Дом с бледно-желтыми стенами

      Стены этого дома были выкрашены в бледный, словно болезненный, оттенок желтого. Во многих местах краска потрескалась, либо же была заботливо ободрана детскими руками. Я не помню, насколько давно был последний раз, когда цвет этих стен менялся. Быть может, они такими были с самого момента появления этого здания – уже никто из нынешних жильцов этого точно не знает.       Хотя я уверена, что он знал. Он знал столько много, сколько не знал никто иной. Всему лучшему, что я умею, научил меня именно он.       Он был душой этого места. Стены дома все еще помнят его бархатный голос, сливающийся воедино с мелодией, которую он наигрывал на своей старой гитаре. Он всегда был неразлучен с ней, и их дуэт казался настолько естественным, словно он родился сразу вместе с этой гитарой.       Однако, когда он покидал этот дом, то оставил ее. Здесь должна была остаться его частица, как он мне потом объяснял. Мне же это казалось бессмысленным, ведь в каждой вещи здесь были эти самые частицы, а то и несколько. Какая-нибудь нелепая надпись несмываемым маркером, либо царапины от походного ножа, которыми он любил помечать все подряд. По какой-то причине он всегда и везде старался оставить свой след, и это казалось мне забавным.       Хотя, пожалуй, сейчас я его понимаю.       Забавно, как со временем чужие поступки или странные привычки приобретают смысл для тебя. Теперь у меня достаточно времени, чтобы поразмышлять на эту тему.       Гитара в итоге прижилась в моей комнате. Я говорю «прижилась», потому что мне нравилось думать о ней, как о живом существе. Впрочем, у нее и правда был свой характер, и стоит отметить, что он был весьма скверный. Струны на ней лопались куда чаще, чем на какой-нибудь другой гитаре, а настраивать ее приходилось куда дольше.       Но если найти к ней подход, то она может оказаться отличным другом. Звук у нее был очень чистый, и была в нем какая-то особая теплота. Теплота костра, у которого сидишь ночью с большой и дружной компанией, да поешь во весь голос песни. Теплота зимних вечеров, когда все собирались в одной комнате и вместе прятались от холода под несколькими слоями одеял, оставляя в комнате гореть только одну-единственную настольную лампу да светящуюся гирлянду, и слушая, как бархатный голос заливает комнату, наполняя ее до краев.       Но, в отличие от него, я никогда не любила быть в центре внимания, так что для того, чтобы поиграть, мне пришлось поискать себе укромное местечко. И я нашла. Недалеко от дома, буквально в паре остановок на автобусе, был заброшенный маяк. Он стоял на самом краю обрыва, а там, далеко внизу – торчащие из воды огромные и острые скалы, да само море, с шумом обрушивающееся на них, то укрывая их пеной, то обнажая острые вершины. Мне нравилось сидеть на краю этого обрыва, у подножия маяка, и, свесив ноги вниз, играть на гитаре. Вдалеке от всех, в этом крайне непопулярном (даже среди падких до опасностей подростков из города) местечке, было особенно приятно проводить время. Море бушевало под ногами, чайки кричали друг дружке что-то не обремененное глубоким смыслом, а надо мной возвышался забытый всеми гигант-маяк. В руках гитара, а в лицо дует свежий ветер, доносящий запах моря.       В доме редко можно было побыть одной, но здесь я чувствовала себя хозяйкой этого места. Всегда хорошо, когда есть такое тайное убежище, куда можешь прийти зная, что никто и ничто здесь тебя не потревожит.       Я не хотела, чтобы со мной кто-либо сближался, потому что с людьми почему-то у меня не очень хорошо все складывалось. Он, единственный, кто был моим другом, уж давно покинул это место, и больше ни с кем я не пыталась общаться. Что, впрочем, было взаимно – меня в приюте многие тоже обходили стороной.       Это продолжалось долго, пока в доме не появились они.       В них не было ничего выдающегося, и они не отличались от остальных детей из этого дома. Первыми здесь появились девочка, потерявшая семью в пожаре, и мальчик, который побывал в автокатастрофе и остался единственным выжившим. Эти двое всегда держались вместе, и я сперва была уверена, что они были знакомы и до появления здесь. Как позже оказалось, это было не так.       После уже сюда попали и маленькая девочка, которую забрали из очень неблагополучной семьи, и парнишка, мать которого погибла от рук домушника. Они держались подальше от всех, и почти ни с кем не общались.       Не знаю, почему, но что-то в них было. Какое-то странное нехорошее чувство у меня было на счет того, что их ожидает, и мне хотелось оградить их от этой непонятной опасности.       Примерно тогда же меня стала чаще навещать она. Забавно, что ради какой-то брошенной родителями девчонки, такой важный человек, как она, тратит свое время на то, чтобы побыть со мной. Когда я говорила ей об этом, то та лишь с грустной улыбкой отвечала, что времени у нее уж точно больше, чем у кого бы то ни было на этой планете. Она говорила, что навещает меня, потому что до сих пор чувствует вину за то, что мои родители оставили меня здесь. Я же никогда не считала это ее виной, но мне нравилось проводить с ней время, и я чувствовала, что эти визиты были куда важнее для ее состояния, чем для моего, так что я никогда не была против.       Когда я ей рассказывала о том, что эти новые детишки вызывали у меня такие странные ощущения, то она пыталась мне объяснить, что это имеет какую-то связь с тем, кто я, и что в этом есть какой-то глубинный смысл, но эти вещи всегда казались мне слишком сложными, так что пролетали мимо ушей. Быть может и зря. Но главное все же я выносила из ее слов – мне стоит прислушиваться к этому странному чувству.       Поэтому я хотела с ними подружиться. Я хотела защитить этих детишек.       И кто бы мог подумать, но, кажется, в итоге я стала для них тем же, чем был для меня он. Они были для меня как семья. Как то, чего у меня никогда по-настоящему не было.       Но как бы близки мы ни были, это чувство не уходило, и от этого мне было все хуже и хуже. Что же я должна сделать, чтобы защитить их? Что я вообще могу сделать для них, обычная девчонка, возомнившая себя старшей сестрой?       И тогда ответ сам меня нашел. Словно эта проблема была дверью, на которой висел замок, который я никак не могла открыть, но вдруг в моей руке возник ключ, который его отпирает.       Мне же оставалось только довериться этому ключу…       Стены этого дома были окрашены в бледный желтый цвет, и я правда ненавидела этот оттенок.