Pr96lematics

      Ты идёшь спокойно, размеренно дыша. Очевидно, что Поррим нужно некоторое время и пространство, чтобы понять и принять всё, что ты ей сказал, и в этом нет ничего плохого — троллям часто бывает сложно поставить под вопрос их собственные, общепризнанно проблематичные, социально внушённые убеждения и мнения. Может быть необходимо представить им идею множество раз, прежде чем они смогут деконструировать и отвергнуть свои врождённые предрассудки, и было бы очень непредусмотрительно с твоей стороны не дать ей возможности принять это новое, возможно, вызывающее понимание её собственных, неисследованных привилегий. Ты можешь быть терпеливым к её затруднениям.       Так что ты идёшь — неторопливо, без какой-либо спешки — прочь от неё. Пока ты шагаешь, в твоей голове всплывают фразы из только что завершённого диалога, и тебе трудно не повернуть назад, когда ты осознаёшь, что некоторые из них, возможно, были слишком сложны для её понимания, учитывая базовый уровень её познаний в предмете обсуждения, но ты напоминаешь себе, что этот небольшой перерыв в долгосрочной перспективе поспособствует более продуктивной работе. По сути, это даёт тебе прекрасную возможность отточить свои риторические навыки и пересмотреть каждую фразу, ставшую причиной этого исключительно несчастливого выражения её лица. Это правда, что она продолжает являться особенно сложным для обучения индивидуумом, и ты периодически чувствуешь определённую утомлённость оттого, что обороты летят, а она всё ещё не подаёт признаков просвещённости, но ты не хочешь верить, что тебя настигло эмоциональное выгорание. Ты просто попытаешься снова. Позже.       Сейчас же ты прерываешь свои размышления о том, как описать способы влияния гемонормативности в том числе на членов OJA-сообщества, чтобы задаться вопросом о своём местонахождении. Пока ты шёл (спокойно), ты и не заметил, как золото Проспита поблёкло, уступив место холодной позолоте песков пустыни, освещённой лунами, достаточно привычными, чтобы не привлечь твоего внимания, но всё же незнакомыми. Песок под ногами затрудняет твоё движение, и, оглянувшись назад, ты удивляешься, осознавая, как далеко ты уже ушёл от знакомых тебе частей пузыря снов. Это странно — обнаружить место в пузыре, в котором ты никогда не был, и ещё страннее то, что ты не можешь вспомнить, чтобы Латула или кто-то ещё из членов твоей команды, имеющих обыкновение исследовать отдалённые уголки местности, рассказывали о чём-то подобном. Ты предполагаешь, что это может быть воспоминанием одного из ваших данцесторов или их компаньонов-людей, и перспектива провести больше времени, занимаясь образованием Карката, кажется тебе весьма заманчивой. Ты сосредотачиваешь свои силы на исследовании этого неизменного пейзажа, глядя на простирающиеся вдаль дюны и резко очерченные нефритовые и тёмно-бордовые тени, создаваемые двумя лунами.       Здесь и сейчас очень трудно судить о времени — ощущения кажутся более туманными, чем те, что, как ты помнишь, были у тебя до твоей скоропостижной кончины. Тебе кажется, что в твоей предыдущей фазе существования каждый момент бытия был наполнен бо́льшим количеством ощущений, чем ты мог обработать, но сейчас лишь то, что ты (или кто бы то ни было, чьи воспоминания создали это место) сознательно заметил, воздействует на твои органы чувств. Так что твоё одинокое путешествие через пустыню кажется неопределённо безвременным, будто бы тот, кто помнит это, был слишком занят своими мыслями, чтобы заметить, насколько долго он шёл. Должно быть, он ужасно устал. Ты боишься, что это непривычно большой для тебя объём физической нагрузки (ты отвергаешь риторику эйблизма и бодишейминга, касающуюся упражнений, веса и внешнего вида), но воспоминания в этом пузыре снов не включают в себя усталость, так что ты её не чувствуешь. Тот тип существования, в котором ты сейчас пребываешь, определённо предоставляет занимательные возможности для, так сказать, «следования по стопам других», хотя ты должен признать, что настоящие следы сильно помогли бы тебе в твоём путешествии через холодную, безжизненную пустыню, где тишину нарушает только твоё дыхание и тихое шуршание песка под ногами.       Ты видишь впереди обнадёживающее мерцание огня. Потенциальный диалог несомненно был бы очень оживляющим после неопределённого количества времени, которое ты провёл здесь в одиночестве. Ты удваиваешь усилия, чтобы быстрее проложить свой путь по зыбкому песку, мысленно репетируя свою лекцию. Ты уверен, что внимательный слушатель в лице Карката — более приятная перспектива для вас обоих, нежели по-видимому бесконечный марш сквозь тёмную, безмолвную ночь, так что тебе радостно разглядеть о-такую-знакомую пару нестандартно привлекательных рогов перед костром.       По мере приближения, однако, ты осознаёшь, что ошибся. Гладь пустыни не дала тебе определить масштаб, и только сейчас ты понимаешь, что, в отличие от младшей тебя на нексолько оборотов формы твоего данцестора, этот тролль вообще-то значительно выше тебя — рост взрослого. И ты никогда не видел Карката в чём-то, кроме простых чёрного свитера и штанов, так что рваная серая накидка сбивает тебя с толку. Тебе требуется несколько разочаровывающих мгновений, чтобы понять, что нет, это не твой послушный ученик. Тебе требуется ещё несколько мгновений, чтобы осознать, кто это такой.       Что ж. Это было неожиданно. Но с другой стороны, думаешь ты, снова приводя свои внезапно застывшие ноги в движение, пожалуй, это удобный случай. Ты множество раз говорил со своей группой о проблематичном характере методов твоего альтернианского двойника. Поэтому, конечно, это обязывает тебя не торопиться, не просто попытаться проанализировать, разобрать и деконструировать его слова заочно, а на самом деле в личном диалоге призвать к ответственности за распространение токсичной риторики. На самом деле, ты часто думал о том, что бы ты сказал ему, как бы продемонстрировал ему его собственные заблуждения и противоречивую методику укрепления кириархии. Ты не ожидал, что реальная возможность предоставится тебе так неожиданно, но, видимо, нет времени, лучше настоящего. К тому же, он уже тебя заметил. Так что теперь поздно что-либо предпринимать, и остаётся только продолжать идти вперёд, сосредоточившись на языке тела, чтобы показать своё дружелюбие и вместе с тем уверенность.       Он изучает тебя молча, и по его пристальному взгляду и странному изгибу губ трудно понять, о чём он думает. Ты напоминаешь себе, что твои неисследованные социально привитые реакции могут дать о себе знать в неудачное время, и важно не позволить твоему осознанию их наличия удержать тебя от участия в продуктивном диалоге. Так что ты прокашливаешься и начинаешь. — Правильно ли я понимаю, что обращаюсь к Неклеймлённому, так же известному, что весьма проблематично, как Мученик?       Его выражение лица становится ещё более неопределённым. — Так они говорят. — Отлично, — говоришь ты, потому что это и есть отлично: у тебя появилась эта возможность, и было бы крайне неудачно для тебя как для лидера и активиста её упустить, — Я крайне рад иметь возможность принять участие в диалоге с тобой. Как ты можешь знать, ты стал знаковой фигурой для многих троллей как в твоей итерации обновлённой вселенной, так и среди членов моей когорты в пре-скретче. Так что я полагаю, что ты имеешь обязанность перед твоими, если тебе угодно, «последователями» более досконально анализировать свои методики, обращая внимание на, что ж, мне не нравится разбрасываться термином «проблематичные», но даже с учётом того, что я уважаю и, в какой-то степени, разделяю твои идеи мира, равенства и постспектрального общества, мне кажется, тебе следовало бы учесть, что некоторые последствия твоих тактик не только усилили эту, о, очень прочную структуру, которую ты, по крайней мере, на первый взгляд, пытался разрушить, возможно, весьма противоречиво, и я отнюдь не имею в виду, что это было твоим намерением, но твоя, о, так называемая «последняя проповедь» лишь укрепила системы насилия, как вербального, так и, увы, физического, так часто используемых для реализации привилегий в обоих наших вселенных.       Он смотрит на тебя некоторое время, и ты собираешься использовать эту паузу, чтобы продолжить свою лекцию, но вдруг обнаруживаешь себя непривычно неспособным подобрать слова и вспомнить запланированную структуру повествования, несмотря на то, что ты множество раз мысленно отрабатывал эту тему. — Парень, — наконец произносит он, — с кем ты, блядь, разговариваешь?       Ты сочувствующе улыбаешься, радуясь возможности просветить эту предположительно выдающуюся версию себя. — Ах, приношу свои извинения — я предположил (и это пример моей невнимательности к собственным привилегиям — допускать подобные акты микроагрессии), что ты, как мой единомышленник-активист, будешь осведомлён насчёт риторики Проблематики. Я буду очень рад ознакомить тебя с этим понятием, чтобы мы могли «идти в ногу», если ты простишь эту вероятно эйблистскую фигуру речи.       Он качает головой. — Нет, я понял, что ты имел в виду. Ты говоришь, что я разозлился, когда меня, сука, пытали до смерти, и сделал то же дерьмо, против которого выступал, и это делает меня лицемером. Справедливо. Но ты не смотришь на меня, когда говоришь.       Ты запинаешься. Ты на самом деле запинаешься. Да что с тобой такое? — Нет, я… — ты делаешь глубокий вдох. — Нейротипичное общество действительно требует зрительного контакта во время речи, и, несмотря на то, что я лично не идентифицирую себя как нейроотличную персону, я всё же не могу не воспрепятствовать твоей попытке усилить и без того строгий социальный контроль, основанный на нейротипичных привилегиях, и ложные «нормы», исполнение которых он подразумевает.       Он обдумывает это некоторое время. — То есть, ты не смотришь на меня, потому что тебе это неприятно? — Я вынужден выразить протест, — начинаешь ты, и тебе требуется пара мгновений, чтобы осознать, что ты протестуешь против своей сути, но потом ты берёшь себя в руки. Да, знаешь, ты в порядке, — Твоё предположение, что моя позиция союзника незащищённой группы — своего рода «сверхчувствительность» с моей стороны, в противоположность примитивному троллю — или, в целом, разумному существу, я не желаю отрекаться от собственных привилегий как части агентов социализации, но базовое приличие предполагает чувствительность любого разумного существа к угнетённым, или, мне стоит сказать, к менее привилегированным, или, мне стоит сказать, к любой личности, занимающей любую позицию в системе кириархии. — Тут тебя, похоже, занесло немного не туда, — комментирует он и указывает на истёртый кусок тряпки, лежащий на земле перед костром, как и тот, на котором сидит он сам. — Хочешь присесть?       Вообще-то нет, не хочешь. Он и так достаточно выше тебя, чтобы давать ему ещё одно дополнительное преимущество. Но ты напоминаешь себе, что ключевой шаг в ведении продуктивного диалога — подходить к собеседнику на его условиях, насколько это возможно без воспроизведения проблематичных норм. Так что ты садишься. Тряпка под тобой колючая и жёсткая и не слишком отличается от песка. Но, по крайней мере, ветер уносит дым от потрескивающего костра в противоположную сторону. Ты смотришь снизу вверх на свою альтернианскую итерацию, на мерцающий на его лице свет от костра, на блеск пламени, отражающийся в его глазах.       Он откидывается назад, опираясь на локти, и теперь его голова снова немного ниже твоей. — Ты в порядке? — спрашивает он.       Ты ощетиниваешься. — Если ты подразумеваешь, что мои весьма обоснованные социополитические взгляды — всего лишь форма иррациональных эмоций, то я бы попросил тебя пересмотреть свои привилегии, так как использование подобной аргументации в таком тоне — всего лишь бездумная защита индивидуума, неспособного уследить за логической структурой предлагаемой ему полемической области, и потому вынужденного прибегать к аргументам ad hominem, чтобы уклониться от дискуссии.       Он на самом деле смеётся. Что за муди… Невероятно проблематичный и немыслимо привилегированный индивид. — О, прости, кто здесь уклоняется от ответа? — он вздыхает. — Я не говорю ничего твоей политике. Я говорю, что ты выглядишь так, будто у тебя крыша нахуй едет. Так, это из-за чего-то, что я делаю, или что-то случилось до того, как ты сюда попал? — Прежде, чем ты начнёшь оскорблять меня, — огрызаешься ты, — может быть, тебе захочется рассмотреть собственные действия на предмет наличия или отсутствия в них проблематичных мотивов, которые могут хотя бы отчасти являться причиной социополитической ситуации, в которой ты можешь себя обнаружить. — Да? — говорит он. — Как я только что и сказал, правильно? — Сарказм, — отвечаешь ты, — это последняя попытка защититься тех, кто неспособен заставить себя честно вникнуть в обсуждаемые концепции. — О, значит ты меня не видишь и не слышишь. Прекрасно. Почему мы вообще продолжаем этот разговор?       Ты зло смотришь на него. Ну, или внимательно изучаешь его, по крайней мере. — Потому что мне нужно помочь тебе разобрать твою риторику! — О! Ну да, правильно, — фыркает он. — Ты же Вантас. Вантасы всегда всё знают лучше других, так? Конечно, помоги мне разобрать мою риторику. Спасибо большое.       Тебя не настолько легко успокоить. Что-то в нём тебе не нравится, и ты не уверен в его искренности. — Ты хочешь, чтобы я помог? — Хочу, — говорит он. — Я ждал твоей помощи целую вечность, — Ты уже делаешь вдох, чтобы обратить его внимание на то, что последнее, в чём ты нуждаешься — его издевательства, но он не прекращает говорить, — Так что раз уж я такой непросвящённый хуеголовый кусок говна, может, окажешь мне услугу? — Если ты собираешься издеваться… — Нет, нет, бля, нет. Правда нет, — он мотает головой. — У меня есть причина быть здесь, так? И я правда ждал возможности поговорить с тобой. Долго. Так что, да — я абсолютно серьёзен.       Ты не уверен. — …Очень хорошо. Я буду рад прийти к любому разумному компромиссу, удовлетворяющему твоим потребностям. — Ох, замечательно, — говорит он. — Ладно, значит — пожалуйста, расскажи мне о том, что не так с моей риторикой. Но — только ради меня — не мог бы ты использовать лишь слова не длиннее трёх слогов?       Ты встаёшь, окоченевший от холода пустыни. — Я должен был сразу догадаться. Ты, очевидно, просто издевался над моими абсолютно искренними усилиями ради собственного развлечения и без малейшего намерения выслушать меня!       Тебе это не нужно. Есть и другие тролли, с которыми ты можешь поговорить. Те, кто будут более восприимчивы к твоему учению, или, по крайней мере, не будут смеяться над тобой, или, по крайней мере, если и будут, то так, что ты сможешь воспринимать это как их защитную реакцию. Не то чтобы ты не был уверен в том, что эти издевательства — тоже лишь его собственная самозащита! Ты уверен, что именно это здесь и происходит, потому что это просто логически не может быть чем-то иным, и ты не должен чувствовать себя настолько выбитым из колеи, это просто диалог, как и любой другой, разве что менее продуктивный, так что совершенно оправданным является твоё желание защитить собственные личные границы и уйти — завершив, покинув эту беседу, достойным образом… — Нет! — рычит он, но здесь нет угрозы, только гнев. Ты не знаешь, как он это делает, — Пожалуйста. Канкри. Я хочу поговорить с тобой. Хочу услышать, что ты можешь сказать, — он смотрит на тебя снизу вверх с мольбой в белых глазах, и ты чувствуешь этот взгляд даже сквозь их мёртвенную пустоту. — Пожалуйста, просто попробуй. Ты же знаешь, я провёл много времени, разговаривая с троллями, так? Я правда думаю, что это поможет. Просто попробуй. Пожалуйста.       Ты смотришь на него сверху вниз, на того, кто мог бы быть тобой в другом времени. Ты ему должен, думаешь ты, и тут же ставишь эту мысль под вопрос. Это иллюзия — думать, что некто, независимо от степени своей привилегированности, способен искупить все невзгоды, свалившиеся на другого, и твоя цель — не более (независимо от того, как отчаянно собеседник не соглашается), чем помочь другим прийти к просветлению…       Он прокашливается. — Хорошо, — говоришь ты. Ты возвращаешься к нему и великодушно садишься на своё место, чтобы показать свою готовность участвовать в диалоге. — Если ты думаешь, что это тебе поможет, — ты делаешь глубокий вдох, думая об этом. Это вызов, но ты не думаешь, что он тебе не по силам. У тебя бывали и более сложные эпизоды, когда ты пытался заниматься образованием Митуны, или, храни тебя риторика, Курлоза, — Я бы порекомендовал тебе не… — Ты замечаешь свою ошибку и он пожимает плечами, — Я думаю, тебе не нужно было говорить своим… — Последователям? Слушателям? Хм. — Тебе, — подсказывает он. — Ты думаешь, я не должен был говорить тебе, что?..       Тебе не нравится этот вариант, но это сейчас не самое важное. — Я думаю, тебе не нужно было говорить нам, что мы должны… — Использовать насильственные средства? Прибегать к насилию? Ругательствам? — Я думаю, тебе не нужно было говорить нам ругаться и вредить другим ради причинения… — Он качает головой и ты… Ты можешь с этим справиться. Это не должно быть настолько сложной задачей, — Ты не должен был говорить нам ругаться и драться, потому что это не поможет! Более рационально… Хорошо, лучше применять тактики более… мудрые. Чтобы говорить с последова… С нами. Чтобы говорить с нами. — Ага, — кивает он. — Я понимаю. Но они сделали мне больно. И я разозлился.       Твоё сознание стремительно пустеет. — Но, — начинаешь ты, уверенный в этой части аргументации, — это непозволитель… не хорошо. Злость приведёт к… навредит. Тебе нужно быть мягче, или они не станут слушать. Твоя злость навредит им, и они навредят тебе в ответ… И… Плохие тролли, — о, это просто до нелепого смешное упрощение — называть кого-то «плохим», оно полностью игнорирует обстоятельства и социальный контекст, в которых действует личность. — Ты становишься… Ты — как они, и это не позволяет… Ты не можешь научить их без… Быть правдивым… Они не будут… — Ты шипишь сквозь зубы в фрустрации. Тебе было бы намного проще, если бы он не ограничил тебя этим дурацким условием. Очень проблематичная мысль для тебя, будто бы ты празднуешь наличие своих собственных привилегий. Это ужасно эйблистская формулировка с твоей стороны, и тебе не стоит забывать, что даже несмотря на то, что ты занимаешь наименее выгодную позицию в гемоспектре, это ни в коем случае не отменяет твоих привилегий. Напротив, твоя уникальная привилегия непривилегированности вполне может помешать тебе заметить и переосмыслить твои собственные привиле… — Канкри? — говорит он. — Ты ещё со мной? — Да, — отвечаешь ты. — Прими мои извинения, мне потребовалось время, чтобы перекалибровать осознанность моих привилегий.       Он недовольно хмурится, и ты видишь, что он разочарован, что он теряет веру в твои возможности, потому что ты не можешь даже справиться с простым заданием, которое он тебе дал. Даже хотя может быть нелогично думать, что он «даёт тебе задания» — он всё-таки не твой руководитель, в конце концов, вы — один и тот же тролль, пусть он и провёл больше лет будучи живым и имеет другой опыт, но важно также не обесценивать и свой собственный опыт, ведь даже если он обусловлен твоими привилегиями, тебе, как хорошему союзнику, нужно быть уверенным, что ты не требуешь похвалы и награды за свои усилия, напротив, ты бы и думать не стал о том, чтобы возлагать твоё повествование на кого-либо с другой позиции в гемоспектре или в других обстоятельствах, это было бы очень проблематично с твоей стороны. И ты не собираешься этого делать. Так что, ты… Продолжишь эту лекцию. Даже с этим идиотским… Нет, чёрт, это было эйблизмом. Ты сегодня просто возмутительно склонен к употреблению эйблистской лексики, и ты не уверен, почему. Не то чтобы у тебя была причина быть более или менее предрасположенным к эйблизму, нежели к примирительнонормативности, или к вожделениенормативности, или, конечно же, к гемоспектризму, не говоря уже о видовой дискриминации. Он подаётся вперёд, и твой взгляд невольно падает на его запястья, на широкие шрамы, бледные и мерцающие в свете костра. Они являются, ты полагаешь, конечно, последствием неприятных инцидентов, связанных с его прискорбным переходом в ваше текущее состояние, что уже и так достаточно проблематично само по себе, но всё-таки, неужели нужно выставлять их напоказ… О, милостивая проблематика, насколько молчаливым и обесценивающим ты можешь быть? Ты не знаешь, что творится у тебя в голове сегодня. Ты не знаешь, ты не можешь, ты не… — Канкри! — вскрикивает он, и ты уворачиваешься от этой руки в шрамах, тянущейся к тебе, до того, как успеваешь понять, что он пытается дотронуться до твоего плеча, чтобы привлечь твоё внимание. Он снова откидывается назад и смотрит на тебя снизу вверх, — Канкри, парень, чего ты так боишься?       Ты выпрямляешься, стараясь подчеркнуть своё достоинство и выглядеть настолько убедительно, насколько возможно. — Это не… Я не… Я не могу… — это не очень убедительно. — Неразумно с твоей стороны продолжать этот диалог, учитывая обстоятельства, упоминание которых мною может стать непреднамеренным триггером, так что я уверен, что будет лучше завершить…       Он выглядит… огорчённым. — Ты хочешь сбежать. — Принимать меры предосторожности, касаемые триггеров — это не «сбегать». Напротив, это позволяет беседе находиться на уважительном и содержательном уровне, а также избегать микроагрессии, нет, позвольте сказать, макроагрессии — или, возможно, просто «агрессии» — которая может, о, ощутимо препятствовать течению диалога. — Хорошо, — мягко соглашается он. — Хорошо, парень, хорошо. Почему бы тебе не рассказать мне, что такое «триггеры»? Я не слышал об этом раньше. — Триггеры? — ты удивлён. Это кажется тебе настолько базовым. Но ты безусловно тут же берёшь ситуацию под контроль, — Триггер — это напоминание — как устное, так и письменное — события, ситуации, системы или концепта, которое ведёт к значительным травматичным репереживаниям у того, кто триггернут. Также это может повлечь за собой травмирующее поведение, которое, конечно, может включать в себя широкий спектр реакций, от вербального и физического насилия до различных внутренних выражений аффекта. — Ага… — говорит он. — И как, по твоему, ты можешь «триггернуть» меня?       Этого ты не ожидал. — Ну… — начинаешь ты. — Безусловно, существует некоторое количество ситуаций, составляющих часть твоего опыта, начиная, конечно, с нашего общего внеспектрального гемотипа и множества институциональных систем угнетения, связанных с этим, и заканчивая… О, как ты знаешь, очень многие стороны твоей жизни были… менее чем утопичными, хотя я и не согласен с теми, кто считают, что Бефорус был самой настоящей утопией, тем самым обманывая себя и просто укрепляя… — Ох, блядь, — говорит он. — Прости. Это ведь не сработает — ты просто снова спрячешься в свою раковину и не скажешь мне ни единого слова правды, да?       По какой-то причине, тебе требуется время, чтобы придумать ответ. — Я пытаюсь объяснить тебе ситуацию с моей перспективы, насколько мне позволяют мои возможности! Я понимаю, что эта беседа может быть своего рода вызовом, и я пытаюсь быть чувствительным к твоим личным триггерам и трудностям, но, думаю, это бы работало лучше, если бы ты проявил больше желания ознакомиться с другой точкой зрения. — Ах, — говорит он, — понятно.       Он тяжело вздыхает, а потом подаётся вперёд, и наклоняется к тебе так, что его лицо замирает прямо перед твоим — такое худое по сравнению с твоим или даже Карката, вытянутое, со впалыми щеками, по-взрослому длинное, с сильными чертами. Ты можешь разглядеть отметины на его губах там, где он прокусил их насквозь. — «Ситуации», да? Вроде той ситуации, когда меня сунули в раскалённые докрасна кандалы и подвесили в них на обозрение всей Империи, бичевали, пока моя спина не превратилась в кусок мутантского мяса, а потом стреляли, пока я не умер, вопя от боли? Об этих ситуациях ты говоришь?       Пески пустыни скользят под твоими ногами сильнее, чем раньше. Потому что ты спотыкаешься, падаешь, ползёшь на коленях, пытаясь встать снова, песчинки врезаются в твои ладони, попадают под ногти, забивают горло, нос, глаза, уже воспалённые и мокрые из-за красного марева, окутывающего мир вокруг, ускользающий из-под твоих ног, пока ты отчаяно пытаешься бежать. Ты снова падаешь, и это уже не просто пустыня, это весь пузырь снов меняется вокруг тебя, теперь ты со всех сторон окружён троллями, воющими, кричащими, смеющимися, требующими больше мутантской ярко-красной крови. Помост скрипит под твоим весом, стрелы летят, рассекая воздух, и ты слышишь, как Меулин вопит в ужасе и скорби и ярости, и слышишь, как Поррим тихо всхлипывает, и ты устал и продолжаешь бороться, бежишь, врезаешься в стены арены, и звёзды над головой плывут куда-то, и всё красное и жжётся и плохо. Ты продолжаешь бежать, продолжаешь падать, не можешь найти выход, бегаешь от стены к стене, изо всех сил стараясь не видеть единственного, что можно здесь увидеть — кандалы над тобой — стараясь не замечать запаха жареного мяса, не понимая, что ты говоришь, пока ты наконец не падаешь в последний раз, задыхаясь и всхлипывая, и ты слышишь свой собственный голос, повторяющий: «прости прости прости мне жаль прости…»       Он опускается на колени на землю рядом с тобой так близко, что можно коснуться рукой, но не совершает никаких движений в твою сторону. — Всё в порядке.       Ты сворачиваешься калачиком, обхватив колени руками так крепко, что обломанные грязные ногти больно впиваются в ноги. — Нет, — ты закрываешь глаза. Пыль и грязь с пола арены прилипли к твоему мокрому лицу. Он не знает, не понимает этого, — Я сделал тебе больно. — Я вполне уверен, что это были солдаты Снисхождения, вообще-то, — он всё ещё не понимает, и его голос не звучит так, будто он шутит — слишком глухой. — Нет! — он должен понять, ты должен заставить его понять. — Я был лидером! Я нёс за всё это ответственность. Когда мы… Когда мы решили поцарапать сессию, когда создали вселенную, в которой ты жил. Мы создали твой мир, и мы сделали его таким жестоким и ужасным и мы виноваты во всём, что случилось с тобой, мы это сделали, я это сделал, просто чтобы мы могли выиграть дурацкую игру, и всё! Я, я сделал твой мир таким, и тебя мучали, пытали, ты умер, потому что я не мог привести свою команду к победе в глупой видеоигре, не мог заставить всех работать вместе так, чтобы мы пришли к чему-то кроме поражения и полной уверенности, что мы никогда не сможем выиграть, потому что я был настолько плохим лидером, что никто и представить не мог, что мы хоть как-нибудь с этим справимся! Я сделал тебе больно, я создал мир, который сделал тебе больно, создал таким, чтобы он обязательно навредил тебе, просто потому что я не справился. Я подвёл их. Я подвёл тебя. И ты умер. И я так… — Слово встаёт поперёк твоего горла из-за всего, что ты только что прокричал неслышащим небесам, — Я сожалею… Я не собирался… Я… — Я знаю, — говорит он. Он сидит прямо перед тобой, и ты не хочешь, чтобы он дотрагивался до тебя. Ты ненавидишь, когда тебя трогают, и он каким-то образом знает об этом, поэтому не делает так. Он просто смотрит на тебя. Ты хотел бы, чтобы у тебя была возможность увидеть его глаза до того, как он умер, до того, как ты заставил его умереть, потому что если бы ты мог лучше видеть его выражение лица, если бы мог правда посмотреть ему в глаза, может быть, ты бы понял, чего он от тебя хочет. — Я помню.       Ты не можешь подобрать слов, чтобы ответить, потому что слишком сильно всхлипываешь и задыхаешься, чтобы внятно говорить. Он просто сидит с тобой, пока арена медленно исчезает, зелёная луна заходит за горизонт, а пески пустыни сменяют оттенок с золотистого на матово-красный в свете пурпурной луны. Звёзды движутся над вами, созвездия сменяют друг друга, и ты судорожно вздыхаешь и плачешь, всё ещё пытаясь восстановить дыхание. — Ты помнишь? — Как был тобой, — продолжает он. — Думаю, это что-то в крови. Но это — причина, по которой я проповедовал. Я помню тебя. Помню твой мир и твоих друзей. Помню игру и помню, какое решение ты сделал в конце. Я знаю. Канкри. Я знаю.       Есть что-то в том, как он это произносит… — Как тебя зовут? — Канкри, — он улыбается тебе. — Канкри Вантас. Приятно наконец с тобой познакомиться.       Ты знал это, вероятно. — Я, — снова говоришь ты, — Я сделал это с тобой.       Ты мог бы быть мной, но вместо этого… — Да. Сделал, — он колеблется некоторое время, но потом продолжает, понизив голос, — И потом я провёл всю свою жизнь, сражаясь за малую часть того, что ты выбросил прочь.       Ты съёживаешься ещё сильнее. Это ничтожно и смешно, у тебя нет права быть расстроенным из-за того, что ты сделал с ним. Ты считал, что… имел право, и сделал вид, что это всё о тебе, строил из себя чёрт знает что. Совершенно по-идиотски с твоей стороны устраивать сцены вроде этой, когда он — тот, кто страдал, кто Страдал так много, что они изменили его имя, чтобы показать это, но слова всё равно сами срываются с твоих губ. — Я не хотел этого. — Я знаю. Ты не мог бы.       Ты мотаешь головой, пряча лицо глубже в песок. Он всё равно продолжает. — Гусеничка, ты не поймёшь. Я помню эту жизнь: никогда не голодаю, никогда не мучаюсь от боли дольше, чем нужно, чтобы получить лекарство, чужая рука никогда не занесена надо мной. Ты и представить не можешь… — кандалы над вами лязгают, и вы оба вздрагиваете, -…каково это. — Но я знал, что это будет травматично, — споришь ты. — Должен был. Я должен был знать, что мир, который научит наших преемников быть жестокими и обеспечит стратегические навыки, будет… Грубым и наполненным болью, я должен был знать это. — Да, — говорит он. — Абстрактно. Но я не думаю, что ты понимал. В той жизни худшее, что могло произойти — выбраковка, — он делает паузу. — Это «триггер»? — Я в порядке, — резко отвечаешь ты. — Это не было приятным опытом, но в сравнении с тем, через что ты прошёл, это ерунда. — Нет, не ерунда, — качает он головой.       Ты чувствуешь, как слёзы снова подступают к горлу. — Это нелепо! Моя жизнь… Может быть, я не был так привилегирован, как какой-нибудь среднестатистический холоднокровный, но я не был… Учитывая ущерб от предрассудков, который понёс ты, было бы претенциозно с моей стороны допускать любое рассмотрение… Я с этим справился. — Но было больно, — говорит он, пока за ним появляется стена, окружающая хорошо ухоженную территорию учреждения с элегантной архитектурой, напоминающего старомодную больницу. — Это не важно, — отвечаешь ты, пока твоя одежда сменяется на простые, практичные вещи, пожертвованные на благотворительность, которые ты носил, когда был личинкой. — Несравнимо с глобальными масштабами несправедливости. Несравнимо с… Проблематичностью централизированных систем угнетения. Это настолько больше, чем всё, с чем я, как индивид, сталкивался на протяжении своей жизни, так что это не… — Было больно, — повторяет он. Ты мотаешь головой. Благоразумно и практично обрезанные волосы слишком короткие, чтобы достать до ушей. — Канкри, я помню. Было больно.       Ты думаешь, что всё дело в том, как он говорит. Его голос кажется тебе таким мягким, таким нежным, когда он обращается к тебе, но в то же время таким наполненным злостью к тем, кто отбраковал тебя. Будто бы он держит тебя в руках, чтобы ты чувствовал себя в тепле и безопасности, и огрызается на любого, кто захочет навредить тебе. Это не в словах, не в их значении. Они спорные, безусловно, возможно, даже проблематичные, но то, как он произносит их, будто бы он злится от того, как грустно тебе было, как стыдно, и одиноко, и больно, будто бы он хочет сделать с этим что-то. Даже будучи мёртвым, в другой вселенной, закованным в кандалы, будто бы он не смирился с тем дерьмом, что с тобой произошло. Поэтому ты снова плачешь, всхлипывая, цепляясь за грубую ткань, пахнущую им, пока он сидит и присматривает за тобой, не нарушая твоё личное пространство. Он просто здесь. С тобой.       Через какое-то время ты успокаиваешься и понимаешь, что это из-за того, что ты закутан в его плащ, а он сидит с обнажёнными плечами в блоке улья, который ты не выбирал, который тебе не доверили спроектировать для себя самому. Он сидит так близко, что ты можешь чувствовать его тепло и слышать дыхание, но он всё ещё не дотрагивается до тебя. — Было больно, — говорит он мягко. — Да, — шепчешь ты. — Я помню, — продолжает он. — Это сделало тебя таким разгневанным. И это заставило тебя чувствовать стыд за то, что ты не мог ничего сделать с этой яростью. Так что ты захотел, чтобы это было не важно. Захотел выйти оттуда, чтобы злиться на поведение всех остальных. Тебе захотелось быть таким сильным, чтобы они не могли ничего тебе сделать. Настолько сильным, настолько «привилегированным», чтобы ты мог защитить всех в этом мире. Но тебе самому это было не нужно. Ты хотел изменить весь мир, сделать его безопасным для всех. И тогда, может быть, никто бы не заметил, что и ты тоже наконец в безопасности.       Ты ёжишься под его изучающим взглядом. — Но это так эгоистично, так до нелепого корыстно, я не могу… — Канкри. Нет ничего плохого в том, чтобы хотеть чего-то для себя, — он вздыхает. — Знаешь, все бы намного чаще к тебе прислушивались, если бы ты хоть раз признал это. Мне потребовалось много времени, чтобы до этого дойти.       Он пробегает пальцами по изорванной оторочке на краю плаща, всё ещё не дотрагиваясь до тебя, но это более успокаивающе, чем любое прикосновение могло бы быть. — Ты был таким юным, когда умер. Не твоя вина, что у тебя не было шанса вырасти самим собой.       Ты не привык думать о себе, как о юном. Ты был лидером своей команды — и один, с ними и только с ними — так долго. Ты не привык к тому, что рядом есть кто-то ещё, кто-то старше, кто-то, кто знает обо всём больше тебя. Кто-то, кто за тобой присмотрит. — Я должен был справиться лучше, — настаиваешь ты. — Может быть. Но ты сделал всё, что только мог, — он смотрит вдаль, в лунное сияние пустыни, мимо тебя, но ты всё ещё чувствуешь его внимание, и, лишь на мгновение, ты позволяешь себе отдохнуть в нём. — В каком-то смысле, мне было проще, — мягко продолжает он. — Ты всегда был сам за себя, а у меня был ты. Я помнил, что ты думал, как сильно ты презирал тех, кто считал, что у них есть право совершать несправедливые поступки, которые я видел каждый день. Я помнил, что ты думал о себе, и я всегда считал тебя старше меня, умнее, сильнее. Ты бы что-нибудь сделал с этим. Так что, я старался вести себя так, как ты бы повёл. — Но… — начинаешь ты, глядя на него снизу вверх, и понимаешь, как предсказуемо твоё возражение.       Он приподнимает одну бровь. — Но что насчёт последнего «иди нахуй» всей Вселенной?       Ты успокоился достаточно, чтобы сесть. Ты киваешь. — Я бы не стал формулировать это так… — О, я бы тоже, — отвечает он. — Тут я и сам себя удивил. Видишь ли, я помнил, что ты говорил, так что думал, что любовь сильнее гнева, что любовь — единственное, что я могу чувствовать к троллям, если хочу помочь им. Так что, когда я злился на них — как и ты, а ты злишься, не ври — я скрывал это за попытками быть полезным. Прямо как ты.       Ты убираешь волосы с лица, стряхиваешь грязь с коленей, стягиваешь с плеч накидку, чтобы протянуть обратно владельцу. — Я не совсем уверен, на что ты намекаешь…       Его выражение лица становится невероятно сложным. — Я нихуя не намекаю. Я говорю. Ты сделал то, что сделал в этой игре, а я… Провёл какое-то время, желая, чтобы ты этого не делал. Но ты сделал всё, что мог. Но теперь ты можешь лучше.       Твои руки сжимают ткань плаща. — Прошу прощения?       Он смотрит на тебя, и в этот раз весь его жар направлен на тебя, а не на твоих обидчиков. — Канкри Вантас, ты на самом деле сам хоть на секунду можешь поверить, что твои друзья хотят слушать про Проблематику? — Это не вопрос желания, — возмущённо начинаешь ты. — Это важно!.. — Важно? — перебивает он. — Они — твои друзья. А ваши данцесторы — дети младше вас, грустные, напуганные, изо всех чёртовых сил пытающиеся спасти мир. И ты говоришь мне, что то, чего они хотят, не имеет значения?       Ты не хочешь снова начинать плакать. Это недостойно и небезопасно, и у тебя разболится голова. Ты молчишь. — Они не идиоты, — тихо, но зло говорит он. — И они не жестокие — ну, не все они. И они не все безразличны. Ты не один, кому не всё равно. Ты не один, кто хочет, чтобы всё изменилось, — его голос дрожит. — Канкри, ты не один. Только если ты сам этого не хочешь. — Они не хотят меня слушать, — качаешь ты головой. — Они не хотят слушать лекцию. Ты можешь попробовать просто поговорить.       Пузырь сна мерцает вокруг вас, пустыня сменяется на «комфортабельный блок» в выбраковочном центре — специальное обитое мягким место, куда тебя приводили успокоиться, когда ты был расстроен. Здесь они оставляли тебя, пока ты не прекращал кричать, жаловаться, говорить что-либо, кроме благодарностей за то, как милосердно они терпят твоё поведение. Иногда для этого требовалось много времени. Он оглядывается вокруг, и ты снова чувствуешь его гнев, направленный не на тебя, но он не ослабляет своего внимания к тебе. — Нет, — мягко говорит он, — это не то же самое. Они не будут тебя презирать. Они не будут думать, что ты бесполезный или жалкий, ну, может быть, только в привлекательном смысле. Они не подумают о тебе ничего, кроме того, что ты — внекастовый мутант, который хочет поговорить со своими друзьями. Тебе не нужно ходить вокруг, пытаясь образовывать их, только чтобы заставить их обратить на себя внимание. Это не работает. И судя по тому, как ты вёл себя сегодня, становится только хуже, хуже и хуже с тех пор, как ты умер. Тебе не нужно учить их, исходя из ненависти к твоему цвету крови. Это не причина, из-за которой тебя не слушают, — он наклоняется вперёд, серьёзный и сосредоточенный. — Они не слушают тебя потому, что ты не слушаешь их.       «Но они ненавидят меня», — слышишь ты собственные мысли. «Я не хочу этого слышать». — Я пытался участвовать в диалоге…       Он поднимает на тебя взгляд. — Так, перестань. Просто послушай.       Ты слышишь своё собственное дыхание, далёкий вой пустынных зверей. Пламя мерно потрескивает, ты снова оглядываешься вокруг и понимаешь, что он здесь не один. С другой стороны от костра натянут тент, едва заметно колышущийся из-за дыхания троллей под ним. Это так близко и уютно — он охраняет их сон ночью, они доверяют ему это делать. — Я не знаю, как, — признаёшься ты. — Для этого нужна практика, — отвечает он. — Просто… заткнись и посмотри, что из этого выйдет. Перестань пытаться защищать их и послушай, что они говорят. Они сами расскажут тебе, если ты навредил им или задел их чувства. Они скажут, что им нужно и что ты можешь для них сделать. И даже если ты не сможешь помочь, важно, что ты просто выслушал. Так они начнут тебя слушать. Потому что ты узнаешь от них что-то стоящее того, чтобы быть сказанным.       Ты думаешь о том, как можно было бы на это возразить, об уважении к тем, у кого ограниченные речевые или слуховые возможности. Но это так утомительно — помнить всё, что не так с каждым его словом, проверять каждую свою мысль и все её возможные интерпретации. — Я… Недооценил тебя, — говоришь ты. — Твою риторику.       Он вздыхает, и ты слышишь в этом вздохе облегчение. — Спасибо. Мне бы не хотелось думать, что ты на самом деле не одобряешь то, что я сделал с нашей жизнью. Мне её досталось больше, чем тебе.       Ты не думал об этом с такой точки зрения. — Нет, — медленно произносишь ты. — Нет, я… Я думаю, ты тоже сделал всё, что мог.       Его улыбка такая светлая, и так странно видеть это выражение на фактически твоём лице. — Я рад, — говорит он.       Ты удивлён, поймав себя на том, что говоришь, не обдумывая каждое слово. — Сейчас ты не выглядишь злым.       Он думает над этим. — В какой-то степени, я всегда злой. Но это не единственное, что я чувствую, — он задумчиво пропускает песок сквозь пальцы. — Любовь не лучше гнева, и нельзя выбирать, с помощью чего изменить мир — нужно использовать обе эмоции. И они обе — хорошие инструменты, — он выглядит глубокомысленно. — И мы оба хорошо постарались в итоге, и, думаю, Каркат знает это. — Да? — удивляешься ты. — Он кажется… очень тихим.       Неклеймлённый смотрит на тебя, широко раскрыв глаза. А потом он смеётся, смеётся, смеётся и смеётся, обхватив живот руками. — Послушай, — говорит он. — Правда, парниша. Попробуй почаще слушать других. Для меня.       Ты очень устал, даже несмотря на то, что твоё физическое тело не всегда теперь посылает тебе такие сигналы. Ты не можешь вспомнить абсолютно всего, что сказал, несмотря на уверенность, что это было важно. Но ты помнишь, как сидел рядом с ним ночью в пустыне, чувствуя себя выжатым, но бодрым, и, за всё время, потраченное тобой на борьбу за социальную справедливость, более чистым и полезным, чем ты когда-либо позволял себе быть. И вместе с этим ты чувствуешь, что твоя риторика возвращается: вся проблематика и неопределённость всего, что ты делаешь, все последствия, которые могут наступить. Ты запомнишь это чувство. — Я попробую.       Он улыбается тебе тёплой, знакомой улыбкой. — Хорошо.