на Мойке

В голове Феликса слегка гудело — от выпитого шампанского, от истерически-звонкого голоса офицерика и от пощечины, которой тот его наградил. Казалось бы просто пощечина, но Феликс не устоял на ногах и завалился на паркет, опрокидывая за собой все, что стояло на столе. Доигрался. Ведь как знал, что не стоило врать Дмитрию, не стоило врать себе, не стоило, не стоило… и офицерик этот — тьфу! Черт дернул его привезти этого юнца с бледным пушком над губой к себе на Мойку, рядиться перед ним, жеманничать… Феликс откинулся на пол. Холодило лопатки и почти голый зад. Ирины не будет до завтрашнего обеда — можно лежать и упиваться своим позором сколько душе угодно. Феликс рассеянно понадеялся, разглядывая лепнину на потолке, что прислуге хватит ума и такта не пускать никого к нему и самим не показываться. Коль скоро он пустил в свою голову подобную мысль, скрипнула дверь в гостиную, заслышались тяжелые шаги. Феликс вздрогнул всем телом, отчаянно отыскивая пятерней скатерть, подымаясь на свободной руке. — Ну и блядь же ты, Маленький! — первым в комнату вошел звучный голос, а уже следом за ним показался и его обладатель. — Что Мама-то скажет коли узнает, а? Григорий поцокал языком, присел на корточках рядом с Юсуповым, который пытался подтянуть скатерть повыше, чтобы прикрыться. — Ну-ну, не боись ты, чай не давнишний паря — не обижу. Мужицкая лапища жадно обхватила феликсов подбородок, повертела из стороны в сторону, ловя на кожу тусклый свет гостиной. — Лицо вроде на месте, — протянул Распутин, — токмо губа разбита. Но ни че, милый, все пройдет. Ты токмо скажи, чего болит, а я уж тя мигом вылечу. Григорий крякнул, неторопливо опускаясь с корточек на колени, и потер затекшую было голень, а после потянул свою рубаху через голову. Феликс замер, едва дыша, наблюдая за тем, как обнажается тело старца. Это тело совершенно не походило на то, что привык видеть князь. Это не тело молодого офицера, не жеманного юнца, не умудренного амурными и околодворцовыми интригами ловеласа. Это было тело мужика, батрака — какой тут монах и старец! — закаленный трудом в поле крестьянский мужик, пахнущий летним солнцем, скошенной травой и соленым пряным потом. — На вот, прикройся, — старец бросил князю рубаху, осклабился и ласково похлопал Юсупова по щеке, возвращая в реальность. — Да чего ж ты таращишься на меня, князюшка, чай мужика никогда не видал… эх где ж эт видано, а… Ласковость из жестов и взгляда Григория быстро исчезла — он больно дернул клипсу на ухе Феликса, сначала одну, потом другую. Феликс ойкнул и схватился за ухо, все так же упрямо и чуть туповато глядя на Распутина. — Цацки эти… размалевал себя как блядь последнюю… — и снова ладонь старца схватила Феликса за подбородок, второй же он стал настойчиво стирать и без того размазанную помаду с его рта. Взгляд у Распутина был тяжелый, темный. Голос стал на тон ниже и звучал теперь гипнотически-вкрадчиво. — Будешь рядиться как блядь, князюшка, тя как блядь и пользовать будут. Феликс попытался взять себя в руки и ответить хоть что-то. Но взгляд старца пришпиливал к паркету. Скатерть Юсупов давно уже выпустил из рук и та бесформенно улеглась у его ног. Рубаха Григория лежала у Феликса на коленях — алый шелк — вышитый золотой нитью, подарок императрицы — на черном кружеве чулок (на левой коленке зияла зацепка и Феликс сквозь зубы тихо выругался, припоминая тому безусому офицерику всех его родственников до седьмого колена). Распутин черной тенью нависал сверху, одно только его присутствие в комнате давило, что уж говорить про непосредственную близость. Рука, на которую опирался Феликс, начала подрагивать, и он боялся как бы не упасть, не лечь снова на лопатки бледными коленками кверху. Он тут же представил себе эту картину глазами старца: набивной паркет, разлетевшиеся стекла бусин, его алый перепачканный плохо отертой помадой рот, открытый на болезненном от удара о пол выдохе, широкие — однозначно неприлично — черные зрачки, призывно разведенные колени, зацепка на чулке… «Вот уж точно блядь» — подумал про себя Феликс. Лицо жгло. И Юсупов понадеялся, что это от стараний Распутина по оттиранию его рта от бесовской помады, а не от… — Феликс запретил себе продолжать эту мысль, как и запретил себе смотреть на редкую темноватую поросль на груди Распутина. Он старался смотреть прямо в глаза сибирского старца, но это делало только хуже. В голове по-прежнему гудело, но паркет уже не холодил. И румянец на щеках явно стал еще заметнее. Все можно было списать на алкоголь и пощечину, а не вот на эту странную близость. Стыда уже не было. Ничего не было, кроме темно-синего тяжелого взгляда Распутина да призрачного пряного запаха скошенной травы. И снова ладонь Григория на его лице, нежно оглаживает, отводит растрепанные пряди со лба. Феликс невольно поддался этой нежности, этому касанию, потянулся доверчиво за лаской. — Вижу, милый, хворь твою… вижу… — ладонь Распутина медленно опустилась по шее Юсупова на его грудь, в самый ее центр, где зашлось вспугнутой пичугой сердце, и чуть надавила, вынуждая князя все же опуститься спиной на паркет. Запах травы стал сильнее, лицо Распутина ближе, темнее. — Полечу тя, князюшка… А Маме мы ничего не скажем. Не нужно Маме энтова знавать.