Быть странным

— Ты никогда не замечал у Саймона странностей? — однажды задается вопросом Норт, когда они с Маркусом сидят в обдуваемой комнате кирпичного без крыши старого дома почти на самой окраине Детройта. Маркус не изменил себе в привычке приходить сюда хотя бы иногда даже после того, как андроиды стали свободны, а сам он обрел место, которое осмелился называть «дом» и людей, которые — «семья». Это место все еще вызывает ностальгическое покалывание в пальцах: вспоминаются те противоречия, роем раздиравшие сомнением искусственную голову тогдашнего Маркуса — еще энтузиаста, еще лидера с кипящей кобальтом крови внутри. Теперешний Маркус не знает Маркуса прошлого: он спокоен и сдержан, в нем с каждым днем растет старческая меланхолия, которую Карл однажды назвал мудростью. Маркус отвлекается от игры на безжалостно расстроенном фортепьяно, бывшем однажды чьим-то (как и сам Маркус), чтобы обернуться на свесившую с самого края ноги Норт. Она выглядит почти размеренно и умиротворенно с пляшущими на ветру каштановыми локонами, только ее голос разве что совсем немного звенит беспокойством и взгляд пусто смотрит далеко. Норт исподлобья заглядывает в спокойное смуглое лицо Маркуса. Тот лишь на секунду обдает ее озадаченным взглядом разноцветных глаз и смотрит на свои облезлые ботинки из искусственной черной кожи — «на них наверняка еще остался след той борьбы», — и Норт на секунду решает, что он ее не услышал вовсе. Он услышал. «Что значит «странностей»?» — хочет спросить Маркус, потому что честно не понимает значения этого слова в данном контексте. Но вместо этого только улыбается самым уголком губ как-то очень уж печально и тяжело и снова простодушно заглядывает ей в глаза. — Мы все не без странностей, Норт, — решает он после молчания, и на все маркусово лицо против его воли ложится мрачная свинцовая тень. — Вспоминаю порой все то, что с нами случилось, все, что нам пришлось пережить, и удивляюсь, как мы остались в здравом рассудке. Маркус прячет ностальгию за полуприкрытыми веками и отворачивается с деланным равнодушием, чтобы заворожиться разливающимся у горизонта розовым солнцем. Норт видит в этом недвусмысленный намек, что разговор окончен, и ему нужно побыть одному. Она рефлекторно кивает сама себе в нерешимости, и ей приходится уйти, хотя она напрочь не согласна с тем, что разговор считается оконченным. Но ему нужно побыть одному, чтобы снова подумать. «Странности? У Саймона?» Нет. Нет, он не замечал, и уже после этого разговора, когда он со всей присущей себе нечеловеческой внимательностью не отрывал искусственных глаз от сидящего на верхней — ржавой и ненадежной — палубе старика «Иерихона» и читающего уже успевшие стать раритетом бумажные книжки Саймона, он упрямо не видел ни намека на странности. Пусть он и приходит до сих пор на разваливающийся корабль, чтобы подумать, чтобы почитать классику (которую Маркус одалживает для него у Карла), чтобы быть одному, чтобы в случае чего Маркус всегда мог отыскать его там, это ведь нельзя назвать странным. — Принес тебе Твена, — объясняется Маркус, хотя, если на чистоту, то он мог бы отдать потрепанную временем книжонку завтра на работе или в выходные, когда они все собираются в баре или парке близ центра, но приходит сейчас, чтобы застать Саймона еще серьезным и неожиданно сосредоточенным, сложившим ноги по-турецки и мерно перелистывающего жухлые желтые страницы. — Я еще предыдущую не дочитал, — честно признается он и показывает книгу: бумажная закладка лежит немногим дальше середины. — Дел на этой неделе было много, не успел. — Не оправдывайся и не спеши. Принес авансом, Карл настоял. Сказал — пусть у тебя будет лежать, чем у него пыль собирать. Саймон тепло-тепло улыбается своими морозными глазами, и Маркус пугается того, с какой легкостью рождается желание — пусть эта горящая на бледном лице улыбка останется лишь между ними двоими; он готов все сотни книг из карловой коллекции по одной перетаскать, лишь бы она не прекращала сиять. Все это, видимо, нежностью отражается на его лице, потому что Саймон, просияв на секунду чуть сильнее, отводит пытливый взгляд в сторону и еле шепчет: — Мило выглядишь. . — Ты тоже заметила? Маркус не хотел подслушивать, но, заслышав уже на входе обеспокоенный шепот Джоша, не смог заставить себя сдвинуться с места, так и застыл в немом исступлении с какими-то бумажками в руках, которые Джош слезно просил не забыть ни в коем случае. — Давно, — кидает Норт, и Маркусу хватает лишь тембра ее голоса, чтобы понять — она хмурит брови и в раздражении кривит верхнюю губу. — Только одного не пойму — как Маркус не видит. Он кривится в недоумении и шагает вперед. — Не вижу чего? Джош вздрагивает, морщится, но молчит, зная, что мигающий желтым диод на правом виске выдает его с потрохами, и в его пугливом взгляде Маркус читает извинения за то, что он сказал, и за то, что сейчас скажет Норт. — Маркус, ты только не пойми неправильно… — не успевает закончить Джош. — Саймон. Он, — Норт трет лоб ладонью, — влюблен. «И что? Что в этом такого?» — В тебя влюблен. «Что?» Бумаги скользят по полу, и, кажется, Маркусу глубоко плевать на чужие документы и на невнятные ворчания Норт. Он ошалело хлопает глазами, и чувствует как внутри вяжет и колется тугой ком, но одновременно с этим будто давно давивший на него груз наконец убрали и научили заново дышать. Вдыхает полной грудью на пробу — получается — и чувствует, как жар во всем теле сменяется морозом. «Ты нам нужен, Маркус». Он срывается с места (как бы это сделал прежний Маркус) и бежит по той дороге, по которой (он знает) непременно будет идти Саймон, бежит так, что ветер нещадно бьет по лицу, и бритую голову обдувает холодом. Он знает — если не спросит сейчас, то не спросит уже никогда. Вглядывается в лица прохожих и никак не может найти небесного цвета глаза. «Ты только вернись, Маркус». Только сейчас до него доходит что-то по настоящему важное, он решает, что обязательно отругает себя за то, что не смог увидеть, хотя это уже вгоняет его в неконтролируемую тоску, потому что не получается найти даже утешающего оправдания. Хочется взять морщинистую татуированную руку Карла, и рассказать ему все то, что сейчас бешеными ударами отстукивает его железное сердце. Но это все потом, потом… «Мило выглядишь». Вот он! Саймон выглядит ошарашенным и даже вскидывает бесцветные брови вверх, когда на него налетает Маркус и долго-долго трясет за плечи, потому что все еще не знает, что нужно говорить, а о чем стоит молчать. — Саймон, я… прости, мне сказали… Я бы сам никогда… Ты наверное очень злишься, я знаю. — Ты чего? Я не понимаю. — Ты влюблен в меня. И замирает, в безнадежном и отчаянном жесте упираясь лбом в плечо Саймона, чтобы не дай бог не увидеть растерянность, а может и страх в его вечно печальных глазах, и он только чувствует неспокойно колышущуюся грудную клетку под ним, как будто у живого человека. — Да, — слышит Маркус через долгие минуты, которые на самом деле — секунд десять, и у него не получается верить. — Глупо, да… я наверное что-то неправильно… — и молчит. — Что? Он смотрит ему в лицо. И даже сейчас не видит никакой странности. — Влюблен. В тебя влюблен. Маркус беспокойно хихикает, обнимает Саймона за рельефную шею и совершенно случайно мажет губами у чужого виска «Ты не замечаешь у Саймона странностей?» Вздрагивает — он наконец понял, что тогда имела в виду Норт. — Знаешь, Саймон, у меня, кажется, есть странности.