Сорок девятый

Три тысячи какое-то к черту лето будет скудным. Солнце будет выжигать глаза, земля будет высушена и даже, кажется, воспрянет и будет изнывать от жажды. Небо будет колебаться в конвульсиях, солнце и луна помрачатся, звезды потеряют свой свет. Сутки сдвинуться на час, и кто-то будет говорить что всё, конец, но клерикалы будут называть это вторым пришествием. Потому что этому отвратительному, бессмысленному месту нужно спасение. И, как считает Лис, единственное спасение этого места — полное безвозвратное уничтожение. Ну надо же. Кто бы мог подумать. Банальные мысли и бесформенная философия Лиса было его главным преимуществом. Он сам наделил себя драматизмом, при котором, ему казалось, что где-то на периферии его сознания проснётся его страх, возможно, пробудиться совесть и все те качества которые заставляли его чувствовать себя жалким (приближённый синоним — живым). Лис был живым, да. Но не чувствовал. Лис думает, что это всё ему надоело до нервной дрожи. Лис ведет войну внутри себя за мир. Мир рушится кирпичами с каждого дома в четыре пятьдесят шесть утра и Лису кажется, что поскорей бы уже. Мир перестал стоять на сокралеизированной свободе, на шаткой поверхности люди ищут смысл бытия, и некоторые «я-нашёл-то-что-искал» рядами скинуться с крыш, как рядами выбрасываются на берега киты, уже заранее зная кое-что, один «маленький» секрет, что даже смерть кажется не самым ужасным выходом. Лис с любопытством щурит глаза, когда разговоры о Боге становятся насущными, животрепещущими и единственно верными. Когда люди поняли остроту этого вопроса, Лис идет напиваться в «Армагеддец» и думает что это уж слишком иронично. Добро пожаловать в обитель блаженных, старина. Лис пассивно-агрессивно выворачивается из цепких лап сумасброда и пристанища его патологий, города, в котором нет места благосклонности, и уже совсем-совсем скоро (Лис даже поставил будильник) не будет никого. Люди в этом убогом городе застряли своими головами глубоко в урнах, баках для мусора и унитазах. Люди в этом городе много смеются. В глазах у Лиса тянущаяся болезненная пустота. Послушай, сынок, — говорил ему в детстве старый сосед пятиэтажного дома, — в момент, когда мир начнет рушится под ногами, ради спасения своей души люди будут искать своего Бога. Кто-то найдёт его в поиске, кто-то — в лицемерном, погрязшем в гнилье искусстве. Кто-то будет непорочен ради Отца, а некоторые разглядят его в животном разврате. Но дело то в том, что. Лис всматривается в глубь задрипанного темного переулка. Ночные клубы, бары, секс-шопы, дрянные мотели и забегаловки «у дядюшки Х» — этого здесь хватает и этого здесь слишком много, именно в такой последовательности и именно с такой установкой приоритетов. Мир вокруг него неоновый и ненастоящий. Люди продолжают орать во всю глотку песни и искать Бога. Вымирающие манекены и гангстеры выбивают из него всю дурь. Убедившись, что в карманах и в кошелке у Лиса Бога не нашлось, они харкают ему на ботинки и исчезают под кирпичами. В любом случае, Лис в этом опытен. Гулкие лязги выгрызают из ушей звучание чего-то важного, старые прошмандовки пытаются продать Достоевского без нескольких страниц и Лис думает если бы. Если бы он мог уничтожить всё это. Кровь из носа Лиса вырисовывается в надпись: «Возлюби ближнего своего» Щелчок Что-то страшное разрывает его на куски, и от него не остаётся ничего, что можно было бы сшить обратно. Его тело бьётся в агорнии, он горит. Ему так страшно, боже, как ему страшно. Лис врезается костяшками в камни. Помогите мне. Ему страшно. Он кричит. Он плачет. Его тело ломается до кровяных ошметков. Последний раз он смотрит в небо. Цикл повторяется снова и снова. Лис сидит здесь очень долго, пока не осознает, что он здесь совсем один, в темноте. И ничего нет. Пожалуйста, помогите мне. Истерзанный, раненный Лис срывается с места. Он бежит от всего ненормального, сумасшедшего, и думает вот бы встретить сейчас кого-нибудь хорошего, доброго, глупого и нормального. Кто-нибудь, пожалуйста помогите мне. Лис видит лицо. Бледное, вытянутое лицо и затвердевшие до корки глаза. Слепое лицо шатается из стороны в стороны, ужасные несуразные ноги, как будто из глины, медленно подходят к нему. Помоги мне Некрасивые грубые руки и большой красный рот подозрительно ласково улыбается ему. Лис видит человека перед собой. Человек наклоняется и шепчет мертвыми вздохами: Протяни руку И Лис тянет руку. Лис видит самого себя. Лис одержим дрейфующим штормом, медовой отрадой и нескончаемым истомным криком. Он переполнен мечтами, грозовыми тучами и ласковым милосердием. Ли чувствует вой сирены у себя внутри. Он чертовски болен, но на самом деле он абсолютно здоров. (я ещё никогда не чувствовал себя таким живым!) Что-то заставило его чувствовать. Возможно, он может. Лис не позволяет оскалу сойти с его лица, когда нетрезвый парниша с возбужденной аффектацией обращается у нему «дружбан» и недовольно кривится, когда парнишка сновасновасновасноваснова говорит о Боге. Он говорит: что церковь, что публичный дом — доведенная до абсолюта одна и та же истина. Он говорит: пришло время, когда люди точно знают когда им придется умереть. Он говорит: Бог не вмешивается, позволяет нам страдать. Если молишься о продолжении жить, тебе уже легче — потому что молишься, или потому что так складываются обстоятельства: в минуты молитвы, ты, всё же, пока не умер. Но Бог не слышит. Не может. у Него — ни слуха, ни зрения, ни жалости или стремления помочь. В нем нет ничего человеческого. Спасать кого-то — значит нарушить изящество бытия. Изящество важнее наших страданий. Лис так устал. Улыбается. Щелчок. Лис смотрит ему прямо в глаза и видит непреодолимую человеческую жажду. Жажда. Человеческое бремя — извечное страдание, тяжкий труд, безусловный грех. Жажда… Это спасет его. Он закатывает вверх красные глаза, чтобы не зарычать, стучит пальцами по стойке, они дрожат. Соль жжет бесцветную радужку, и какой-то горький ком подступает к глотке. И вот, грандиозный момент, и если прислушаться, то можно услышать как в черепно-мозговой коробке Лиса что-то рушится. Война внутри Лиса закончилась. Он заранее проиграл. Теперь Лис усмехается как хищник, который сыт — достаточно вызывающе для Бога? — Расскажи мне, — говорит он, — ты — жалкое подобие сына, мужчины, бойца. Просто никчемная тень жены, друга, любовницы. Подай мне знак. Хочешь, чтобы Я спас тебя? Протяни руку. Кажется, это была его первая жертва. Педофилы заслуживают прощения. Серийные убийцы и психопаты становятся иконами. Коррумпированные политики никогда не лгут. Насильники, подонки, наркоманы, живодеры — все они образец добродетели, сыны, последователи, само создание Лиса. Он превосходен. Он даже слишком справедлив. Его бесформенная философия обрела самодельную гравировку. Все эти жалкие, ноющие, истекающие кровью сердца плачут впустую. Красные, белые, синие кровяные тельца, смешанные со слезами и бесчестным количеством наивности падают на бетон. Их глаза умоляют. Пора разбивать зеркала. Всё закончилось на сорок девятой. Он спасал, люди шли к нему сами и больше не возвращались. Боль, что я причиняю, всегда увековечена в камне. Боль, что я причиняю, всегда делала меня одним целым с недосягаемым. Я — центр мироздания. Боль, что я причиняю, ценится на вес золота. Это подарок. Я дарил им спасение — говорил он. Это было новое лживое пришествие Господа. До первой жертвы полиция находит тело под кирпичами