Каким ты должен быть

Подушечками пальцев он скользит по ткани юкаты. — Дверь закрой, — это дежурное требование, первая фраза, пароль, на который ждут отзыв. — Закрыл. Верный ответ, и догоревшая до фильтра сигарета отправляется в пепельницу, не надеясь встретиться с преемницей. — Воняет, — в самую шею жалуется Гинтоки. — Тебя никто не держит, — привычно огрызается Хиджиката. Это остаточное, они не могут сразу отпустить свои дневные образы, не могут так просто позабыть, как нужно себя вести, что говорить. Хиджиката отталкивает словами, но оборачивается и притягивает к себе за плечи. Его движения верные, четкие и… нежные. Он не видит, но знает, что Гинтоки улыбается. Около его уха, зарываясь в короткие волосы кончиком носа, вдавливая в себя сильными руками, Гинтоки улыбается. С ним не надо нежничать, он не раз это повторял. Но Хиджиката нежничает. Он испытывает эту дурную необходимость, которую старается больше нигде и никогда себе не позволять. Они обнимаются. Глупо, крепко, в полной темноте закрытой комнаты. Только с улицы через окно струится неверный свет ночного города. Его достаточно. Может, даже слишком много, все-таки они здесь, чтобы скрыть. Не сговариваясь, отзеркаливая движения, они обнажаются, раздевая друг друга. Гинтоки тянется к шее Хиджикаты, а того манят руки любовника. От плеч к запястьям широким движением он ведет ладонями вниз, пока его шею вылизывают, заставляя дышать сбито, рвано. Гинтоки отрывается от шеи, чтобы потянуть за руку к расстеленному футону. — В отеле было бы удобней, — Хиджиката говорит это просто так. Их отношения — могут делать, что хочется, в том числе говорить ерунду. — И дороже, — Гинтоки поддерживает. Понимает лучше любого, что этот разговор не предметен. Хиджиката никогда в отель его не позовет, поэтому нет даже намека на стенания о расхитителях налогов и честных гражданах. Гинтоки выворачивается из трусов бытовым жестом, он не сексуален, не горяч и носит семейники. О себе Хиджиката худшего мнения, но Гинтоки тяжело сглатывает и откидывается на футон, разводя ноги недвусмысленно и пошло. Никаких других приглашений не нужно, Хиджиката спешит вниз, лечь сверху, припасть губами к губам. Руками он шарит по телу, без цели, ему просто нравятся твердые мускулы под испещренной шрамами кожей, нравится, как вздрагивает Гинтоки от поглаживаний и нежных поцелуев. Упираясь рукой в футон, другой Хиджиката готовит любовника. Это самая странная часть происходящего. На ней настаивает Хиджиката, теперь безмолвно. Раньше Гинтоки спорил до хрипоты, и приходилось просить, теперь просто недовольно кривит губы, пока его аккуратно растягивают. Едва ли он вытерпит и не потребует быть быстрей. — Быстрей. Хиджиката ухмыляется, но старается сделать это незаметно. В бок ощутимо прилетает коленкой. Незаметно не получилось. — Прости, — Хиджикате правда жаль. Что не сдержал улыбку. — Быстрей. Гинтоки серьезен как никогда. Как никогда, Хиджиката беспрекословно слушается. Опускается сверху, входит сразу до предела, причиняет им обоим боль. Это тоже происходит “как никогда”, потому что никогда не должно быть. Такие люди как они не встречаются ночами, не двигаются в унисон, не рвут легкие тяжелыми выдохами, когда, соединяясь, бьют друг другу по нервам. Гинтоки обнимает ногами, подставляется, а Хиджиката понимает его без слов и вколачивается сильней. Еще немного. Чуть-чуть. После пика удовольствия, валяясь переплетенным угловатым клубком, они пытаются отдышаться. Прийти в себя, подготовиться, осознать конечность этой встречи, необходимость собрать себя, отряхнуть и выпнуть из уютной темноты. Это сложно, но они справляются. Отворачиваются друг от друга, одеваются и становятся такими, какими должны быть. Гинтоки бросает через плечо “бывай”, а Хиджиката прикуривает очередную сигарету, не тратя слова на этого идиота. И мысли. Он чуть не забыл, что мысли он себе тоже не позволяет. Дверь хлопает, отрезая согретое дыханием и мимолетным чувством помещение от внешнего мира. Хлопает второй раз. В темной комнате никого не остается, но в ней не пусто. В ней двое не существующих больше нигде людей.