~***~
— Привет, Анто. Фотограф — молодой светловолосый мужчина. У него тихий приятный голос и глаза-стрелы, пронзающие, пришпиливающие своим небесным сиянием к полу. Пауло с трудом заставляет себя оторваться от них. — Привет, Клаудио, — щебечет Анто, доставая из чехла платье. Клаудио, мысленно повторяет Пауло, рисуя перед прикрытыми веками буквы этого имени, запоминая каждую отдельно и все их вместе, в правильном порядке, потом — анаграмму: Диокалу, Диолаку, Диолука. Первая часть меняться не желает. Есть в ней что-то меткое. Анто размещает платье так, чтобы оно не помялось, и тянет мягко Пауло за руку. — Клаудио, это Пауло Дибала, — представляет она, встав между ними. — Пауло, это Клаудио Маркизио. — Наслышан, — просто говорит Клаудио и кивает, приветствуя. Пауло хочет ответить то же, но это будет ложью, а лгать человеку с такими чистыми глазами совсем не хочется. Поэтому он говорит правду: — Очень приятно. Так и есть, думает Пауло, устраиваясь в мягком кресле, расположенном в слепом пятне камеры. Мне приятно, думает он, принимая из рук хозяина студии чашку зеленого («— С жасмином или ромашкой? — С ромашкой, пожалуйста») чая, застенчиво обжигающего пальцы. Чай с ромашкой все же имеет в своем составе немного мяты. От него пахнет озоновой свежестью и теплом летнего полудня. Пауло перекатывает во рту эту травяную терпкость, наблюдая, как Клаудио выставляет позу. Анто еще недостаточно опытна, чтобы справиться самостоятельно. Ее платье нежно-розовое, как кончики пальцев Маркизио, поправляющие тонкую ткань, порхающие по матовому пластику камеры. Пауло следит за ними, и в воздухе от каждого движения вспыхивает рисунок — неясные очертания, но, если постараться, можно собрать их во что-то цельное, говорящее. И Пауло старается. Картинка, нарисованная розоватыми подушечками и аккуратно подстриженными ногтями, отдает банальной романтичностью, но успокаивает, завораживает, и Пауло послушно, будто загипнотизированный удавом мышонок, выхватывает взглядом сначала летящую птицу, после — колышущуюся ветку дерева, за ней — стайку рыбок с блестящими спинками. Пауло трет глаза и старается думать о грядущей игре с «Удинезе». Камера жадно облизывается и щелкает затвором. Барабанные перепонки, будто хитро настроенные спутниковые тарелки, ловят сигнал: приятный теплый баритон тосканским полуднем разливается по студии, переговариваясь с шелестом цветов лаванды. Шелест оборачивается шорохом платья. В окне зеленым пятном небольшой сквер, пустующий так рано утром — в Италии в это время еще нежатся в постелях. Пауло и сам чувствует сонливость, но Маркизио за работой полон энергии, глаза сверкают, окрашивая ткань платья Анто голубоватыми всполохами. Пауло не терпится увидеть итог.~***~
Что-то не клеится. Идеальные инстаграм-отношения рассыпаются лайками по полу, усеивая ковер мерзкой розовой сердцеобразной массой. Пауло искренне считает себя натуралом. Пауло считает, что ему нравятся девушки. Его девушка. Антонелла и правда очень красива. Обложки журналов ей подходят. Только в щебете ее, вместо слов, шипящий белый шум, ногти, носящие на себе шедевры маникюрного дела, царапают слишком остро, и запах духов, которые сам Пауло ей подарил, заползает в глотку горьким слизнем, собирается под кадыком и давит. Антонелла очень красива, но вместо ее зеленых глаз Пауло теперь снятся голубые льдинки в обрамлении солнечных лучей-ресниц. Пауло снятся птицы и ветви деревьев, перемигивающиеся вспышками-отражениями чешуйчатые спинки рыбок. Когда Пауло просыпается, Антонелла просит его забрать фотографии из студии («Котик, тебе ведь все равно по пути на тренировку?»). На самом деле ему нужно в другую сторону. Но двадцатью минутами позже Пауло послушно направляет машину в сторону уже знакомой фотостудии, ища место для парковки с отчаянием тонущего пассажира «Титаника» — где свободные шлюпки? Свободная шлюпка оказывается отъезжающим «Фиатом». Пауло ныряет в освобожденное место, глушит двигатель. Дыхание почему-то сбивается. Кожа руля под ладонями влажная, по виску на футболку вниз, как камикадзе, капелька пота. Пауло делает глубокий вдох, считая до десяти. Выходит из машины. Клаудио оборачивается на звук неуверенных шагов, улыбается. На нем темно-синяя рубашка и черные брюки, и Пауло кажется, что Маркизио соткан из сумерек и глубины, из того, что прячется в тени, пока солнце перерождается, отряхиваясь облаками от пепла. На губах Клаудио улыбка. Пауло находит в себе смелость улыбнуться в ответ. — Привет. Анто предупредила, что ты заедешь. От звука этого голоса хочется прикрыть глаза и оказаться как можно ближе к его источнику. Пауло прочищает горло. — Привет. Анто предупредила, что я заеду, — говорит он и тут же осекается. — То есть, я имел в виду… Маркизио мягко смеется, и внутри Пауло все замирает. Однажды он читал на каком-то желтом сайте, что вода обладает памятью. Теперь он стоит посреди фотостудии и молится всем богам, чтобы этот смех запомнился его крови, вплелся шелковой лентой, смешался с ней, задевая сердце на каждом новом обороте. — Я тебя понял, — говорит Клаудио, когда смех обрывается. На его губах еще теплится уголек веселья. — Все уже готово. Держи. В тонких пальцах, тех самых, что способны создавать узоры из воздуха, бумажный конверт и флешка. На конверте ровным почерком с умеренными завитками выведено: «Антонелла». Пауло принимает его осторожно, стараясь не коснуться ладони Маркизио. Зато в машине он позволяет себе провести кончиками пальцев по этим буквам. Они немного вдавлены в шершавую бумагу, и та кажется теплой, как кожа. Он хотел увидеть снимки, но в них — душа Клаудио. Вторгаться в нее вот так, без приглашения, значит осквернить белизну снега, который оставляют за собой льдистые глаза Маркизио, испачкать ее следами шин и машинного масла. Пауло едва не опаздывает на тренировку.~***~
На вечеринке многолюдно и шумно — как всегда. Пауло не веселится — это необычно. Анто опрокидывает в себя бокал шампанского и убегает с чирикающими подругами попудрить носик. Пауло чувствует себя идиотом, стоя посреди танцпола в одиночестве. Когда он выходит на улицу, солнце собирает вещи, готовясь отходить на покой. Машина радостно отзывается на щелчок ключа, заводится с пол-оборота, жадно проглатывает асфальт под колесами. Пауло не отдает себе отчета в том, куда он едет. Но декорации, развернутые вокруг его машины, кажутся знакомыми. Пауло берет с пассажирского сидения куртку и делает шаг наружу. Сквер напротив окон студии, как и раньше, пустует. Единственное исключение — занимающая скамейку фигура в бежевом пиджаке и черной шляпе, разбавляющая собой молчаливое общество деревьев. Ведомый неясным свербящим чувством внутри, Пауло направляется в ее сторону. Маркизио поворачивает голову на звук шагов, мягко и немного устало улыбается. Пауло прочищает горло и заставляет язык шевелиться во рту: — Привет. — Привет, Пауло. Собственное имя в его устах окатывает горячей волной. Пауло умудряется сесть рядом и принять почти естественную позу. Запоздало соображает, что приглашения не услышал. Но Клаудио, очевидно, не против. От ветки кленового дерева отделяется листок. Земля тянет его к себе, зовёт в ласковые объятья, готовая приласкать. Пауло подхватывает листок взглядом, направляет в ветреный поток, и то, что было когда-то частью дерева, теперь его собственное удобрение. Нужно было предупредить Анто, что он ушел. Пауло смотрит на свои колени, рядом с ними — колени Маркизио и ладони, накрывшие их. Хочется не смотреть на эти тонкие пальцы, не прокручивать в голове то, как они оглаживали камеру, любовно и ласково. Хочется не завидовать куску черного пластика. Слишком многого хочется. В волосах Клаудио путается солнце, перемигиваются лучики, и Пауло вглядывается в них, стараясь запомнить каждый в лицо, но они похожи, как близнецы, улыбаются одинаково и смеются — улыбки эти режут глаза, смех рассыпается по коже, хочется собрать его в ладони, умыться радостным летним днем, напиться зноем и запахом расцветших деревьев. Но вместо этого Пауло заставляет себя отвести взгляд от искрящейся шевелюры. Когда солнце гибнет где-то там, в соленой глубине, растекаясь кровью по живым телам волн, их тихое уединение нарушает ветер, донесший до Пауло голос Маркизио: —Тебе нравятся птицы? — он смотрит в никуда и повсюду. Листья стыдливо рдеют закатом под этим взглядом. Пауло размышляет мгновение: — Птицы… — протягивает он, будто силясь поймать кого-то пернатого глазами и сконцентрировать на нем мысли. Рядом с Клаудио те разбегаются, прячась в темных закоулках сознания — приходится искать их с фонариком, выманивая на сладости. — Они свободные. Он старается произнести это одухотворенно, возвышенно, но в момент, когда фраза выпадает из его рта, понимает — звучит отвратительно банально. Но Клаудио, похоже, так не считает. Он поворачивается к Пауло, пристально глядя в глаза. Молчит. Пауло успевает сосчитать все веснушки на левой, освещенной, щеке Клаудио (шестьдесят три), когда тот медленно произносит: — Да. Ты прав. И вдруг добавляет: — Я хотел бы снять тебя. Пауло не реагирует. Клаудио приходится уточнить: — Для портфолио. Лучики в его волосах потешаются, Пауло кажется, что они тычут в него горячими желтыми пальцами. Для портфолио. Пауло соглашается. Тему фотосессии они не обсуждают. Одежду — тоже. — Надень что-нибудь, в чем тебе будет комфортно, — говорит Маркизио, когда они прощаются. Дома Пауло переворачивает все вверх дном. Где-то должна быть… Темно-синяя гладкая ткань подныривает под ладонь любопытным дельфином, и Пауло вылавливает её, осторожно сжимая пальцами, боясь помять. Подходящего цвета брюки одиноко прозябают на кресле в спальне — мама посетовала бы, что он так и не научился убирать вещи. Зато потом их не нужно искать. Пауло одевается и берёт ключи от машины.~***~
Маркизио не выказывает удивления. Он вообще не отводит взгляд от экрана компьютера с открытым фоторедактором, когда Пауло заходит в студию. — Опаздываешь, — бросает он насмешливо, замазывая что-то на снимке рыжеволосой модели. — Я искал одежду, — отвечает Пауло, пожимая плечами. Подходит ближе. Маркизио чуть сдвигается в сторону, позволяя на исходном снимке рассмотреть то, что он так долго замазывал. Нецензурное слово на изящной руке модели выглядит как оскорбление — и не только из-за своего содержания. — У тебя самого ведь есть татуировки, — говорит Пауло. Звучит озадаченно. — Да, — Клаудио сохраняет получившийся результат, потягивается. — Но не такие. Сесиль сделала эту татуировку в 14 лет, назло родителям. Они едва не вышвырнули ее из дома. До сих пор жалеет, что не довели дело до конца. — А ты, похоже, неплохо её знаешь, — бросает Пауло, напуская в свой голос как можно больше безразличия. Оно протекает, и фраза звучит совсем не так, как должна была. — Мы уже давно сотрудничаем, — Маркизио поднимается со стула, ловит зелёный взгляд Пауло. Пауло поджимает губы, когда льдистые глаза Клаудио оглаживают всю его фигуру, задерживаясь на рубашке. Маркизио вдыхает. — Это то, в чем тебе комфортно? — звучит почти ласково, но в глубине, между произнесёнными буквами, прячется едва ощутимая угроза. Пауло чувствует потребность сделать шаг назад. Он даже пробует поддаться инстинктам, но на его запястье смыкаются бледные прохладные пальцы. Клаудио мягко тянет его на себя, безжалостно уничтожая личное пространство, и в ноздри Пауло змейкой заползает чужой одеколон. Он пахнет как осенние прелые листья, как море на закате, как первая упавшая снежинка. Снежинка. Глаза Маркизио, — два ледяных озёра, — оказываются совсем близко, напротив, ещё немного — и лёд треснет, раскрошится на острые кусочки и порежет тебе ладонь, если решишься протянуть руку. Пауло не решается. Маркизио отпускает его, позволяя улыбке расцвести на красивом лице. Пауло чувствует озноб от соприкосновения с зимней стужей. — Ты готов? Два слова как ножи: в сердце и в голову. Пауло не готов, у Пауло от накатившего духотой волнения с трудом получается дышать. Именно поэтому он кивает. Белоснежный фон, на котором Клаудио снимал Анто в том розовом платье, куда-то пропал. Вместо него теперь имитация камня с мраморной крошкой, серо-черная, с переливами. Посреди фона одинокий стул с железными ножками. Пауло останавливается на полпути, рассматривает озадаченно проявление минимализма. Клаудио шуршит чехлом камеры, извлекает ее на свет, как дитя из пеленок, смахивает невидимые пылинки. Проверяя настройки, наводит любопытный объектив на Пауло, и тот чувствует себя раздетым под этим механическим взглядом. — Постарайся расслабиться. Тебе ведь не впервой, — справедливо, но немного насмешливо замечает Клаудио, подходя ближе, играя диафрагмой. Пауло делает глубокий вдох. Разворачивает стул спинкой к Клаудио, садится на него верхом. — Уже лучше. Теперь перестань быть деревянным. Произнеси это другой человек — Пауло бы возмутился. Назвать деревянной десятку «Ювентуса» решались, разве что, только тифози «Наполи». Но Клаудио можно было говорить что угодно. — Расстегни верхнюю пуговицу, — командует он, прячась за камерой. Пауло подчиняется, но удивление отражается на его лице, и Маркизио, получивший то, что хотел, запечатлевает этот момент в цифровой вечности. — Вот так, — хвалит он, меняя угол съемки. — А теперь закатай рукава. Обнажившиеся черные полосы на загорелом предплечье нравятся Клаудио больше, чем нецензурное слово той рыжеволосой модели. Пауло очень надеется, что им он позволит жить на снимке. Внезапно Маркизио оставляет камеру на столе и снимает пиджак. Под ним плотная черная рубашка, но рукава закатаны, и Пауло наконец удается разглядеть этнические татуировки, лежащие на коже Клаудио чернильными ужами, о чем-то говорящие миру своей чернотой, поглощающей свет, и Пауло хочется припасть к ним, смиренно закрыть глаза и слушать-слушать-слушать этот древний мертвый язык, полный первородной магии, гипнотизирующий, утягивающий туда, где нет ничего, кроме пустоты. Этим местом оказывается омут глаз Клаудио. Он сам неожиданно близко, почти вплотную, Пауло снова ощущает запах этого одеколона, сотканный из собственных слабостей, и гладкую кожу щеки вдруг щекочет золотистая щетина. Клаудио касается носом виска Пауло, губами почти щекочет ухо. Его голос теплыми пальцами оглаживает узор ушной раковины, и Пауло сглатывает. — Знаешь, — начинает Клаудио, — почему здесь мрамор? Пауло боится отвечать. Он даже дышать боится — любое движение разрушит этот миг, раскрошит, пустит по ветру. Левая рука Маркизио белым голубем вспархивает Пауло на плечо. — Чувствуешь себя ягненком, принесенным в жертву? — задает Клаудио второй вопрос, и Пауло позволяет себе слегка моргнуть. Оцепенение обхватывает его сзади, просачивается через рубашку, занимает своей вязкостью каждую артерию. Клаудио касается оставшихся застегнутыми пуговиц. — Ты не жертва, Пауло, — произносит он, позволяя своему голосу завибрировать, заставляя воздух вокруг них плыть. — Ты сегодня тот, в чью честь жертвуют. Резкое движение. Пуговицы черными угольками звонко рассыпаются по полу, поблескивают на паркете студии. Пауло отчаянно хочется быть одной из этих пуговиц, легкой и свободной, закатиться под комод и пережить там бурю. А синие тучи напротив сгущаются. Но Пауло больше не видит их, потому что Маркизио обходит его, прижимается горячей грудью к напряженной спине. Разбойницы-ладони теперь на расправленных плечах, мягко давят, заставляя мышцы подчиняться, и те против воли хозяина ластятся к этому источнику, как измученные засухой звери. — Ты когда-нибудь интересовался историей скульптуры, Пауло? Пауло со стыдом вспоминает зевки в художественной галерее. Мотает головой, тихо радуясь, что потихоньку обретает подвижность. Клаудио, кажется, совсем не разочарован его ответом. — Тогда я кратко введу тебя в курс дела. Он оставляет плечи Пауло в покое, берясь за раненую рубашку. Мягко тянет ее с плеч. — Первые человеческие скульптуры, Пауло, были обнажены. Он роняет это спокойным тоном экскурсовода, Пауло же роняет в живот сердце, потому что теперь узкие ладони с изящными пальцами ложатся уже на его кожу, разгоряченную и влажную от волнения. Рубашка спархивает на пол темно-синим нетопырем. — В Древней Греции обнаженная натура не считалась чем-то постыдным, — продолжает Клаудио, пересчитывая позвонки. — Напротив, она была предметом восхищения. Пауло не видит этого, но готов поспорить на целую рубашку, что Маркизио сейчас обвел губы языком. — А знаешь, почему? Пауло молчит. В затянутой туманом голове бьется спугнутой птицей ответ, но поймать его никак не выходит. — Пауло, ответь мне. Клаудио позволяет одной руке скользнуть на шею, оглаживая осторожными, почти трепетными движениями острый кадык. Пауло понимает — он начинает терять терпение. Если обернуться сейчас, посмотреть в эти льдистые глаза — увидишь ли в них капель? — Н, — выплевывает Пауло и спотыкается о порождаемые собственным горлом звуки. — Не знаю. Или лед настолько древний, что лишь пошел мелкими трещинками? — Потому что, Пауло, в то время среди мужчин было принято ходить без одежды. На миг все затихает — его горячий щекочущий рокот, дыхание загнанного кролика в груди Пауло, даже ветер за окном студии, кажется, стыдливо крадется мимо на цыпочках. На каком-то почти инстинктивном уровне уши Пауло улавливают единственный раздражитель. Снова шорох ткани рубашки. Но ведь Пауло уже потерял свою — она синеет на полу у их ног? Секундой позже на несколько оттенков темнее ответ приземляется рядом, задевая сброшенные доспехи Пауло рукавом. Теперь они оба без рубашек. Птица в глубине черепа сходит с ума, бьется о прутья, ломает кости и портит перья. — Потому что древние греки уделяли много времени физическому воспитанию, — монолог Клаудио не способно прервать, кажется, даже извержение Везувия. Такие, как он, не горят в раскаленной лаве и не покрываются пеплом. Они вдыхают его и чувствуют себя лучше прежнего. — А еще… — Маркизио снова оказывается с Пауло лицом к лицу, и тот видит начало этнической татуировки, самый ее корень. Ниже смотреть боится. — В то светлое время любовь, в широком ее смысле, между двумя мужчинами считали… — он отводит глаза от лица Пауло, задумываясь. — Считали ее поэтичной. Прекрасной. Достойной воспевания. Пауло чувствует боль в затылке — слишком уж птица хочет на свободу. — А ты считаешь ее поэтичной, Пауло? — спрашивает Клаудио, усмехаясь одними губами — глаза его все еще остаются холодны. Чертова птица прорывается, выпархивает наружу, оставляя после себя только ошметки мыслей. Пауло всматривается в синие льдистые грани. Их становится все больше, вековой слой замерзшей воды идет трещинами, раскалывается, и, целуя Маркизио, он еще слышит этот треск, чувствует мороз. Ветер пританцовывал, весело раскачивая усыпанные зелеными мазками деревья, заставляя маквис* присоединяться к своей пляске, шуметь-шуршать, отбрасывать тень и лишать ее. Он вздохнул, слегка сместил ногу. — Пожалуйста, не двигайся, — голос скульптора донесся до него медовым потоком, лег на загорелую обнаженную кожу. Он послушно замер в прежней позе. Одна нога чуть вперед, руки вдоль тела, голова смотрит прямо. Почти египетская картинка — с чуть иного ракурса. Вдох заставил мышцы живота, красиво очерченные и натренированные, на краткое мгновение заходить ходуном. Скульптор удовлетворенно кивнул, отсек лишнее от куска мрамора перед ним. Где-то позади возвышалась всем своим сияющим великолепием гора Олимп. Ему нравилось думать, что боги наблюдают, нашептывают скульптору, где провести линию, куда поставить долото. Кто был с ними сегодня? Воинственная Артемида, мудрая Афина? А может, сам Аполлон спустился посмотреть на него и на его скульптора? Он гордо вскинул подбородок и снова получил недовольный окрик в ответ. Голубые глаза скульптора замечали малейшее изменение в положении этого совершенного тела и неодобрительно прищуривались в ответ. Узкие ладони с тонкими пальцами прошлись по очертаниям мрамора, нежно смахнув крошку. — Ты будешь моим куросом**. — Ты будешь моим куросом, — слышит Пауло, когда Маркизио, мягко отстраняя от себя его лицо, вновь притягивает его к себе, шепчет на ухо, вплетаясь тонкими пальцами в темные пряди. Клаудио невесомо целует его в подбородок и тянет вниз, ловя ладонь Пауло своей, согревая свои прохладные пальцы о пышущие жаром пальцы Пауло. Тот послушно опускается на пол, прямо на расстеленный мраморный фон, и, когда Маркизио касается его обнаженного живота, пересчитывая подрагивающие мышцы, просто закрывает глаза. Слышит, как шуршит материя брюк, стаскиваемых с его кожи. Слышит звон пряжки ремня Клаудио, разносимый по помещению и отдающийся эхом, щекочущий уши и голую кожу предвкушением чего-то большего, чего-то… Пауло выгибается. Губы Маркизио на его губах, на груди, на животе, там, где нет больше темной ткани брюк, и Пауло кусает себя за ладонь, и Пауло впивается в чужие предплечья, и Пауло плавится, растекается; нет больше Пауло и нет Клаудио, только этот мраморный фон и две статуи, сплетенные, выточенные из одного куска белого холодного камня, обретшие форму и друг друга в момент сотворения Вселенной. А дальше они танцуют. Соединенные и обнаженные, как греческие статуи, как две столкнувшиеся волны, и татуировки на руках Клаудио вплетаются в этот танец языческими божествами, возносят дары верховному богу, и дары их — стоны, прикосновения, текущая по венам эйфория, принесенная тем, что люди во все времена называли по-разному, но так похоже друг другу дарили.~***~
Оставленная на полу одежда ничем не выдает своей тоски. Возвращаться к ней хозяева не спешат, увлеченные друг другом и мягким томным оцепенением, укрывшим их тела плотным покрывалом, сохраняющим тепло и тепло дарящим. Пауло поднимается, берет со стола оставленную камеру, передает Маркизио, прося посмотреть, что получилось, пока они еще были одеты. Клаудио фыркает, наводит на него объектив и бросает, усмехаясь глазами и уголком рта: — Вылетит птичка — лови.