— Гарри?
Назвать Джеймса Поттера безответственным разгильдяем не отважился бы и Северус Снейп, даже несмотря на то, что гриффиндорца он откровенно недолюбливал. Да даже указать на Поттера и тихонечко прошептать «придурок» не получалось. И вовсе не из-за страха, что тебя может услышать кто-то вроде слепо обожающего Джеймса Сириуса — а таких в Гриффиндоре было немало, — а из-за того, что было в Джеймсе Поттере что-то такое, что заставляло кровь стыть в жилах. Вроде обычный парень-прохвост, коих на алом факультете водилось в избытке, вроде обычный мажорчик, цепляющий каждую встречную девушку, но все равно пытающийся выпендриться лишь перед одной-единственной. Но каждый раз, когда Северус Снейп смотрел в глаза Джеймса Поттера, ему казалось, что в ответ на него смотрит сама Адова Бездна.
Голос у Гермионы дрожал, как пламя свечи в проветриваемой комнате. Она затравленно оглядывалась, пытаясь в темноте высмотреть неестественно-белые волосы сокурсника, которые будто светились в темноте, но вокруг стояла почти непроглядная тьма. Света слабенького Люмоса от ее палочки хватало лишь на то, чтобы не споткнуться обо что-нибудь и не расшибить себе голову. Гермиона зябко поежилась, обхватив себя свободной рукой за плечи, и продолжила свой путь, все еще надеясь увидеть Гарри на своем пути. Выражение лица шедшего позади Рона она, даже если бы увидела, не смогла бы правильно охарактеризовать. Странная смесь почти оправдавшегося подозрения, нервозности и суеверного ужаса вообще не поддавалась какой-либо характеризации или расшифровке.
Джеймс Поттер вызывал у Северуса смешанные чувства. С одной стороны он его травил, он над ним издевался, унижал перед всей школой и Лили в частности; с другой — карие радужки оставались совершенно ледяными, будто ему вообще не было никакого дела ни до происходящего, ни до Лили, обвиняющей его в жестокости, ни до объекта им же устроенной травли. Он присутствовал в Хогвартсе чисто номинально, как ученик и просто как человек, но был где-то очень далеко даже от Британии, наверное. Иногда у Джеймса на лице было настолько задумчиво-мечтательное выражение, после которого он начинал строчить непонятные символы на куске пергамента или вообще в учебнике и перебирать пальцами в воздухе, что становилось непонятно: а зачем он вообще сюда приезжает?
Гермиона немного притормозила у входа в Большой Зал, оглядываясь, будто заранее знала, что сейчас, вот прямо в эту секунду, из-за угла неторопливо выйдет один из профессоров, или миссис Норрис, или, шаркая ногами, сразу Филч. Она выглядела так, словно не ищет сокурсника, которому приспичило посреди ночи сорваться в неведомые дали, а собирается, как минимум, ограбить Гринготтс и все еще находится в раздумьях, а нужно оно ей вообще или как-то переживется. Гермиона собралась было идти дальше — ведь, действительно, что могло понадобиться Гарри в Большом Зале, пусть даже на ужине он почти ничего и не съел? — но вдруг остановилась, как вкопанная, отчего Рон чуть не врезался ей в спину. А потом услышал и он: из Большого Зала — абсолютно пустого Большого Зала, право слово, третий час ночи на дворе, все спят, кроме двух ненормальных первокурсников, потерявших друга, которому вдруг приспичило куда-то сорваться — звучали приглушенные звуки чьего-то [признайтесь уже себе выглядите как пугливые дети голосов было
три] голоса и [мерлин нет пожалуйста пусть нам просто послышится] фортепиано.
Джеймс Поттер был не от мира сего. Общепринятые понятия морали агонизировали и подыхали мучительной смертью где-то на задворках его сознания, чьи-либо общественные идеи — хоть набирающего силу новоявленного Темного Лорда, хоть вконец съехавшего с катушек на своей идее Дамблдора — если и были приняты к сведению, то всегда, абсолютно всегда, без каких-либо исключений или оговорок, Джеймс говорил, что не позволит кому-то нацепить ему на шею строгий поводок и управлять, как вздумается какому-нибудь сбрендившему миротворцу. И на его лице всегда была мягкая вежливая улыбка, делающая его лицо не в пример красивым и приятным, что невольно вздрагиваешь, когда в почему-то ярко-янтарных глазах читаешь жесткое: «Только попробуй, сука, и ты узнаешь, что значит по-настоящему взбесить такого, как я». И Северус боялся; потому что он не знал, каким может оказаться на самом деле зазнайка Джеймс Поттер и что он может сделать.
Гермиона тихо приоткрыла дверь Большого Зала, светя перед собой палочкой, и оглянулась. В темноте огромное помещение казалось зловещим, будто они попали в населенный злыми духами старинный особняк, куда побоялись бы входить даже экзорцисты — или кто там нечисть изгоняет? Слабый свет Люмоса выглядел так, словно они зашли в туман и включили фонарик — то есть, пусть они и видели очертания столов и висящих над ними полотен с изображениями гербов факультетов, но все равно освещался только лишь воздух перед ними [нам действительно надо видеть чем мы дышим иначе мы случайно резко загоним глубоко в глотку какую-нибудь хищную бабочку и задохнемся например мерлин откуда вообще взялись такие мысли гермиона джин грейнджер]. Гермиона зашла в Большой Зал, продолжая слишком быстро крутить головой, и чуть пронзительно не завопила, когда сзади сначала послышались легкие шаги, потом судорожный вздох, а потом — слишком громкий в ночной тишине хлопок двери.
Брак Джеймса Поттера и Лили для Северуса был словно удар молотка промеж лопаток. Даже не по голове — если бы по голове, он бы еще пережил, с ней у него и так далеко не все в нужном и правильном порядке. Северус и узнал-то об этом случайно — просто странно-неугомонный Сириус Блэк никогда не умел держать варежку закрытой, поэтому весь выпуск семьдесят восьмого был в курсе, что Джеймс Поттер, которого звали не иначе как «Тот-Самый-Джейми», женится на Лили [та-самая-лили-которая-общалась-вон-с-тем-угрюмым-слизеринцем-с-сальными-волосами-вроде-его-звали-снейп-или-как-то-еще-вроде-того].
Наверное, это должно было остаться тайной, потому что Лили выглядела крайне возмущенной и имела все шансы вытрясти из блэковской головы остатки мозга — кажется, именно это она все-таки и сделала, — но самому Джеймсу было глубоко плевать. Он смотрел сквозь невесту и лучшего друга куда-то в толпу и не замечал криков Лили, воплей Сириуса и тихого голоса Люпина, пытающегося всех успокоить. Он смотрел куда-то в толпу, и Северус ясно видел, как кто-то махал ему в ответ огромным цветным леденцом.
От испуга Люмос Гермионы погас, и они с Роном остались в кромешной темноте одни. Гермиона судорожно сглатывала, обняв себя уже двумя руками, и старалась успокоиться [не разрыдаться при роне не разрыдаться при роне не разрыдаться при роне боже позор-то какой]. Рона она не видела — и из-за громкого дыхания не слышала, — но почему-то ей казалось, что он выглядит не менее напуганным, чем она. Что он точно также судорожно сглатывает, быстро и громко дышит, обняв себя руками, и расфокусировано смотрит куда-то в пустоту. Она так думала и следующие минут пять, пока Рон не зажал ей рот и нос рукой, светя Люмосом почти прямо в глаза, и она не увидела, что взгляд голубых глаз, казавшихся черными из-за расширившегося зрачка, — хоть и напуганный, но сосредоточенный, будто у впервые показавшегося из родительской норы волчонка. Сейчас Рон не выглядел, как плюющий на учебу и в сторону высокомерных слизеринцев раздолбай, — может, потому что с тем, как он держал палочку, Гермиона видела лишь его глаза и только мельком лицо, — но именно сейчас она была готова поверить в то, что этот неотесанный мальчишка на самом деле чистокровный волшебник, знающий гораздо больше, чем Гермиона. Знающий то, чего никогда не напишут в книгах.
Несмотря на личную неприязнь, Северус готов был кланяться в ноги магическому таланту Джеймса Поттера. Или его Родовым Дарам, к которым, как объяснял искренне восхищающийся родом Поттеров вплоть до их доисторических и вообще легендарных предков Люциус, относилась Артефакторика. В Англии нормальных артефакторов днем с огнем не сыщешь, а Джеймс, будучи всего лишь на третьем курсе, смог создать какую-то простенькую безделушку, предназначения которой Северус, каясь перед другом, так и не запомнил. Относилось ли к Дарам Поттеров вечное летание Джеймса в облаках, не знал никто, но говорили, что Карлус в свое время таким не был. Северус вообще думал, что Джеймс сам по себе такой ненормальный, и не особо на этом зацикливался. Наверное, будь он маглорожденнным, он бы посчитал это заморочкой чистокровных, но, общаясь с Люциусом, который знал все про всех, и иногда пересекаясь с таким человеком, как Регулус Блэк, Северус точно знал, что такого быть не может в принципе, и даже у магов такое считалось занимательным полетом с крыши вместе с шифером. Однако было то, что не давало Северусу покоя достаточно долгое время. Тот самый человек, который махал Джеймсу на выпуске огромным цветным леденцом из толпы.
Впервые увидев знаменитого Гарри Поттера в поезде, Гермиона подумала, что он как раз из тех детей, которым позволяется все и даже больше. Абсолютно белые волосы слегка торчали во все стороны, но все же нехотя собирались в низкий не очень длинный хвост. Ярко-зеленые глаза смотрели как-то отстраненно и сквозь Гермиону, а когда он повернулся к окну, они засияли богатым золотом — или чистейшим янтарем, смотря что первым в голову для сравнения придет. Сам по себе Гарри был бледным, словно никогда не видел солнца — все вены были как на ладони, — замкнутым и как будто старался сильно с этим миром вообще не соприкасаться, словно его в один миг взяли и резко выдернули из зоны комфорта. Он даже на Рона особого внимания не обращал, только смотрел в окно и иногда что-то беззвучно проговаривал. Гарри Поттер казался странным, не отсюда и не здесь. Его будто никогда не было… вообще где-то. Словно он провел всю свою жизнь в каком-то замкнутом пространстве, вроде небольшой комнаты, без окон и с единственной запертой дверью.
С того самого выпуска Северус с кем-то из шайки Джеймса Поттера не пересекался. Может, только его самого видел пару раз, но и то мельком. Джеймс даже в аврорских рейдах против Пожирателей не участвовал, как ни странно. Просто сидел дома и чем-то занимался. Может, укреплял защитные заклятия, чтобы Темный Лорд их точно не нашел. Может, прожигал жизнь от нечего делать. Но знай Северус, что на самом деле творит Джеймс Поттер, он бы никогда в своей жизни больше не направил бы на него палочку.
Джеймс Поттер был единственным ребенком в семье потомков некромантов-Певеррелов, где родители были точно уверены, что ребенок будет самым обычным и ничего с ним не станется. Что знаменитый Дар их семьи, который появился, когда одна из Наследниц вышла замуж за появившегося словно из неоткуда странного человека с именем Тики Микк, имевшего в братьях министра Англии Шерила Камелота, обойдет Джеймса стороной, как и его отца, Карлуса, как и еще несколько поколений до этого. Сам Карлус так думал ровно до того момента, пока не увидел трехлетнего сына, задумчиво смотрящего на клавиши фортепиано и будто сомневающегося, что с этим нужно делать, и его отражение в находящемся сбоку панорамном окне. Помимо Джеймса там отражалась неясная тень со страшной улыбкой и бордовой, словно кровь, лентой на шее. Лица у Тени не было, но Карлус ни на миг не сомневался — позади его сына стояла сама Смерть.
Гермиона вынырнула из своих мыслей, снова уставившись на Рона. Веснушчатое лицо было нахмурено, он почти не дышал, прикрыв глаза и напряженно вслушиваясь. Гермиона убрала его руку от своего лица — кажется, Рон этого даже не заметил — и скосила взгляд на, предположительно, место, где сидел во время завтраков, обедов и ужинов Альбус Дамблдор. Предположительно, потому что где-то с середины столов начинался в самом деле непроглядный мрак. В стене, которую обычно не видно за спинами преподавателей, виднелась совсем узкая — примерно с ниточку — полоска света, похожая по очертаниям на дверь. Гермиона дернула Рона за рукав, кивком головы показав в заинтересовавшую ее сторону, и потянула его за собой.
Джеймс всю жизнь прожил, зная Смерть и Магию в лицо. Вообще, сей Дар, как это называли обычные маги, на самом деле и Даром-то не был — просто Великих видели вплоть до того момента, пока Тики Поттер-Микк вместе с женой не умер (и никому не было обязательным знать, что Тики Микк умереть не мог даже чисто теоретически). Джеймс даже знал эту во всех смыслах легендарную личность, потому что в какой-то степени он приходился братом и Магии, и Смерти, и еще кому-то, кто не вписался в Великих у магов. Джеймс всегда кривил губы, когда кто-то почитал только Магию и Смерть. Ведь Магия не давала магам той же менталистики, это сделал тот, кто считается ее старшим братом — Пятый Апостол Семьи Ноя, Мудрость. В то время как Магия была Девятым Апостолом, Мечтой. А Смерть вообще Четырнадцатым, чье имя никто не знал. И Джеймса всегда интересовало, когда же тогда на самом деле зародились маги, если, по словам Смерти, ему и самому едва исполнилось полторы сотни. Магия лишь смеялась, хрустя леденцом, и говорила, что это проделки одного из первых поколений Семьи Ноя, пока Граф не видел.
«Ниточка» света действительно оказалась дверью. Гермиона уже хотела было ее приоткрыть, но Рон схватил ее за руку, больно сжав, приложил палец к губам, мол, «тихо», и показал на дверь — «прислушайся».
мальчик погружается в сладкий и глубокий сон
в один момент пламя в пепел обратится в нем
не один нас там двое
Лили вздрогнула и резко обернулась. Она была на кухне, мыла посуду после ужина, в то время как муж и сын были в гостиной: Джеймс пообещал уложить Гарри спать — у Лили мальчик просто не засыпал, все время плакал и звал папу или смотрел в зеркало, стоящее возле кроватки, и тянул к нему ручки. Будто знал, что там кто-то есть; кто-то, кого Лили видеть не могла. В гостиной Гарри засыпал намного лучше — может, потому что там было самое большое зеркало в доме, может, потому что Джеймс любил играть на фортепиано, под аккомпанемент которого маленький сынишка медленно погружался в сон. Но она впервые слышала, чтобы ее муж пел. Он и говорить-то особо не любил, по большей части всегда молчал, а если и говорил, то сухо и резко; голос смягчался лишь тогда, когда он ворковал с сыном, про существование Лили он иногда откровенно говоря забывал. Лили не злилась, она знала, на что шла, когда отвечала Тому-Самому-Джейми согласием на прогулку по Хогсмиду на пятом курсе.
и во сне всплывут дорогие мне твои черты
а в этот миг мягко спустятся на землю
мечты мечты
Рон глубоко вздохнул, обдумывая что-то, а потом, решившись на это, взялся за красивую резную ручку. Судя по тому, как он резко отдернул от железа руку, шокировано и немного обиженно смотря на нее, оно было жутко холодным, потому что даже не дотрагиваясь до ручки, Гермиона невольно подумала, что тянется к куску льда. Рон натянул зубами на ладонь рукав пижамы — впрочем, по его лицу было хорошо понятно, как он «надеялся» на ткань — и немного отворил дверь. Гермионе пришлось немного присесть, чтобы им обоим было хорошо видно то, что происходит внутри.
в ночи глаза сияют цвета серебра мне
их нежный теплый свет сквозь ту тьму ведет меня
теперь не сдамся я
— Нет, — дрожащим голосом прошептала Лили, с возрастающим ужасом глядя на Джеймса. — Нет, я не позволю…
— Лили, — впервые на ее памяти у Джеймса был настолько тяжелый взгляд. Он буквально вдавливал ее в кресло, заставляя сжиматься и чувствовать себя совсем маленькой и глупой девочкой по сравнению с ним. И Лили даже знала, почему — концы волос Джеймса подозрительно белели, сверкая на солнце, как кварцевые кристаллы, и иногда светясь в темноте гостиной, когда он по вечерам напевал Гарри ту странную колыбельную, — если ты хочешь нашему сыну смерти от рук сошедшего с ума фанатика по замыслу помешанного на Всеобщем Благе старика, которого в лучшем случае ждет игра в Мечте, а в худшем — я даже представить не берусь, то вперед, я с удовольствием понаблюдаю за твоими жалкими потугами.
Джеймс безотчетно прижимал Гарри к груди, смотря на жену взглядом взбешенного коршуна, готового растерзать неугодного на месте сию же секунду, кривил губы, отходя ближе к зеркалу. Только сейчас Лили заметила, что сбоку на раме есть выпуклая металлическая деталь — красивый плющ, оплетающий темное дерево, — похожий на дверную ручку.
— Мой сын никогда не станет инструментом в борьбе этих двух маразматиков, — разъяренно прошипел Джеймс, поглядывая на жену с высоты своего роста. — Я об стену убьюсь, но не позволю им до него добраться.
На плечо Джеймса легла аккуратная ручка с серой кожей и ухоженными черными ногтями.
и через сотни лет вперед пойду буду хранить
веры луч дарованный мне
Комната была небольшой и ослепительно белой. В центре стояло фортепиано, но так, что самого играющего на нем человека было почти не видно, только его колышущуюся белую макушку. Но в огромном окне — или зеркале? — позади виднелась идеально ровная спина в белой рубашке, черном жилете и со спускающимися с волос концами ярко-красной ленточки.
— У нас гости! — радостно воскликнул девичий голосок, и перед Роном с Гермионой возникла странная фигура. Девочка, лет двенадцать-четырнадцать, с синими короткими волосами, торчащими во все стороны. Серая кожа, ровный ряд из семи стигмат на лбу, ярко-янтарные глаза — совсем как у Гарри, когда он смотрел на свет, подумала Гермиона, отшатываясь от девочки. — Как интересно! Гарри, ты знаешь их? — она обернулась к прекратившему играть на фортепиано подростку, продолжая задорно улыбаться, но глаза у нее были ледяными. Гермиона заметила, что над девочкой летает несколько зажженных свечей, и она ни разу не сомневалась, что незнакомке под силу нашпинговать ими их с Роном так, что даже мама родная не узнает, в случае чего.
— Мои сокурсники, — Гарри отстраненно посмотрел в их сторону, возвращая внимание инструменту — водил пальцами по клавишам, но не играл. — Рон Уизли и Гермиона Грейнджер.
— А, Предатель Крови и маглорожденная, — девочка снова посмотрела на них, оценивающе пройдясь взглядом с ног до макушки, и разочарованно вздохнула, крутанувшись на месте. — Неинтересно.
— Тебе никогда не бывает интересно, — девочку за плечи неожиданно обняли, из-за чего она возмущенно вскрикнула, но тут же расслабилась.
Глаза цвета стального серебра прошибли Гермиону на холодный пот. Ей показалось, что если бы лед мог смотреть, то смотрел бы он именно так — скучающе, настороженно для галочки и буквально вбивая в пол.
— Гермиона, Рон, — она с трудом повернулась в сторону Гарри, тяжело сглатывая и с усилием заставляя себя оторвать взгляд от странной парочки, — позвольте вам представить — Смерть и Магия.
Лили, с ужасом смотрящая на ворвавшегося в спальню Волдеморта, с уверенностью могла сказать, что ужас был напускной. Больше всего она боялась тогда, когда из зеркала на нее смотрела сама Смерть, а Магия бережно держала на руках ее сына и косилась на съежившуюся фигурку Лили колючим взглядом цвета янтаря. Под прикосновениями Магии — этой разумной силы, разумность которой Лили никогда не признавала, обретшей облик девочки-подростка — волосы Гарри из черных буквально на глазах седели, становясь белыми, словно первый снег, еще не тронутый ничьими руками и ногами. Лили знала, что, прикоснись Магия к ее рыжим локонам — если бы она хотела, ведь Магии было глубоко плевать на Лили, — те бы тоже поседели. И стали бы такими же, как у Смерти — молодого юноши с шрамом через все лицо, с нежной улыбкой наблюдающим за действиями своей [кого? подруги? сестры?] из зеркала, но не выходящим из него.
— У него нет тела, дитя, — Магия улыбалась, гладя Гарри по голове и нежно прижимая его к себе. — У Смерти нет тела, потому что его уничтожили те, кому он больше всего доверял. Поэтому он больше никому не доверяет, — Магия насмехалась над ней, глядя на Лили, как на неразумную девчонку. — Прощай. Мы позаботимся о твоем сыне.
Она развернулась к зеркалу, собираясь в него войти, но вдруг остановилась, развернувшись к Джеймсу.
— Ты хороший человек, Джейми, — Магия слегка кивнула ему, прикрыв глаза. — Граф будет рад видеть тебя у себя на чаепитии.
Белые диванчики, стоявшие возле фортепиано, оказались невообразимо мягкими, и Гермиона только сейчас поняла, насколько устала, бродя по замку около часа в попытках найти Гарри. Ее буквально сморил сон, хотя она сопротивлялась — как-то вяло, но все же. Рон выглядел не лучше — он упал головой на ее плечо, пытаясь держать глаза открытыми, но все равно через минуту борьбы смирился и закрыл их. Гермиона старалась мужественно терпеть, пока снова не зазвучало фортепиано.
мы с тобою поклялись продолжать идти
беречь узы что так нам дороги
клятву свяжет навсегда поцелуй
С последним словом Гермиона провалилась в глубокий сон.
