Не в мою смену

      Я дышу еще с трудом — в легких словно все еще три свинцовых комка, тяжелые, тянут, никогда такого не было, никогда фантомные боли не сохранялись так долго… и никогда еще от подживающих ран не было так отвратительно. Или же не в ранах дело, а в том, что я, себя не помня, сбежал из больницы, еще не долеченный, выдрался как-то из-под опеки той симпатичной итальянской медсестры тупо ради того, чтобы… снова повторить худшую свою ошибку?       Я не понимаю, на кой-хрен после того, что ты, ублюдок, сделал со мной и ребятами, я снова вытащил тебя. Это словно какой-то гребаный инстинкт — если я знаю, что тебе нужна помощь, я сделаю все, что смогу, как в детстве, когда твоей проблемой были охамевшая гопота да особо борзые однокашники. Вернее, никогда эта проблема не была твоей — всегда нашей. Я лез за тебя в драку, пытаясь защитить, ввязывался в споры и отвешивал лещей всем, кто смел хоть что-то тебе сказать или сделать.       Защищать тебя — стало моим инстинктом.       И как ты мне отплатил, паскуда рыжая?       Пятью свинцовыми плевками в лицо.       Истекая кровью там, на клетчатом полу, который мои же ребята доделали едва за день-два до этого, я ничерта не понимал… и все не мог разозлиться. Свет мерк — а я не мог. Даже понимая, что умираю, я не мог заставить себя разозлиться.       В больнице врачи сотворили какое-то чертово чудо. Пять пуль… я уже на третьей был обречен. Но вот, сижу в этом древнем захолустье заброшенном, как Кощей над златом, возле двери, слышу, как ты всхлипываешь, словно и правда жалеешь о том, что натворил, и чудом не остановившееся тогда сердце мое сжимается от боли.       Я узнал, что у тебя нелады с головой. Я понимаю, что это не то, что я мог бы изменить, но я пытаюсь — сам не понимаю, зачем. Почему я так забочусь о том, кто когда-то был моим лучшим и единственным другом, но так изменился? Почему я, не имея сейчас возможности заработать, спускаю дохрена денег из нз на транки, которые, вроде бы, как мне сказали, прописывал когда-то врач. Тебя теперь хотя бы кошмары не мучают, и то хорошо. Ты, видимо, понимаешь, что я по какой-то ни тебе, ни мне тем более, не ясной причине тебе не причиню вреда даже сейчас. Таблеток нет на подносе, когда я забираю его.       Ты уже не пытаешься заговорить со мной, лишь смотришь дико, словно боишься, но столько боли в глазах я вижу только в зеркале. О чем ты думаешь, почему тебе больно? Ты уже не пытаешься сказать, а я даже не могу остановиться и спросить — одна из свинцовых змей обвивает и сдавливает горло при одной только мысли.       Я не понимаю.       Я ничерта не понимаю.       Что происходит.       Почему я все еще не злюсь. Почему мне так больно. Почему я не могу просто вышвырнуть тебя или сдать властям. Почему… почему мне не все равно, что с тобой.       Чертов рыжий.       …Рыжий?..       Рыжий!..       Когда я вхожу с ужином, ты почему-то не встаешь с постели, даже глаз не открываешь, только улыбаешься… как-то горько, странно улыбаешься, с заметным трудом оборачиваясь на грохот подноса о каменный пол.       И тебя тут же изгибает от приступа судороги, ты зажимаешь ладонью губы, а я все не могу сдвинуться с места. Ты не мог отравиться, это я точно знаю, но с кашлем, которым ты вдруг заходишься, на сухих тонких губах — желтые капли желчи. Я не могу удержать себя на месте, почти одним шагом выбивая между нами дистанцию, которую пытался сохранять, и коротко — не сорваться бы, не сделать лишнего, — проверяю температуру и пульс. Зрачки твои пульсируют, сердце мечется, бьется в мою ладонь, как безумное, а на коже, покрытой холодными липкими каплями, можно яичницу пожарить. Ты приподнимаешься, стараешься изо всех сил вцепиться в плащ, смотришь, пытаясь поймать мой взгляд, и что-то почти беззвучно сипишь, все еще улыбаясь, горько и болезненно.       Я прислушиваюсь и замираю. — …не исчезнешь же, да? Олег, я боюсь, что ты исчезнешь, как в СИЗО, ты всегда исчезал, я решил, если увеличить дозу, то смогу точно узнать, но… ты ведь всего только галлюцинация, как тогда, я слишком уже свихнулся, и ты снова исчезнешь, снова уйдешь…       Я смотрю на твои дрожащие руки и вижу вдруг торчащий из-под паласа угол пустого блистера из-под транков.       И меня, как холодом, окатывает паникой и страхом — ты постоянно терял их в последнее время, я из-за этого кучу денег просрал, пытаясь достать новые, и… неужели не терял нихрена, неужели просто собирал, чтобы?..       Ублюдок.       Черт.       Нет уж, нет, нет и нет.       Ты не посмеешь сейчас подохнуть.       Я знаю, что нужно делать, и потому резко. почти бегом, выхожу из камеры, даже задвижку забываю закрыть. Вода, как можно больше, хотя ведра хватит, марганцовка, полотенце, надеюсь, ты сможешь пить сам, у меня нет ничего, что можно использовать для прямого промывания желудка. Возвращаюсь. Ты еще держишься, полулежа на постели и зажимая рот, но стоит мне вновь подойти, лишь вздрагиваешь… и падаешь прямо мне на руки. Я успеваю кое-как, я знаю, что если не потороплюсь, ты умрешь, и как бы я не пытался возненавидеть тебя, я словно действую на автомате.       Развести воду и марганцовку, слабо, чтобы не навредить, влить стакан за стаканом, разжав слабые челюсти — даже без сознания эту мерзкую бурду ты все-таки проглатываешь, молодец, правильно, давай. Вот, еще стакан, и еще…       После седьмого я чувствую, как твое тело судорожно содрогается, поворачиваю его над пустым жестяным тазом — первое, что нашел, — так, чтобы твое бессознательное состояние не довело до того, что ты захлебнулся бы собственной рвотой. Сжимаю поперек живота, пальцами нажимая на корень языка.       Пахнет горечью и медицинскими препаратами. Значит, шанс еще есть, таблетки не растворились до конца. Сколько ты их выпил, ч-черт дери?!       Еще семь стаканов, после еще одного «обратного процесса» — еще семь, уже без марганцовки, вода почти заканчивается, но ее кое-как хватает, и последний стакан даже остается специально, чтобы ты запил горький привкус во рту, когда придешь в себя.       Твои ресницы дрожат, но ты весь дрожишь в ознобе, это уже последствия, все почти хорошо, я успел, а ты выдержал.       Но я все равно не выдерживаю, когда ты медленно поднимаешь веки… и на меня смотрят те, двадцатилетней почти давности глаза. — Живи, блять, Серый, — сиплю я хрипло сквозь зубы. Если разожму — не выдержу совсем. — Живи, ублюдок, — повторяю я, не узнавая свой голос. Слишком долго молчал. — Ты не сдохнешь, ясно тебе?! Не. В мою. Смену.       Я вдруг понимаю, что вижу все как-то мутно, в пелене, а ты почему-то смотришь с недоумением и отчаянной горькой радостью, цепляешься за руку, в которой я держу стакан с чистой водой, укладываешь кудлатую грязную рыжую свою голову мне на колени и роняешь, закрывая глаза: — Твоя смена… Пусть она будет каждый день, Олежа…       «Олежа».       И я вижу слезы на твоей щеке, и понимаю, что они не твои.       Ты улыбаешься, вцепившись в мою руку, и кажешься болезненно-счастливым.       Я не выдерживаю этого.       Просто, блять, не выдерживаю.       Ломается свинцовый барьер, ломается моя хрупкая и неумелая к тебе ненависть, ломается все, что держало меня в эту пару месяцев, и я почти падаю — просто лицом вниз, сгибаясь так, что касаюсь лбом твоей груди.       За ребрами у тебя еще быстро, но уже спокойно и ровно, бьется сердце. А еще, глядя на тебя прямо, я осознаю, что мне не давало покоя все время.       У тебя снова твои глаза. Не те, что смотрели на меня перед выстрелами, не те, что я видел чуть раньше.       Твои настоящие глаза.       И я закрываю свои, чувствуя, как уползают из груди пять свинцовых змей.