Поймай меня

Чэн с порога тяжелым взглядом окидывает, рассматривает с головы до ног, прищуриваясь, будто перемен ждал. Молчит, исподлобья глядя, пока Би кабинет пересекает, но как только близко подходит, встает, протягивает руку и душит коротким объятием, ощутимо по спине хлопнув. Даже не верится, что еще вчера вечером урчал в трубку ласковым голосом, шелковой интонацией обещая невъебенные проблемы, а потом орал так, будто конец света наступил. Сейчас же ждет терпеливо, пока Би развалится в кресле в привычной позе, свесив с подлокотника ноги и уставившись в потолок: условный сигнал — подожди, сейчас я тут улягусь поудобнее, и можешь начинать. Судя по хмурой складке на лбу и крепко стиснутым зубам, Чэну определенно есть, что сказать. Злится. Злится, но, глядя на Би, спрашивает совершенно не то, что ожидалось. Хмурится еще сильнее, скользя взглядом от стоп до макушки, и досадливо языком цыкает: — Ты там жрал вообще? — Угу. Даже врать не приходится. Конечно, жрал. Стейки с кровью, мягкий сыр и свежие овощи — каждый день. Обязательно. Это же полезно. А еще на такой диете не сдохнешь, даже если каждый день до состояния обморока круги по ночному парку наматывать. На такой диете не сдохнешь, даже если хочется. А Би и не хочется. Разве что иногда, по утрам, в те несколько минут, когда просыпается и лежит с закрытыми глазами, зависнув между сном и явью, и ловит себя на том, что прислушивается, пытаясь уловить в абсолютной тишине квартиры обрывок смеха или звук чайной ложки, которой слишком звонко колотят по чашке, размешивая сахар. — Сядь нормально, не у психолога на приеме, — раздраженно бросает Чэн и шумно выдыхает, когда Би демонстративно ерзает, удобнее укладывая голову на подлокотник, — так, чтобы мне тебя видно было. — Тебе и так видно. А мне тебя — отлично слышно. Начинай уже, — апатично отмахивается Би, заранее зная, о чем пойдет речь. Пауза тянется долго, а потом Чэн вкрадчиво спрашивает: — Начинать? Начинать, блять? Что это, нахер, было? Что за самодеятельность? — Ты про Цзо? — Я про Цзо. Тебя о чем просили? — Договориться. — И? — Вроде договорились, — дергает плечом Би и с трудом подавляет желание поморщиться. Гематомы на спине и под ребрами за ночь налились спелой, багрово-болезненной тяжестью и при каждом неосторожном движении отдаются болью от шеи до поясницы. — О да, я уже в курсе, — голос Чэна почти до шепота падает, почти шипением стелется, и Би нехотя поворачивает голову в его сторону, так просто, на всякий случай, оценить, что из тяжелых предметов у Чэна в пределах досягаемости находится. — Ты с ним говорил? — Говорил? Нет, я с ним не говорил. Видишь ли, Би, с человеком, у которого челюсть на медицинских спицах держится, говорить сложно. Зато он написал. Не мне, кстати. Напрямую Цзянь, которому теперь тоже интересно, что это было. — Несчастный случай. Нет, правда, — искренне улыбается Би, — стояли, общались, а тут ливень, скользко, падение, бордюр и челюсть эта его. Черт, ну кто виноват, что он такой неуклюжий. — А охрана? — Случайность. Мы с ними поднимать его одновременно бросились, а тут, говорю же, ливень, скользко. Я, честное слово, помочь хотел. И я, кстати, уже выразил свои сожаления по поводу случившегося. Чэн кивает: — Да, я слышал, ты ему даже цветы в больницу отправил? — Отправил. — Чудесно. Как в этой икебане оказалась крыса, не знаешь, нет? — Без понятия. — Почему у нее башки не было, тоже без понятия? Би плечами пожимает, качает головой и, потерев пальцами глаза, уже серьезно на Чэна смотрит: — Хватит уже, а? Цзянь хотел земельный участок, Цзянь получил земельный участок. Что не так? Чэн только руками над столом разводит: — Что не так? Ты вообще понимаешь термин «мирные переговоры»? Если бы нужно было напугать и покалечить, я бы сам туда съездил. Черт, да что на тебя нашло? Мало того, что облажался, ты еще и один был. Шальную молодость вспомнил? Приключений захотелось? Что это было? Боль под лопаткой нарастает, и Би приподнимается, опираясь плечом на мягкую спинку, поворачиваясь к Чэну лицом и старательно перебирая в голове варианты ответа. Что это было… приступ меланхолии, блять. — Я не знаю, Чэн. Нормально все шло, потом он истерить начал, руками размахивать, я его оттолкнул, вмешалась охрана. Да и в чем проблема-то? — У Цзяня с ним в дальнейшем сотрудничество планировалось. При застройке этого самого участка. Как думаешь, состоится? — Не знаю. Но если хочешь, я могу попробовать договориться, мы же все-таки нашли общий язык… — Все, — морщится Чэн, — заткнись, пожалуйста. Цзянь, кстати, велел тебе передать, что крыса — это убого, и в следующий раз просил проявить оригинальность. — Непременно, — Би вопросительно приподнимает бровь, глядя в глаза, и Чэн, покачав головой, нехотя продолжает. — Я сказал, что если до такого дошло, значит, других вариантов не было. К тому же, он последнее время в благостном расположении духа, так что… — разводит руками, тем самым поставив точку. У Би эта точка в голове множится, расплывается предположениями и версиями, грызет любопытством и тянет тревогой под ребрами. — Счастливое воссоединение семейства, да? — Вроде того. Ожидаемо. Рано или поздно, так или иначе, но случилось именно то, что и должно было. И все бы ничего, вот только есть один важный вопрос: — Как он? Спокойно-равнодушный тон в проебе: Чэн замечает — на лицо будто тень набегает. Молчит, опустив глаза и разглядывая столешницу, а потом тянется к сигаретной пачке, закуривает и, затянувшись, не выдыхает максимально долго. — Хорошо. А тебе вообще не нужно… — Чэн. Настаивать не стоило бы. Стоило бы удовлетвориться этим его «хорошо» и больше не задавать вопросов. Потому что Чэн прав: ему вообще не нужно. Не должно быть нужно. Вот только это «как он там?» каждый день изнутри разъедает и заставляет по ночам просыпаться, курить до тошноты, глядя с балкона на город, и под покровом темноты, когда слова совсем невесомыми кажутся, признаваться ночным огням, себе и ветру: «Я люблю тебя. Я люблю тебя. Я люблю тебя. Я так сильно… ну как ты там, хороший мой?» И поутру от этого хочется выпилиться нахер, поутру от этого злостью и ненавистью к отражению в зеркале кроет, до рассеченных осколками костяшек и стеклянного крошева в раковине. А потом опять наступает ночь и… — Расскажи, — хрипло просит Би. И Чэн затягивается в очередной раз, задумчиво пальцами висок трет: — Да не знаю я толком ничего, Би. Помирился с матерью, вроде бы потихоньку с отцом общается. Но живет один. В Гонконг к ним переезжать отказывается, но это еще под вопросом. Собирается в универ поступать: Зэн его на днях куда-то там возил. Первый шок прошел, и теперь… — Чэн разводит руками над столом, — он всего-то мальчишка, у которого никогда отца не было, стоило ожидать, что любопытство победит и все наладится. Би кивает, глаза отводя, но Чэн замечает, успевает уловить по-волчьему голодный взгляд: говори, говори, говори. О важном, о незначительном, о чем угодно, лишь бы его касалось, лишь бы не ночная тоска от неизвестности, не паранойя вкупе с синдромом навязчивых состояний, когда хочется за порог выйти и понестись, не думая, со скоростью под триста, чтобы увидеть только, прикоснуться смазанно и просто вспомнить, как это: живым себя чувствовать. Чэн смотрит задумчиво, голову рукой подперев и вылавливая малейшие эмоции на лице, а потом вяло и нехотя будто замечает: — Даже не думай. Вообще к нему не приближайся. — Я и не собирался. — Я серьезно, Би. Ты вообще понимаешь, как тебе повезло, что все так сложилось? Если бы об этом стало известно, если бы до Цзянь только слухи дошли, тебя бы уже в живых не было. — Да и пофигу. Чэн замолкает ошарашенно, подпирает кулаком щеку, прячет за длинными пальцами горькую, пустую усмешку: — Даже так. Бывает же. — Бывает, — соглашается Би. Уйти хочется. Домой вернуться, к тишине и Минжу, закинуться обезболивающим, чтобы спину и ребра ломить перестало, и завалиться спать, убедить себя хоть на одну ночь, что больно исключительно из-за гематом, которыми тело расписано и что колеса помогут. А Чэн говорит — повезло. Чэн — добрый доктор, который, стоя у койки пациента с оторванными конечностями, тоже говорит: повезло, выжил же. Чэн не понимает, и не поймет, просто потому что относится к той редкой породе людей, которые чувствовать не умеют в принципе, которые даже представить себе не могут, как тоскливо внутри отчаянием воет и как безнадежно горько убеждать себя в том, что жизнь продолжается, хотя на жизнь это уже мало похоже. — Расскажи, что там завтра в порту, — просит Би, — и я пойду уже: у меня ночь и так с этими переговорами не задалась, плюс дорога. Если у тебя все… Чэн молчит так, будто и не слышит совсем. Шарит глазами за плечом Би, снова закуривая, и отзывается, только пару глубоких затяжек сделав: — Все, да. Ты, знаешь, иди. День завтра долгий и… Иди, короче. Я там тоже буду, там и поговорим, не срочно, — на протянутую над столом руку смотрит заторможенно и пожимает ее, по-прежнему в глаза не глядя. — До завтра, Би. Чэн сегодня странный: Би это понимает уже из клуба выйдя и, направляясь к машине, думает, не вернуться ли. У Чэна бывает, на Чэна находит. Будто кто-то невидимый щелкает тумблером, переключая железобетонные настройки, и тогда Чэн на пару дней вязнет в чем-то своем, глубоко внутри похороненном и пару дней барахтается в этом, внешне оставаясь таким же, как обычно, для всех, кроме Би. С ним он, впрочем, тоже не откровенничает: Би смутно догадывается, что эти приходы связаны с семьей Чэна, которая у него вроде есть, но которой всегда не до него было, но сам Чэн напрямую об этом никогда не говорит, ничего не рассказывает, разве что изредка, когда кроет совсем основательно, может в гости завалиться с бутылкой вискаря и тихо за спиной сидеть, выкуривая одну за одной, наблюдая, как Би готовит, а потом предложить сорваться в клуб или устроить гонки по ночному городу. И на следующий день Чэн возвращается к себе прежнему, и понятно становится, что чем бы его там ни размазывало — прошло, улеглось, отпустило, в очередной раз зарылось в слои самообладания и вылезет теперь не скоро. Сегодня вот, судя по тому, как Чэн смотрит и замолкает задумчиво, в собственные мысли проваливаясь — как раз такой случай. И Би никак не может решить, стоит ли возвращаться или лучше дождаться, пока сам явится, но непроизвольно замедляет шаг и пялится под ноги, спускаясь по ступенькам, ведущим от входа к парковке: после помещения на улице оказывается слишком ярко и пока глаза привыкают к солнечному свету, на серый асфальт смотреть куда приятнее, чем по сторонам. — Хуа Би! — женский голос, звонкий и ласковый, продирает хлыстом по позвоночнику, заставляя резко голову вскинуть и застыть неподвижно, чувствуя, как сердце прыгает в горло. Ксия. Как всегда холодная и прекрасная: — Здравствуй! Яркие губы. Нарочито небрежная коса за спиной. В руках папка с документами, которую она тут же перехватывает поудобнее, чтобы протянуть Би руку для пожатия. И Би, сжимая ее ладонь, с трудом заставляет себя смотреть ей в глаза. И не смотреть на него. Всего-то в паре метров стоит, наклонившись низко и заправляя в конверс некстати выбившийся длинный шнурок. Рваные светлые джинсы, безразмерный тонкий свитер, мягко облепивший плечи и спину. Бурчит что-то себе под нос, когда Ксия окликает по имени, а потом распрямляется и застывает с улыбкой на лице. — Милый, смотри, кто здесь! — Ксия растерянность, отразившуюся на лице Цзяня, истолковывает по своему, улыбается, поправляя тонкий ремешок сумочки на плече. — Мы не знали, что ты вернулся: Чэн сказал, у тебя срочные дела и тебя не будет какое-то время. — Я только сегодня приехал, — заторможенно отзывается Би, — рад встрече. Здравствуй, Цзянь. — Здравствуй. Глаза в глаза, и яркий, залитый солнцем мир гаснет за долю секунды, выцветает, превращаясь в монохромный расплывчатый фон, а сознание плавится, сознание тает, растекается теплым воском, заставляя жадно рассматривать, отмечать малейшие детали: у него синяки под глазами от недосыпа и губы обветренные, волосы чуть длиннее, чем были, — когда только отрасти успели, — и совершенно потерянный пустой взгляд. Он дышит приоткрытым ртом и тонкие, скульптурно вырезанные крылья носа странно подрагивают. Он протягивает руку в ответ. И остается только шум крови в ушах, его холодные пальцы в ладони, которые сжимаются вдруг неожиданно сильно, и заторможенная мысль в голове: «провались ты, дрянь мелкая». И еще: «я сейчас сдохну». И еще: «нужно его отпустить». Разжать пальцы, сделать шаг назад. Перестать на него смотреть. И нужно дышать. Это несложно. Здесь вообще все — проще не придумаешь. А потом порыв теплого ветра налетает на Цзяня со спины, швыряет волосы вперед, пряча от Би лицо. И остаются детали. Фрагменты. Платиновые пряди на светлой коже и взгляд исподлобья сквозь спутанные волосы. И нахуй все это, господи, нахуй. Один раз. Би за руку дергает резко, одновременно шаг вперед делая и плотно прикрывая глаза, обхватывает за плечи, сжимая изо всех сил и жадно втягивая воздух. — Привет. — Би… Так тихо, что и не разобрать: на самом деле сказал или слишком громко выдохнул, вцепляясь в ответ. Так тихо, что даже не заглушает удары его сердца: эту пульсацию бешеную, которая молотит чуть ниже солнышка рваным, загнанным ритмом. И хочется прижаться плотнее. Хочется, чтобы стало еще громче, еще быстрее, еще безумнее. Чужое тепло дефибриллятором срабатывает, дергает разрядом по телу, отдается мурашками на загривке и застревает запахом спелых яблок в легких. И пусть недолго совсем, пусть жалкая пара мгновений, которые и распробовать не успеть, не прочувствовать, лишь бы запомнить, сохранить в памяти - чтобы было, о чем по ночам скучать, было, что вспоминать и в воспаленном сознании баюкать бережно. — Как это мило, — в голосе Ксии улыбка слышится, и смотрит она приветливо и спокойно, совершенно не замечая, что в разные стороны отшвырнуло слишком резко, а Цзяня вообще слегка трясет. — Где ты был? — спрашивает тихо, ровным голосом. Спрашивает так, будто имеет на это право. Спрашивает так, будто не было двух недель, которые всю жизнь поделили на до и после, не было повода пропасть, исчезнуть и вообще к чертям собачьим сгинуть. Спрашивает так, что яблочный кумар в голове сразу рассеивается, а в горле закипает, рвется наружу злым и болезненным, заставляя улыбнуться холодно и лениво пожать плечами: — Работа, Цзянь. Срочно пришлось сторожить другого вредного мальчишку. Извини, что не попрощался. Дергается, резко вскидывая голову. Дергается и пару шагов назад делает, моргает часто, будто спросонья, отворачиваясь, глотает воздух приоткрытым ртом и медленно облизывая губы. А потом смотрит на Би вопросительно и долго. К губам обветренным кровь приливает, в ярко-алый окрашивая, и глаза у Цзяня странно блестят. Кивает в сторону входа в клуб, говорит тихо, на выдохе, так, что и не понять, к матери обращается или самого себя убеждает: — Я там подожду, — но смотрит при этом на Би, с ледяным холодом в глазах и мертвой, застывшей улыбкой. — Хорошо, что ты все-таки свалил. Мимо проносится пулей, и Би с трудом заставляет себя не обернуться вслед. — Оу, — Ксия смущенно уголки губ поджимает, — извини. И не обращай внимания, он не со зла. Просто, знаешь, мне кажется, что он к тебе привязался и решил, что вы на самом деле друзья, а теперь дуется из-за того, что ты так внезапно исчез. — Мне жаль. — Нет, нет, что ты, — тут же вскидывается Ксия, — тебе и так медаль можно за терпение выдавать, особенно зная Цзяня. Я все понимаю: какая дружба, к тому же, Чэн сказал, ты уехал по срочному делу. Я надеялась увидеться, как только мы в город вернулись. Я даже поблагодарить не успела… — Не стоит. — Конечно, стоит! Я не сомневалась, что с тобой мой сын в полной безопасности, но я даже предположить не могла, что ему будет так комфортно. Спасибо тебе огромное за твое доброе отношение. Я очень за него волновалась. Это, наверно, странно, когда к тебе приставляют охрану, ничего толком не объясняя, но, мне кажется, все прошло хорошо. Он очень много о тебе говорил. То есть, мой сын вообще много говорит, но ты определенно произвел на него впечатление. Он так расстроился, когда узнал, что ты уехал, похоже, до сих пор злится. А может просто не выспался: сложный период, конец учебного года, он сейчас постоянно ночует у друга. К экзаменам готовятся и, похоже, ночами напролет не спят. Поэтому не обращай внимания: он, правда, не со зла… — Ксия улыбается снова, быстро к плечу прикасается. — Я пойду, меня Чэн ждет, рада была видеть, и спасибо еще раз. — Не за что, — на автомате отзывается Би и неторопливо идет к машине. Перед глазами слегка растекается, а в груди колючее, ржавое сжимается слишком туго, и страшно не то что шевелиться, а даже дышать. Оно давит, оно режет, саднит услышанным, разносится ядовитой заразой по крови и гуляет по венам битым стеклом. И Би на очередном светофоре останавливаясь, закуривает, не чувствуя вкуса, и зябко ведет плечами, пытаясь стряхнуть это странное ощущение и старательно блокируя любые мысли. Рассматривает наклейку со смешным котом на впереди стоящей машине, рекламную растяжку над дорогой и огромную киноафишу на стене торгового центра. Слишком мрачно, и взгляд каждый раз как магнитом притягивает: серый фон с графичными сухими деревьями и на переднем плане ее величество Смерть — в балахоне черном и с косой наперевес. Классическая такая, почти хрестоматийная. А Би на эту афишу глядя, думает, что ему бы понравилось. И еще: зря смерть изображают вот так. Несправедливо. Она вполне себе милосердная старушка: чаще всего приходит к тем, кто ее ждет, кто готов ко встрече, косой своей только один раз машет и в большинстве случаев быстро настолько, что понять ничего не успеешь. Бывают, конечно, исключения, но… в милосердии ей все-таки не отказать. А вот жизнь… Жизнь поистине изощренная дамочка-садистка. Она будет ласково по голове гладить, улыбаться, переливаясь всеми оттенками, мечты твои выцеловывать и обещать, что все будет хорошо. А потом, в один не лучший день, будучи не в духе, ухватит за шкирку и протащит на максимальной скорости всем телом по асфальту. Да так, что не просто ссадины — кровавое мясо навыворот. Бросит у дороги на обочине, в пыли, на солнцепеке, даст отдышаться и, когда тебе вдруг покажется, что зажило слегка, затянулось или хотя бы коркой схватилось — продолжит. Продолжит обязательно. Склонится, нежно в лицо заглядывая, вздохнет наигранно-сочувствующе и изящным жестом достанет из-за спины сияющий на солнце скальпель или зажатый в щипцах кусок железа каленого: подожди, дорогой, мы с тобой еще не все попробовали, подожди, подожди, это только начало — бывает сильнее, бывает больнее: я покажу. Полоснет воспоминаниями, выжжет изнутри сновидениями, в которых снова вместе, — да так, что вместо живой плоти одни только шрамы да каверны и останутся. Жизнь — любознательная сучка, у нее затянувшийся эксперимент: насколько тебя хватит и что будет, если… Водитель позади сигналит, требуя не тупить, требуя ехать, не мешать, не загораживать, а Би косится в зеркало заднего вида и думает, что сейчас было бы просто охуенно выйти, вытащить его из машины и уебать головой о капот. Вот просто так — жизнь ведь полна неожиданностей и случайных встреч, да? А потом замечает длинные пушистые волосы и разочарованно вздыхает: не судьба, придется расслабляться по-другому.