Разделить уединение

«Святой отец, простите меня за то, что я такой шалун». Еще несколько часов назад отец О'Мэлли думал, что ослышался, но сейчас был готов сам шептать это. Абсолютная умиротворенность, ни грамма стыда, ни мысли о том, чтобы прикрыться, самая дальняя келья, ночь, и здесь, кроме них, никого больше нет. Пол не кажется таким жестким, сейчас, в принципе, все равно, где лежать, — он не сможет перебраться на кровать. Но это не важно, он ощущает большое блаженство, а главное, его не грызет совесть. Пальцы наткнулись на брошенную рясу и четки, и он устало улыбнулся. Четки, с которых все и началось. Филипп настоял на исповеди. Он сам не понял, как поддался его просьбе, как согласился. От воспоминаний о прикосновениях к ладони до сих пор бросало в дрожь и переполняло непонятным трепетом. Отец О'Мэлли не мог с ними справиться, не мог отвлечься. Единственный за много лет человек, кто решил его понять. Кто не оттолкнул, кто предложил поддержку. Глупо было думать, что он не знает, кто такой отец О'Мэлли. Единственный монах в этой маленькой часовне. Изгой. Филипп настойчиво приходил каждый день, хотя путь был не близкий — до ближайшей обители несколько миль. Отец О'Мэлли не мог позволить себе поддаться слабости, дать хоть малейший повод своему пороку. Хоть намек. Они даже не разговаривали до этого случая. А после он не находил себе места. Отец О'Мэлли не понял, как согласился на просьбу. Наверно, это милосердие, не отказывать просящему и в исповеди тоже. Не отказывать в помощи. Прохладная ладонь, сжимающая пальцы, и пот, стекающий по виску. Совесть на тот момент его почти уже задушила. Жесткий пол, он исступленно царапает доски, раскрываясь ему, не противясь. Грубая ткань, Филипп стискивает плоть через нее и, шепча, тянет наверх, стаскивает. Отец О'Мэлли позволяет снять с себя рясу. Впервые за все время уединения. Прохладные пальцы на плоти, он постыдно закрывает глаза. Совесть грызет, мучительно грызет и замолкает, видимо, захлебнувшись грехом. Становится почему-то не важно, и он почти задыхается от простого, обычного жеста — Филипп его погладил по щеке. Прохладная ладонь, отец О'Мэлли сам толкается в нее и подставляется; он обнажен, беззащитен. Раскрывается, не сопротивляясь, и зажмуривается, когда тот входит в него. С молчаливого согласия. Он больше не мог бороться с самим собой. Боль становится наказанием, но отец О'Мэлли не чувствует себя наказанным, принимая полностью, он прижимает Филлипа к себе, беззвучно шепчет. Тот входит в него сильнее, почти не лаская, лишь пару раз сжимает пальцы на его плоти. Но отцу О'Мэлли кажется, что и этого — слишком много. Он почти не помнит, как излился. Он почти не помнит прикосновений — все это обрушилось на него чересчур обильным потоком, чтобы он мог выдержать. Пальцы, сжавшиеся на руке Филиппа до боли, до синяков, и сцепленные зубы. Какое-то время отец О'Мэлли слышал только свое дыхание и биение сердца, и это казалось ему сейчас самым громким. Не иллюзия, не наваждение. Филипп не покинул его. Отец О'Мэлли едва сдерживается, чтобы не коснуться волос, но тот сам подныривает под его ладонь и негромко, проникновенно спрашивает: «Святой отец, позвольте мне разделить с вами ваше уединение». Ничто в натуре отца О'Мэлли не противится его словам. «Святой отец, простите меня за то, что я такой шалун».