Опять весь мир сошел с ума И все деревья, и дома, И даже старое крыльцо Приобрело твое лицо. И я могу прижаться лбом К стене, как будто бы к тебе. И пусть запомнит старый дом Все то что я скажу тебе. Пусть все запомнит старый дом, Как я жила в твоем плену. И как из плена шла с трудом, И позабытую страну Искала долго по следам, И вспоминала по слогам, Но ждал меня твой жаркий рот - Шиповник около ворот. Галина Гампер
Еще в бытность Ленинграда Петербургом, у черной лестницы дома номер 64 по улице Гороховой рос не примечательный ничем куст шиповника. В мае он цвел одуряюще пахнущими белыми цветами. И Дуне, что часто выходила во двор черным ходом, приходилось то и дело отмахиваться от пчел, коих привлекал сладкий цветочный аромат. Ближе к осени этот безобидный куст плодоносил крупными алыми вяжущими язык ягодами, которые все та же Дуня собирала и высушивала, чтобы уже зимой добавлять по одной-две в заварочный чайник. Григорий Ефимович страсть как любил чай с шиповником. И бывало пил из исходящей паром чашки и довольный причмокивал, улыбаясь себе в нечесаную бороду. Но коль скоро частым гостем дома стал князь Юсупов, жестянка с шиповником была убрана на дальнюю полку шкапа — молодой князь не жаловал травяных чаев, и Распутин, уступая этой его прихоти, сам отказался от них. А Феликс действительно неоднократно бывал в доме Распутина и нередко засиживался в его кабинете до позднего вечера. Так что воротившись, спроваженная ранее на рынок или куда-либо еще Дуня, заставала Юсупова торопливо одевающимся в прихожей. И пусть собирался молодой князь излишне суетливо, но была в его суетливости некоторая фальшь и наигранность. Он попеременно ронял то шарф, то перчатки, потом у него как будто развязывался шнурок — он словно последняя петербургская кокетка намеренно тянул время, всячески демонстрируя свое нежелание уходить. Тогда приходилось уже Григорию Ефимовичу подымать за ним оброненные вещи, запахивать на нем пальто, поправлять узел шарфа — и вот так: ласками и увещеваниями — спроваживать гостя. Князь нехотя уходил, но Дуня в угоду своему бабьему любопытству еще долго сиживала на кухне и прислушивалась к медленным нерешительным шагам на плохо освещенной черной лестнице, пока в конце концов не скрипела отворяясь задняя дверь и под порог не забирался уличный стылый сквозняк. Юсупов и в самом деле не имел особого желания покидать вечно жарко натопленную зимой, а летом до невозможности душную, так что не спасали настежь распахнутые окна, квартиру старца. Единожды попав в тесный плен распутинского радушия и обаяния, ему позже претила мысль о возвращении в казавшийся уже чуждым лицемерный змеиный мирок полный околодворцовых интриг и званых обедов. Почти не помня себя, он через силу еле переставлял ноги, спускаясь черным ходом. Очутившись на улице Феликс, в тщетной попытке перебороть в себе едва ли не отчаянное желание вернуться, подолгу стоял у лестницы, подперев спиной стену прямо под зашторенными окнами квартиры номер 20, и нервно теребил колючие ветки шиповника. А после, оказавшись у себя, он вынимал из карманов пальто неизвестно как там оказавшиеся то душистые листья, то белые цветочные лепестки, то полураздавленные липкие ягоды. Великий князь Николай Михайлович, однажды застав Феликса за разглядыванием пожухлого бутона, пошутил, что тому стоит выбрать для своего внезапного ботанического интереса куда более подходящий объект нежели собачья роза. Пойманный с поличным, Феликс рассеяно улыбнулся, повертел в пальцах чуть не осыпавшийся при этом цветок и несколько отстраненно произнес: «Мне он нравится своей простотой».***
Иногда в мае становилось уже по-летнему знойно. Солнце играло бликами в водах Невы, что не оглядывалась на политические проблемы в стране и неизменно облизывала гранитные екатерининские набережные. На первый взгляд ничего не переменилось: те же улицы, те же дома, и даже лица прохожих, разве что одетых теперь на новый лад, и те оставались прежними. Правда Феликсу с непривычки резали ухо революционные названия когда-то родных улиц да повсеместное лающе-бесполое «товарищ». Юсупов приехал в Ленинград на исходе месяца, застав тем самым самые теплые и солнечные деньки. Городские сады утопали в цветах и зелени. Все шумело и гудело, дышало какой-то новой, чуждой Феликсу жизнью. Ведь когда они с семьей покидали революционный Петроград, была уже поздняя осень. Погода стояла преотвратная — снег с дождем и непролазная слякоть на мостовых, в которой вечно увязали колеса таксомотора. И казалось, что серость, въевшаяся в свинцовое пасмурное небо и неспокойные волны Невы, словно чума перекинулась на унылые дома и на хмурые лица людей. Именно таким — тяжелым и мрачным остался в памяти Феликса Петербург. Возвращался в Россию он едва ли не инкогнито. Цели его визита были сугубо личными и не нуждались в «официозе», которым, несомненно, его окружили бы всяческие службы молодой страны советов. Да и сам по себе он не желал воскрешать воспоминаний, которые были надежно захоронены в памяти и пересыпаны известью лет. Дабы вина, гнилой душок замолчавшей еще в 17 году совести, не отравила его дальнейшую жизнь. Феликс не помнил как оказался на Гороховой, кажется бездумно свернул с набережной Фонтанки и ведомый толпой вышел к темной громадине распутинского дома. А оказавшись подле, он замер, загипнотизированный чернеющими провалами окон третьего этажа, в которых отражалась глубокая синева безоблачного майского неба. И Феликс невольно подумал, что этот чертов дом стал слишком похож на его почившего обитателя — он смотрел на него теми же темными полными библейской синевы глазами. И Феликсу от этого становилось не по себе. Словно и не прошло с того рокового вечера более десятка лет, и вот он снова испуганный стоит оцепенело у заметенных снегом ворот, ведущих в молчаливый двор. Минуты застыли, будто мухи в смоле, еле шевелятся, не спешат. Доктор Лазоверт в своем нелепом костюме шофера мерзнет в таксомоторе. А дворник, заперший калитку на ночь, не отзывается ни на звонок колокольчика, ни на осторожные оклики. Сейчас конечно же никакого дворника не было и в помине. Ворота были незаперты, и Феликс, желая во что бы то ни стало перебороть душный иррациональный страх перед прошлым, вынырнул из людского моря, что недовольно рокоча обтекало его оцепенелую фигуру, и добровольно шагнул в сумрак арочного свода. Во дворе пахло сырой известкой и почему-то стираным бельем, из открытого где-то окна неразборчивый звучал патефон да слышались глухие бранящиеся голоса. Ничто не напоминало тот стылый декабрьский полуночный «колодец» с его едва ли не могильной тишиной. С облегчением Феликс выдохнул, едва ли осознавая до этого момента, что он, ступая под арочный свод, невольно задержал дыхание. А ноги уже сами несли князя по давно заученному маршруту, к неприметной двери черной лестницы, притаившейся в дальнем углу двора. Подниматься он не стал, лишь по застарелой привычке прижался спиной к холодной обшарпанной стене. А где-то над его запрокинутой головой чернели зашторенные окна когда-то распутинской квартиры. Если бы стены могли говорить, если бы они могли поделиться с каждым желающим слушать своей памятью, что бы рассказали эти? Феликс был уверен, этим стенам было бы что поведать. Этот обычный с виду пятиэтажный доходный дом являлся свидетелем излишне многих событий, половину из которых князь упрямо не желал вспоминать. Да и зародись в нем подобное желание, его человеческая, а посему ненадежная память вряд ли бы смогла удовлетворить его в полной мере — слишком много прошло лет с тех пор, как он последний раз потерянный стоял у этих стен и шептал в них все то, что не мог и не смел сказать вслух. В окне третьего этажа, куда невольно был устремлен его взгляд, колыхнулась то ли от ветра, то ли по людской прихоти занавеска. Воспаленное сознание Феликса тут же дорисовало там, в искривленном лабиринте стекол, высокую тень. И былое, давно забытое, ветхое, истертое, перевранное десятки раз и собой, и людьми, снова задышало и как живое встало перед глазами. Майский день сменился безлунной присыпанной мелким снегом декабрьской полночью. Дернулась, приоткрываясь, занавеска, мелькнула рослая фигура в окне, задержалась на мгновение, оглядывая двор, но и этого краткого мгновения с лихвой хватило, чтобы у Феликса, пристально глядящего в ответ, ухнуло гулко сердце от встречи с тяжелой синевой чужих глаз. И горький призрачно-медный привкус вины тут же незваный заворочался у него на языке. Руки князя нервно и непроизвольно, по наитию потянулись к веткам шиповника, но схватили лишь пустоту. Наваждение сгинуло. И снова где-то глухо заскрипел патефон, зашумела в отдалении Гороховая, ранний летний зной жарко дыхнул Юсупову в побледневшее лицо. Его пальцы все еще механически перебирали в воздухе, словно касались в поисках успокоения листьев давно вырубленного шиповника. Вероятно, если бы князь поинтересовался у нынешних жильцов дома о судьбе несчастного куста, ему бы сухо поведали о том, как при перестройке обветшавшего крыльца черной лестницы шиповник пришлось выкорчевать. Ступени, как и порог, износились за прошедшие годы, но виновником их разрушения признали не время и не переменчивую погоду Петербурга, а ни в чем неповинный куст, чьи корни уже давно надежно вплелись в кладку и широко разрослись в стороны. В угоду людской мнительности шиповник был варварски вырублен, а корневище, уходящее на метры в землю, для надежности выкопано и сожжено. Конечно же, Феликс ничего из этого не знал, да и знание это не принесло бы ему пользы, ведь казалось бы к чертям этот шиповник. Но сам факт отсутствия привычных пальцам ветвей задел в Юсупове какую-то прежде онемевшую струну. Струна эта, когда-то оставленная без внимания, а теперь натянутая до предела, уже не пела — рыдала, тонко и истерично, грозя в любой момент оборваться. Тихий болезненный ее плач, звенящий сначала глубоко в ушах, а позже волной прошедший по телу и отозвавшийся дрожью на кончиках пальцев, заполнил Феликса изнутри…***
На старенькой растоптанной туфле лопнул ремешок, и Дуня, спешащая на вечернюю смену, едва не споткнулась на крыльце. Наскоро скрепив не в первый раз подводящую ее резинку булавкой, Дуня тихо и беззлобно выругалась — пора бы уже купить новую пару, но отчего-то именно эти потрескавшиеся, потертые, уже потерявшие свой первоначальный цвет и облик, не раз сданные в ремонт ботиночки были дороги сердцу. Может оттого, что нога за столько лет к ним пообвыкла, а может, что подарила их «на долгую память» Матрена Распутина, когда покидала Петроград. Впопыхах разбираясь с туфлей, Дуня едва ли заметила бледного одетого на иностранный манер мужчину, что стоял у крыльца черной лестницы. Быстро скользнув по нему глазами — мужчина прятал лицо, прижавшись лбом к стене, и весь как будто мелко трясся, то ли от беззвучного смеха, то ли от сдерживаемых рыданий — она заторопилась под арку. «Пьяный наверное», — отстраненно подумала она и на всякий случай ускорила шаг. Только у Введенского сада, где уже зеленели тополя и буйно цвел белым цветом шиповник, Дуне вдруг по необъяснимой причине стало нестерпимо грустно. Словно что-то глубоко важное и значимое мелькнуло у нее перед глазами, а она отмахнулась небрежно, упустила из виду, а после запоздало опомнилась, но момент был уже упущен, как и это мифическое «нечто». Но что именно было упущено и забыто, Дуня так и не смогла понять. Но еще долго, почти до ночи, ее неуловимый преследовал удушливо-сладкий запах цветов шиповника.