу и сквозь него. – Стол или кровать? – спрашивает чуть шутливо, как если бы мы только что вернулись к моменту, на котором нас и прервали. Как будто не было всех этих смазавшихся в один-единственный бесконечный день суток. Как будто все шло так, как и должно было идти. Изображаю задумчивость и умудряюсь даже не рассмеяться. Изображаю задумчивость и шепотом предлагаю третий вариант: – Ковер. Предлагаю и тут же затыкаю его рот своим. Хватит уже. Наговорился на пару дней вперед. Теперь бы просто помолчать, заняв язык чем-то другим. Чем-то куда более приятным. Когда целуешь кого-то, не нужно думать об интонации и подтексте. Когда целуешь кого-то, не нужно думать ни о чем. Отпустить все к чертям и просто наслаждаться. Губами, языком и покорностью. Не пытается вести или сбросить меня. Не пытается ничего, потому что давно растекся по полу и вряд ли скоро сможет собраться. Что же, кому там нравилось, когда все в моих руках? В руках, которые довольно-таки ловкие, когда знают, чего хотят. В руках, которые на его бедрах и гладят по коже, гладят, добираясь до колен, сжимающих мои бока. Все так же цепляется за шею и волосы. Все так же тащит на себя, как будто бы боится, что уйду. Как будто бы боится, что и в этот раз тоже случится что-то. Успокаиваю, коснувшись губами тут же закрывшихся век, а после и чуть вздернутого кончика носа. Успокаиваю, прикидывая, где бы взять что-нибудь, хотя бы отдаленно смахивающее на вязкую жидкость. Хотя бы крем или… Привстаю, опираясь на руку, пытаясь заглянуть на стол, но Кир тут же тащит меня назад. – Не надо. – Мотает головой и даже пятнами не идет, надо же. – Будет нормально. – Да? – Сомнение в моем голосе перетекает в подозрительность. – Это с чего бы? Я что, один тут не трахался черт знает ско… Накрывает мои губы пальцами и легонько давит на них, вынуждая заткнуться на середине фразы. – Прекрати. Я сказал «не надо» – значит, не надо. – Мне спросить, что ты делал в душе, или не стоит? Если бы мог, наверняка бы показал средний палец в ответ, а так только кусается и бодает в нос. А так только фыркает и пытается стащить с меня собственные шорты. Не очень-то ловко выходит. Ну да кому тут не похуй? Привстаю, помогаю, опираюсь на колени, хватаюсь за его лодыжки и затаскиваю их на свои плечи. Замираю на миг, чтобы оглядеть всего, и медленно склоняюсь снова. Осторожно, чтобы не сделать больно ненароком, не потянуть связки. Осторожно, все-таки сначала коснувшись его пальцами и убедившись, что действительно не книжки читал в душе, и только после этого нахожу ладонью собственный член. Не могу сдержаться и пару раз прохожусь по нему ладонью, словно пытаясь уменьшить нетерпеливое томление в теле, и направляю его куда нужно. И едва ли не искры из глаз сыплются у обоих. Потому что мне туго, а Киру, сжавшему губы в побелевшую линию, больно. Потому что черт знает, сколько прошло, и пальцы – совсем не то, что горячая, втискивающаяся внутрь плоть. И пальцы – совсем не то… по сравнению с этим. Жмурится, ресницы дрожат, на виске выпирает пульсирующая от напряжения венка. Целую ее, когда продвигаюсь дальше и могу нависнуть пониже. Целую ее, а после – напряженный рот. Пытаюсь расслабить его, заставить раскрыться, водя поверх изогнувшейся вниз линии языком. Движение бедер вперед, а в ответ – случайно вырвавшийся стон. Замираю на середине движения, чтобы не делать больнее, и пытаюсь абстрагироваться. Честно пытаюсь, да только не выходит. Спина мокрая, руки дрожат, горло сжимает нетерпением, словно спазмом. Слишком. Сильно. Хочу. Трахаться. И это должно быть забавным: то, что понял только сейчас. Потому что абстрактный секс больше не интересен. Потому что, оказывается, бывает, что щемит лишь на одном теле. На одном человеке. Откидывается назад, приподнимаясь на лопатках, выгибается, демонстрируя все свои выпирающие ребра, и сам подается ближе. Распахивает рот и… И пока, крыша, нам было довольно занятно вместе. Возвращайся назад, когда меня отпустит. Как с цепи или низкого старта. Как в воду или на маты. Просто рывок вперед. Первый, второй, и плевать, что колени горят, стираясь о проклятый ковер. Плевать, что кожу от трения жжет и Кир должен испытывать то же самое. Плевать. Подую, залижу, пожалею. После того, как получу свое. В голове некстати всплывает его брошенное с легкой издевкой, обиженное «Может, поставим на паузу?», и все становится жестче. Потому что я мстительный и вообще гад. Потому что не в этот раз и вообще не в этой жизни. Шипит, руками вперед тянется. Смилостивившись, позволяю опустить ноги и, уцепившись за плечи, сесть. Не очень ловко выходит, впрочем. Глухо охает и утыкается в мою шею. Дышит через раз и дрожит, и по моему телу пуская дрожь тоже. Дышит через раз, а я все никак не могу остановиться и забить на брошенную в обиде глупость. Внутри него хорошо, тесно и горячо. Внутри него хорошо, и совсем немного нужно, чтобы после такого перерыва кончить, но… Жмурюсь, торможу себя, едва ли не училку по химии представив, и отстраняю, немного потянув за плечо. – Вставай. Глаза мутные у него. Шальные и блестящие. Глаза у него полны непонимания. Блестящий лоб и растрепавшаяся челка. Сбитое дыхание. И недвижимость сохраняет едва-едва. Легонько шлепаю по бедру и тащу вверх, снимая с себя. Заставляю подняться на едва не подкосившиеся ноги и, выпрямившись следом, толкаю к столу. Быстро все, едва ли понимает, что происходит. Быстро все, раз – и сидит на деревянном крае, а я развожу его колени в стороны и пригибаюсь немного, чтобы было удобнее. Быстро все, вставить во второй раз куда проще, но для того, чтобы приподнять и затащить на себя, приходится прерваться, чтобы спешно объяснить на ухо, что к чему. Чтобы обьяснить, для чего вообще нужны демоверсии. Для того чтобы трахать на весу – Кир довольно тяжелый. Для того чтобы не уронить его и не сломать свой же член – прижимаю спиной к ближайшей пустой стене. Цепляется руками и ногами, широко распахнув уже не только рот, но и глаза. Чувствует себя абсолютно точно распятым и насаженным. Чувствует и двигается сам, медленно опускаясь и нажимая на мои плечи, чтобы немного соскочить и приподняться. Двигается только он один. Извивается, по всему торсу елозит, поскуливает, потому что себя приласкать не может, но то и дело пытается освободить одну из рук. То и дело пытается и, забывшись, слишком сильно опускается. Вздрагивает, кривится и тут же гнется, чтобы подняться вверх. Находит нужный ритм – и, несмотря на то что мышцы сводит, это в тысячу раз лучше, чем лежать сверху. Это в тысячу раз круче, ощущать его всего. Смазанно водить губами по приоткрытому рту, касаться языком языка, потому что поцелуи во время движения выходят так себе. Больше царапается. О колкий уже подбородок и кромки зубов. Поцелуи во время движения выходят так себе, потому что на них не сконцентрироваться. Потому что много всего. Пальцы, что придерживают его за бедра, соскальзывают ниже, устраиваются на ягодицах, и их кончиками я могу почувствовать, как медленно он растягивается, опускаясь на мой член. Я могу почувствовать, как оказываюсь внутри, еще и так. На все про все – три минуты максимум. На все про все – минувшая вечность и тысячи мелких противных мышечных спазмов в ногах. На все про все – один его крик в конце, один мой стон и ставшая сдвоенной судорога. Выкручивает так, что вынужден привалиться плечом к стене, чтобы удержать. Выкручивает так, что его соседи наверняка решат, что смотрит порно или имеет кого в восемь-то утра. Никого не ебет, что решат его соседи. Кончил, потираясь о мой живот, и теперь он весь в белесых мокрых подтеках. Кончил, чувствительной головкой елозя по напрягшимся мышцам, и это кажется очень крутым. Кажется комплиментом. Кажется, что это даже лучше, чем было у меня, испачкавшего его глубоко внутри. Выдыхаю, медленно выпуская из легких воздух, и, поморщившись, приподнимаю Кира повыше, чтобы снять с себя. Понятливо становится на ноги, почти спрыгивает на пол и тут же охает, сгибаясь и хватаясь ладонью за место чуть пониже поясницы. – Будешь должен мне за это, – звучит как ни в чем не бывало и ковыляет до шкафа, чтобы выудить оттуда чистое полотенце. – А как же твоя пауза? Отмахивается вслепую и совершенно буднично просит поставить чайник. Ну, если я не пойду с ним, конечно, устранять деяние… рук своих. Предложение крайне заманчивое, да только вот кое-что еще… – Что ты сказал матери? Замирает прямо посреди коридора и отражается в большом, расположившемся на дверцах шкафа зеркале. Растерянность на лице только лишь на короткий момент. Смаргивает ее и усмехается, словно ничего и не произошло. – Что у тебя любимые кроссы порвались и тебе требуется срочная психологическая помощь. Отвали и забей. Закатываю глаза и тащусь следом в хорошо знакомую мне ванную. В конце концов, и правда, что бы он там ни сочинил – все в порядке, а до остального мне и дела нет. *** Выйти из комнаты не так сложно. Повернув ручку, щелкнуть замком – тоже. Да только дальше что? Что дальше делать, если перед глазами белая пелена, а в голове нет ни единой мысли? Мать смотрит. И взгляд этот более чем выжидающий. Тихонько выдыхаю через нос и слышу, как скрипят дверцы моего шкафа. Мокрый настолько, что и по моей футболке расползлось внушительное пятно. Щека тоже мокрая. Рукав. Жнецов-Жнецов. – Ты мне объяснишь что-нибудь? – начинает осторожно, а у самой почти паника в голосе. Начинает осторожно, а у самой глаза блестят. Поняла. Пульс дает сбой. Она все поняла. Почти что насильно заставляю себя отлипнуть от двери и сделать шаг вперед. Заставляю себя подойти к ней, давно ставшей ниже меня и такой маленькой. Кусаю щеки, и во рту уже ощущается солоноватый привкус. Сглатываю его вместе со слюной, осторожно сжимаю пальцами такое тонкое, по сравнению со жнецовским, плечо. Киваю вглубь ее комнаты. Послушно идет, но в последний момент передумывает садиться на диван и принимается ходить по комнате, встав в итоге перед молчащим телевизором. Вот оно, Владово «страшно». Страшно оказаться непонятым или того хуже. Страшно и совершенно несправедливо. Раз так, то почему он должен один?.. – Кирилл? – мама зовет словно откуда-то издалека. Смаргиваю, заставив взгляд проясниться. Молюсь всем возможным богам, чтобы обошлось без скандала и обвинений. Мне говорить можно что угодно, ему – попросту хватит. – У него что-то случилось? Киваю. Случилось. Я у него случился. Говорить тяжко. Язык совершенно чужой. Огромный и неповоротливый. Язык словно отказывается функционировать. – И ты знаешь что? – Я все про него знаю, – вырывается само, и в грудной клетке сразу приятно пусто. Будто сжатые уже черт-те сколько, перекореженные ребра расправились. – И как это понимать? Невольно дергаю плечом, словно пытаясь скинуть с него вопрос. Тут же вспоминаю осекшегося на полуслове отца Влада. Вспоминаю и вместе с тем понимаю, что даже не запомнил выражения его лица. Не запомнил вообще ничего, в таком шоке был. Испуг смешался с неловкостью, а после уже, дома, перерос в ужас. В данном случае – лучше услышать, чем увидеть своими глазами. И никто и никогда не сможет меня переубедить. Никогда. – Влад не встречается со Снежкой. У нее вообще другой парень. Мать ожидаемо меняется в лице. Тени, что бродят по стенам из-за ветра, шатающего растущие прямо перед домом деревья, и свет старенького бра на стене придают мимике выразительности. – Но ты не переживай, он ничего. Нам он почти уже нравится. – Ты можешь объяснить нормально? Еще одно движение плеч. Будто лежит на них что-то, что никак не выходит скинуть. Будто кто-то тычет в левое со спины. По классике жанра тут мне положен глубокий вдох. На практике – заранее запастись кислородом не выходит вообще. Дышу, как собачка, которой пришлось бежать марафон в жару. Язык только не висит, разве что. – Они вообще никогда не встречались. Ни единого дня. – И для чего тогда он… – Глядит недоверчиво, как на маленького несмышленого ребенка, который выдал какую-то чушь, но, должно быть, вспоминает недавно подсмотренную в коридоре сцену и меняется в лице. И пока, только пока, это недоумение, а не ужас. – Ты же не хочешь сказать, что?.. – Хочу, – шепотом, едва выдавливая из себя очертания слов, потому что если не охрип, то близок к этому. – Именно это я и хочу сказать. – Нет. – Мотает головой и, кажется, борется с желанием зажать уши. Принимается ходить по комнате, усаживается на разобранный диван и спустя секунду вскакивает на ноги снова. – Это какая-то путаница. Я не так… Оказываюсь рядом за один большой шаг. Сжимаю ладонями за плечи и заглядываю в глаза. Не знаю, что там в моих, но затихает и даже не моргает лишний раз. Едва ли не впервые за последние пять лет осознаю, насколько же она маленькая. Хрупкая. – Но все именно так. – Голос дрожит, почти что вибрирует от напряжения и коварно подкравшегося к гортани спазма. – Все ТАК, мам. Он не встречается со Снежкой, потому что встречается со мной. Договорил и заметил, что взгляд у нее абсолютно пустой. Словно сквозь. Ненадолго теряется, секунд на десять или около того, но я успеваю умереть за каждую, да еще и не по разу. Взгляд у нее абсолютно пустой и словно направленный вглубь. – Ты же стихи для какой-то девочки писал… – напоминает со слабостью в голосе, и мне хочется нервно рассмеяться от того, как это звучит. Не соломинка даже – возможно, ее часть. Не сдерживаюсь и обнимаю мать как не обнимал уже черт-те сколько. – «Девочку» зовут Влад, мам. Обнимаю для того, чтобы она могла обнять меня тоже и понять, что ничего страшного не произошло и я – это я. Правда, чуточку не такой неудачник, как они с бабушкой думали. Обнимаю, и становится несравнимо легче. Потому что не отпихивает и не кричит. Потому что прижимается щекой к моей руке, а я даже не понимаю, когда успел так вырасти. – А его родители?.. – Теперь знают. – О, так ты поэтому проторчал дома всю неделю вместо того, чтобы шляться черт знает где. – Да. Ждал, пока он разберется со всем и вылезет. – Разобрался? – Судя по всему, не очень. Не выгоняй его, ладно? – А если выгоню, то что? Уйдешь вместе с ним? – Угу. Будем ночевать на вокзале и протирать задницами все местные лавочки. Шататься от помойки к помойке и, если повезет, прибьемся к стайке бомжей. Негромко смеется, а я сжимаю руки покрепче. Губами касаюсь ее макушки. Голос снова сам. На целую вечность и бесконечное количество делений вниз. – Я очень люблю его, мам. С восьмого класса, представляешь? И даже не мог никому рассказать. Утешающе – уверен, что на автомате, – гладит меня по спине. Утешающе, несмотря на то, что все еще в прострации и не знает, что со всеми этими знаниями теперь делать. – И давно вы с ним?.. Кажется, будто не один час прошел. Кажется, будто все мысли, что крутились все это время в ее голове, стали абсолютно прозрачными. И больше всего я боюсь, что она будет чувствовать себя как мать пациента, который болен туберкулезом или чем похуже. – С моего десятого. – Выходит, что давно. – Наверное, я не знаю. И, если честно, я все еще не уверен, что тебе стоило об этом узнавать, но так уж вышло. Мы в дерьме по уши, мам. И если ты меня не поддержишь, я не знаю тогда кто. Может быть, это и не очень честно. Может быть, с совершеннолетием я и утратил право чуть что хвататься за мамину руку, но иногда, в самых крайних случаях, мне все еще хочется сделать это. Хочется почувствовать себя защищенным от всего на свете. Хочется просто знать, что она примет меня любым. Хоть с тоннелями, а хоть и с Владом. – Кто бы мог подумать, что мой милый маленький мальчик вырастет манипулятором. Спите вы тоже вместе, я полагаю? – Да. – Что, тоже с конца десятого? – Почти. – Я сейчас слишком в шоке, чтобы говорить об этом, но ты расскажешь мне все от и до, как только я отойду. Ты понял? И про Снежку с ее парнями тоже. – Предлагаешь мне слить сестру? – Настоятельно рекомендую. Для своего же блага. Хмыкаю и отступаю на шаг назад, не преминув, впрочем, ухватиться пальцами за тонкое смуглое запястье. Не крылья за спиной, но насколько же легче стало. – Я люблю тебя, мам. – Искренне надеюсь, что дольше, чем с восьмого класса. – Это что, подкол? А где слезы и попытка убить меня вазой или стулом? – Бабушка предполагала, что ты можешь оказаться… – Мнется, делает паузу, явно не желая произносить то самое слово на букву «Г», а то и «П». – Немного другим. Я отмахнулась от нее, а после все равно думала, что буду делать, если в один прекрасный день ты заявишь мне подобное. Или Снежана заявит, тут особо нет разницы. Глаза закатываю просто потому, что по-другому не могу. Ох уж эта бабушка со своими поисками истины и беспокойством о здоровье внуков. Ну не было у меня девушки, дрочил я, предположим, в кулачок – и дальше что? Сразу гей? Впрочем, не сказать, что она не угадала. Тот самый случай, когда случайная пуля попадает в цель. – И каков вердикт? – Вопрос короткий, но безмерно важный. В нем куда больше смысла, чем в иных длиннющих других. Вопрос, ответ на который, возможно, определит мою дальнейшую судьбу. И если бы только мою. И мама не может не понимать этого. Мама, которая всю свою жизнь потратила на нас с сестрой и теперь вынуждена мириться со знанием, что ее ребенок глубоко не такой, как другие. И ладно бы дело было в тоннелях или цвете волос… – У тебя есть сигарета? Отрицательно мотаю головой и отступаю к выходу из комнаты. – Можно подумать, я не знаю, что ты куришь, – ворчит и, чтобы спрятаться от моего взгляда, отворачивается к дивану, принимается разглаживать складки на наволочках. – Так какой ответ? – упрямо напоминаю, уже сжав косяк пальцами, почти уже было решив выйти в коридор и спрятаться в своей, а еще лучше пустующей Снежкиной, комнате. Выпрямляется, глядит в потолок. Должно быть, для того, чтобы стоящие в глазах слезы не покатились по щекам, и оборачивается через плечо. Улыбается мне, совсем так же, как когда-то в детстве, когда я кокнул первый, с таким трудом заработанный ею телек. – Ничего, Кирилл. – Звучит тяжело и словно через силу. Звучит так, как будто я ей диагноз поставил, а она тут же смирилась и даже думать не думает о том, что может произойти какое-то из чудес. – Я не собираюсь делать ничего. Свое «спасибо» я шепчу, уже прикрывая дверь в ее комнату. Ноги ватные, не слушаются, но дышать все еще можно. Дышать можно, никаких игр в прятки теперь. Дышать можно… если, конечно, сам Влад не перекроет мне вентиль.