Чтоб холод из сердца изгнать

– Зоро! Эй, Зоро! – у Пероны неприятный голос, совсем не мелодичный, как, к примеру, у Робин. «Неженский голос, – думает Ророноа. – Девчоночий скорее, резкий и слишком высокий». В Пероне вообще всего – слишком, слишком много, слишком мало – какая разница? Никакой, в сущности, Зоро просто не нравится – он любит взрослых, умных женщин, с которыми уютно молчать, а не взбалмошных и капризных малолетних «принцесс». – Да проснись же, идиот! – кричат ему в ухо и с силой, неожиданной для такого миниатюрного тела, трясут за плечо, царапая кожу острыми ногтями. Ророноа неохотно отпускает остатки спокойного сна и открывает глаза: – Чего тебе? – Кровь, – отвечает девчонка, кивая на сбившиеся простыни. Зоро медленно приподнимается, а за ним – тонкие полосы снятых вчера бинтов, присохших к длинной, глубокой царапине вдоль ребер. – … нужно убрать… – говорит Перона, и мечник с удивлением осознает, что пропустил значительную часть ее монолога. Он привычно хмурится, но вовремя замечает неподдельное беспокойство на лице принцессы и, откинувшись на подушки, позволяет лечить себя, как ей вздумается. А взбалмошная наивная девчонка улыбается – думает, наверное, что победила, переупрямила, – и улыбка у нее неожиданно красивая, без кокетливости или снисходительности, ничего лишнего – для Зоро в самый раз. И пока мечник наблюдает из-под прикрытых век, Перона смачивает бинты влажной губкой и медленно убирает. И ее пальцы немного дрожат, но, несмотря на это, руки странно осторожны. Слишком осторожны. Ророноа кривит губы, но терпит. Терпит ее нежность, в которой едва не захлебывается, чертову нежность чертовой девчонки, возомнившей себя доктором, видимо. У нее теперь получается намного лучше, чем в первые дни: бинты, по крайней мере, остаются на месте гораздо дольше и вот так запросто уже не соскальзывают, но Зоро, конечно же, никогда не признается в этом. Как и в том, что еду, над которой принцесса трудится по вечерам и которую обходит стороной Михоук, вполне можно назвать сносной. Это в разы лучше того, что однажды приготовила Апис в качестве благодарности. И совсем немного хуже того, что делает на своей кухне их кок. Хотя, может быть, все дело в том, что мечник совершенно непритязателен в отношении пищи. Перона знает, что раздражает Зоро излишней эмоциональностью, но ничего поделать не может – плачет громко, навзрыд, размазывая по щекам соленые слезы. – Да успокойся же ты! – рычит мечник. Он смущен и растерян. Он не Санджи, поэтому не знает, что обычно нужно говорить в таких случаях и только бормочет несвязное: – Тише, ну? – и неловко поглаживает девчонку по спине. А она только шепчет что-то невразумительное – он не вслушивается вообще-то – и не убирает теплой гладкой ладони с его щеки, чуть ниже бинтов, все еще влажных от крови и гадкой травяной мази. И Ророноа вроде бы должен давить в себе раздражение, но нет, совсем нет, он спокоен совершенно. Ему, пожалуй, лишь немного жаль ее слез. И когда эти рыдания окончательно надоедают, он просто прижимает ее к себе, позволяя хныкать в посеревшую футболку, – просто чтобы замолчала. Это никакая не любовь – капризная нахалка ему даже не нравится, она же кукла обыкновенная: снаружи мила, красива даже иногда, если не плачет, а внутри у нее пусто. А коли и есть что… да нет, ничего там нет. Пустышка. Разве что глаза необыкновенные, на черные ониксы похожи. И блестят на свету, как темный хрусталь. Да и вообще, хороша чертовка – что взять с нее? А Перона тем временем успокаивается и засыпает, кажется, убаюканная сильными ударами упрямого сердца о грудную клетку. Зоро это несильно и волнует – пусть спит себе, главное, чтоб не плакала. И совсем не поэтому, не из боязни разбудить, он опускается на подушку осторожней и медленней, чем привык. Он столкнуть ее в любой момент может, но… не мешает ведь. Совсем не мешает. И мечник прикрывает здоровый правый глаз, абстрагируясь от ноющей боли в левом, – засыпает. Самопровозглашенная принцесса рассматривает из-под полуприкрытых век его лицо и улыбается уголками губ, прямо как тогда, когда упрямый мечник впервые добровольно принял ее помощь. Ророноа похож сейчас на сытого хищника, немного обеспокоенного, может, запахом, а, может, еще чем. Она проводит осторожно пальцами по глубокой складочке между бровей и упрямо глотает подкативший к горлу комок. Что только сделали с ней этот остров, промозглые ветра и полуразрушенный замок?! А еще два грубоватых мечника – один строящий из себя аристократа, а второй… второй вообще – незнамо что. Того и гляди – влюбится. Со скуки, а отчего же еще? Перона трясет головой, прогоняя нежелательные мысли. «Во всем холод виноват, – думает и с Зоро взгляда не сводит. – Тепла ведь всем хочется. Мне даже. Совсем немного его. Тепла, то есть, тепла!» Да только видит она все равно только зеленые волосы и отчего-то – улыбку. Еле заметную совсем. Кажется? Нет действительно, улыбается. Сытый довольный хищник. И тут она понимает, что, ну, никаким образом не мог он поесть сегодня. Да и вчера тоже. И язык так и чешется крикнуть на него, вот только что с него взять? И принцесса поднимается и быстро идет на кухню, лишь на секунду замерев в дверях. Все еще улыбается. Что снится ему? Капитан, наверное, Луффи. Ророноа все время, что здесь – им бредит. И темное чувство, поднимающееся при этой мысли в душе девушки, иначе как ревностью не назовешь. Поздно опомнилась, поздно в руки себя взяла, забеспокоилась поздно. Теперь он в сердце. И даже глубже – там, где раньше было пусто и холодно, а теперь – редкие солнечные блики, отражающиеся от его сережек, гулкий стук сердца и старая колыбельная, которую он запел, замечтавшись, видимо, полируя любимицу-катану. Еще много места осталось, и Перона бережно прячет там эту мимолетную улыбку – вдруг все-таки ей. И, наверное, правильнее было бы вытравить это чувство из себя, да вот только от него так мучительно и так хорошо одновременно, что она никогда не сможет. Ну, так и пусть оно останется, важное. Пожалуйста, пусть… Перона не может плакать при Зоро. Она должна казаться сильной. Не плакать она тоже не может. Поэтому ночами, вычеркивая мысленно дни до его отъезда, она рыдает в подушку. Потому что без него уже нельзя. Потому что без него невозможно. Потому что если он вдруг станет чужим, ее сердце просто не выдержит. Принцесса все чаще натыкается на странные взгляды Михоука – чуть сочувствующие и чуть презрительные и еще более странные – обезьян, которых она в особо холодные и дождливые ночи нехотя впускает в замок. Перона выглядит такой потерянной и ранимой, что жалость к ней кажется логичной и правильной. Вот только Ророноа даже не смотрит в ее сторону – он заканчивает последние тренировки и собирает немногочисленные пожитки. Он слишком занят, чтобы тратить время на надоедливую девчонку… девушку. – Я провожу тебя. – Хмурится принцесса. – На Сабаоди. Зоро пожимает плечами, делает вид, что ему все равно. Но рад. Он на самом деле рад, потому что добраться до Архипелага самостоятельно – слишком сложно, особенно ему. Перона парит в нескольких сантиметрах над лодкой и указывает дорогу, и на шестой день Ророноа начинает замечать глубокие тени под ее глазами. – Еще немного. – Просит он. – Еще немного потерпи. И принцесса послушно терпит, игнорируя желания физического тела, оставшегося среди разноцветных подушек в ее комнате, и собственную усталость. Ради него она справится с чем угодно. Когда впереди показываются верхушки деревьев и слышится человеческий гомон, девушка устало опускается на дно лодки и закрывает глаза. Несколько мгновений мечник взвешивает все «за» и «против» и, наконец, выбравшись на берег, остается рядом, невесомо проводя грубой мозолистой рукой по голубоватым ниточкам вен на хрупком запястье. Перона приходит в себя к вечеру, и во сне Зоро крепко сжимает ее ладонь, будто отпустить боится. Но она находит в себе силы и выдергивает руку, теплую, горячую почти. И, казалось бы, больнее не станет, больнее просто не может быть. Но принцесса призраков снова ошибается. Это мучительно. И страшно. Мечник просыпается и внимательно смотрит на нее. А глаза у него странные – будто зеленую траву посыпали пеплом – то ли зеленые, то ли серые. Родные глаза. И Перона, будто завороженная, шепчет что-то, не разбирая слов. Ророноа не слушает – у него вообще нет привычки вникать в женский лепет. Он видит ее дрожащие губы и мерцающие на ресницах слезинки, и ему до безумия хочется произнести одно единственное слово, но что-то мешает. И вместо того, что действительно нужно сказать, он выталкивает из судорожно сжавшегося горла: – Прощай. – И уходит. Прочь от нее. Прочь от ожившей куклы. Прочь от ее глаз, губ, голоса. Прочь. К Луффи. Луффи ждет. Только капитан важен по-настоящему, не она. Ради Луффи можно пойти на все. Два человека, в представлении Зоро, не могут быть почти одинаково дороги. Двоих любить нельзя. Он не готов. Не умеет еще. Просто не хочет научиться. А принцесса смотрит ему в спину и, кажется, все-все понимает. Неожиданно для самовлюбленной пустышки, не правда ли? И это ветер или шорох песка под ногами, потому что она никак не может ответить ему: – Мы истратили все… И он, в общем-то, не должен понять ее, но – все же… И, обернувшись, улыбается, немного виновато, но как-то особенно для нее. – Спасибо. Перона понимает и принимает его выбор. Сейчас – да. Истрачено все, воистину. И, капризно кривя губы, она кричит ему вслед: – Зеленоголовый дурак! Я буду тебя ждать! И слышит в ответ такой знакомый раскатистый смех. Его тоже нужно сохранить. Все это ее, и этого хватит, чтоб холод из сердца изгнать. Хотя бы на время.