Живой огонь

Балмора – лукавая черноглазая девка, потчующая гостей дешёвым, но неплохим алкоголем; для гостя, что ценит анонимность больше, чем роскошь, ей есть что предложить — и чем удивить того, кто ещё не разучился удивляться. Вы, впрочем, не пьёте много: дымка хмельного веселья обоим в радость, но потерять над собой контроль было бы очень некстати. Вы пьёте немного, но всё-таки пьёте — на трезвую голову в “Южной стене” слишком трудно побороть брезгливость. Чистота здесь явно не в приоритете; дешёвое масло чадит, дешёвый, но неплохой алкоголь ударяет в голову, а дешёвый смех дешёвых шлюх разносится по общему залу и заглушает для посторонних ваши с Ильмени разговоры. Твоя госпожа – чистое золото в груде крикливых дешёвых побрякушек и от такого соседства сияет лишь ярче. Волосы убраны просто, узлом на затылке, и, не считая лица, не видно ни клочка голой кожи: закрытое платье под горло, синий шёлк перчаток скрывает руки… Однако желание душит, туманит голову крепче любого флина: пить это золото, петь это золото, петь его искренне, вывернув наизнанку душу — ведь нет нужды во льстивом менестреле чудеснейшей из женщин Тамриэля… держать это золото в жадных дрожащих пальцах, сплавляться с ним воедино — вопреки боли и боязливости вопреки... Вам не нужна огласка, а в “Южной стене” никто и не смотрит тебе в лицо — никто не запомнит очередную парочку скрытных любовников, и ради такого можно перетерпеть и липкий, заляпанный жирными пятнами стол, и кисловатый запах неубранной свежей рвоты. В общем зале вы не задержитесь дольше необходимого, но снятая на ночь комната обещает быть немногим лучше… А впрочем, это не охлаждает вашего пыла — вы начинаете целоваться ещё в коридоре и в комнату буквально вваливаетесь. Ты с трудом отстраняешься, запираешь на ключ солидного вида дверь и, когда Ильмени зажигает светильник, осматриваешься. Зрелище удручающее: конечно, тебе доводилось ночевать в местах и похуже, но ты давно так не боялся подцепить вшей; запах дешёвого мыла не маскирует того, что постельное бельё – отчётливо несвежее. Ильмени гадливо морщится, оглядывая это великолепие. Герцогской дочке подобное явно в новинку, и даже жажда приключений не способна, кажется, скрасить положение. – Ты меня, конечно, предупреждал… – начинает она неуверенно, но ты слишком далеко зашёл, чтобы сдаться на полпути. – Подожди. Я знаю, что нужно делать. – Как скажешь, мутсэра. Ильмени ждёт, скрестив на груди руки, и на лице у неё – недоверчивое любопытство. Перевязь с мечом ты аккуратно кладёшь на пристроенный у окна колченогий столик, а следом – отстёгиваешь и расстилаешь на кровати свой плащ; потом наступает очередь кафтана, и Ильмени наконец разгадывает твой замысел. Она смеётся, но её помощь с завязками и застёжками неоценима — в четыре руки дело спорится. Твоей одежды хватает почти в два слоя, а ведь ты обнажился только по пояс! Даже хорошо, что кровать узковата. Пока ты с гордостью обозреваешь результаты своих трудов, Ильмени нетерпеливо прижимается сзади, скользит затянутыми в шёлк пальцами по груди, по животу и запускает ладони тебе под пояс, мешая распутать шнуровку. Ты-то давно готов, ещё в общем зале готов был, однако... – Дайте хоть снять сапоги, госпожа моя! – смеёшься, перехватывая её за запястья. – А зачем тебе? – Ильмени насмешливо щурится. – Право возлечь на этом царственном ложе надо ещё заслужить! Для начала помоги-ка мне раздеться. Такому приказу трудно не подчиниться — но это не значит, что у тебя нет парочки дельных предложений. – Перчатки не снимай, – просишь ты и, подумав, добавляешь: – Чулки тоже. – Как скажешь, мутсэра, – повторяет она всё с тем же предвкушающим блеском в глазах. Тебе очень не хочется её разочаровывать. Верхнее платье, нижнее платье… Ты, верно, управился бы быстрее, если бы постоянно не отвлекался — дразнишь зубами ухо, обводишь языком обнажившиеся косточки позвонков, мнёшь небольшую упругую грудь… Чудо, что вы вообще хоть сколько-нибудь продвинулись! Ильмени, оставшись в сорочке, игриво бьёт тебя по ладоням и отстраняется; аккуратно складывает одежду и оставляет её у изголовья; разувается, с ногами забирается на кровать — и ты опускаешься перед ней на колени. Ильмени упирается мыском тебе в грудь — шёлк чулка холодит разгорячённую кожу, — и глядит на тебя сверху вниз, задумчиво покусывая губы. – Что же, мутсэра, – произносит она наконец, – готов ли себя проявить? Доказать свою преданность? Ты киваешь, завороженный открывшимся зрелищем: изящные узкие ступни и длинные стройные ноги, одетые в кремовый шёлк; пенная белизна подола, из-под которой мелькают подвязки; приглашающе разведённые бёдра; затвердевшие — вряд ли от холода — соски, отчётливо проступающие сквозь тонкую ткань сорочки... и вся её поза — властное, бесстыдно-чистое желание. – Многого я не прошу, – усмехается Ильмени. Её ступня расчерчивает тебя надвое, от подбородка и до пупка, и ныряет вниз, поглаживая сквозь ткань твой болезненно твёрдый член. Ты приглушённо стонешь, а Ильмени, взглядом указывая держать дистанцию, признаётся: – Я просто хочу, чтобы меня заметили. – Тебя нельзя не заметить… – Мне мало того, чтобы меня слышали — время от времени, и только когда я начинаю кричать... Но меня не слушают, они не хотят меня слушать: улыбаются, пока я хорошая, удобная Дому девочка — но и только, – отрезает она; проказница-ступня не прекращает сладкую пытку. – Как со стеной говоришь и даже не понимаешь: они слепы, или глупы, или осознанно не хотят ничего замечать? В чём причина?! Ярость ей удивительно к лицу: глаза горят, краска приливает к щекам, и пухлые, бесконечно манящие губы кривятся хищно, приобнажая зубки, готовые, кажется, впиться в тебя до крови и не давать пощады. Дивная картина! – Не говори мне, что я не смогу ничего изменить, – предостерегает она. – Не говори, что это не моя ноша. Хватит, наслушалась! Что же, молчишь? Она пылает ярче, чем сотня свечей, но и она – обычная мерка. Девочка, избалованная, не знавшая истинных невзгод, которой и грязные простыни — испытание; девочка, убеждённая, что мир устроен до боли просто, что жизнь подвластна её неукротимой воле, что всё можно взять под контроль… Ты редко её разочаровываешь: в конце концов, в том, чтобы на время отказаться от всякого контроля, есть и свои преимущества! Ты не хочешь ей врать, не хочешь лукавить и потому неизящно меняешь тему. – Я бы поговорил о другом, – тянешь, перехватывая ногу-мучительницу за лодыжку, – и не словами. Ты подносишь к губам её ножку, легко, почти невесомо целуешь подъём, втягиваешь в рот и посасываешь затянутые в шёлк пальчики, обводишь своими пальцами косточки щиколотки, мягко разминаешь икры… Когда рука поднимается вверх, к подвязке, и касается голой кожи бедра, тебя словно жидким огнём окатывает — становится трудно дышать, и ноющий от напряжения член грозит окончательно свести с ума. Ты скатываешь чулок с галантной неторопливостью — хотя дрожащие пальцы, наверное, выдают тебя с потрохами, — отбрасываешь его на кровать, так же справляешься со вторым и замираешь. Будь ты чуть более стойким, то с радостью бы продлил эту ласку: целовал, облизывал, оглаживал — нежную кожу меж пальцами, под коленями, на внутренней стороне бедёр; тонкие косточки, точёные лодыжки и икры… У Хлаалу Ильмени Дрен идеальные ноги, достойные быть увековеченными в бессчётных станцах, но, совершенно дурной от похоти, ты чувствуешь, что долго не продержишься, и очень не хочешь бесславно кончить в штаны. – ...Что же, поделитесь планами, а, мутсэра? – Ловец жемчужин,       К милой меж стройных ножек             Готов я нырнуть, – декламируешь свой экспромт, и Ильмени заливисто смеётся в ответ. – Вечный страж, наитипичнейший представитель, – фыркает она и, лукаво посматривая из-под полуприкрытых век, разрешает: – Снимай свои сапоги, Вечный страж. Будем брать штурмом Красную гору. И пока ты возишься с блядскими сапогами — высокими и, по последней моде, туго сидящими, — Ильмени избавляется от остатков одежды и остаётся в одних перчатках. Она упоительна, она околдовывает тебя и грациозным изгибом шеи, и нежной впадинкой меж ключиц, и ладной красивой грудью с торчащими от возбуждения сосками — и тянет к себе, чтобы помочь раздеться. Когда ты, блаженно-голый, оказываешься на кровати, Ильмени опрокидывает тебя на спину, оставляет влажную дорожку поцелуев на животе — и отстраняется, облизывает губы. Ты протестующе стонешь, но госпожа твоя яростна, как Боэтия, и не даёт поблажек: она выжидает ещё немного и, наклонившись, берёт тебя почти целиком. Кажется, ты выстанываешь её благословенное имя — и толкаешься в этот благословенный рот, пухлогубый и тесный. Ильмени же пережимает у корня твой член, не давая кончить — от ласки влажного шёлка будто пронзает молнией, — и её сочные, чувственные губы сжимаются вокруг тебя, скользят по стволу в быстром, неровном ритме. Наигравшись, Ильмени выпускает тебя, слизнув напоследок предсемя с блестящей головки, и тут же седлает, обхватив ногами бёдра. – Я не хочу идти на компромиссы, – заявляет она, пока трётся о твой напряжённый живот, уже иными губами оставляя на нём влажные дорожки, – не хочу довольствоваться малым, не хочу угождать и улыбаться. Пробовала — всё без толку. Может, мне стоит начать играть по-плохому? Как думаешь, мутсэра? Ты умудряешься прохрипеть в ответ что-то согласно-одобрительное, и Ильмени направляет в себя твой член, насаживается резко и глубоко. Её улыбка похожа на оскал, её лоно, ритмично пульсирующее, похоже на путь к небесам жестокостью... Вы оба двигаетесь рвано и как-то невпопад — навстречу друг другу, поднимаясь, и опускаясь, и сталкиваясь… а ваши пальцы — синий шёлк и горячая серая кожа — сталкиваются у её клитора... Ты взрываешься от переполняющего тебя восторга — всё-таки первым. Ильмени продолжает двигаться, пока ты не обмякаешь, и выскальзывает; после ты совсем немного помогаешь ей пальцами и наконец достигаешь успеха — её лицо искажает судорога, с губ срывается сдавленный всхлип… Когда Ильмени Дрен, изнеженно-разомлевшая и подрагивающая, словно струна, прижимается к тебе и целует в плечо, всё остальное не важно — даже то, что лежите вы на ворохе мятых тряпок, а тебе, возможно, придётся потом придумывать, как вывести или спрятать пятна подсохшей спермы. ...Не важно и то, что вы, конечно, расстанетесь — когда поймёте, насколько вам не по пути. “Избалованная девчонка” и “трусливый соглашенец” не уживутся друг с другом, но даже последняя безобразная ссора не обесценит разделённых меж вами счастливых часов. Время докажет, как ты был не прав, считая, что Ильмени Дрен не знает и не узнает настоящей жизни: она запылает Ресдайну ярче, чем сотня свечей — как и положено солнцу, — и будет пылать и в трущобах Вивека, и при дворе. Впрочем, ты докажешь, что и она была не права — не до конца права, по крайней мере: да, ты бывал труслив, но труслив совершенно иначе... Её огонь будет вдохновлять тебя даже после вашего расставания, а её перчатка останется драгоценнейшим даром, даже когда выскользнет у тебя из рук. Вам обоим выпало жить и любить в эпоху перемен — и ковать свои собственные легенды.