A drink for the horror that I'm in.
У Эвр были приступы. Часто. Она была больна давно и вдобавок неизлечима. И всё, что мог сделать Джеймс, единственный человек, которого женщина подпускала к себе – смотреть, как болезнь разрушает её. Это так забавно: он обладал достаточным могуществом, определённым авторитетом, но сейчас в его силах было только оставаться рядом и врать самому себе, что это может хоть как-то помочь. Всё это причиняло ему огромную боль, терпеть которую было безумно тяжело. Холмс нередко просыпалась от собственного крика, но потом быстро засыпала и это забывалось. Утром она с жалостью смотрела на невыспавшегося Мориарти, который чуть ли не давился ненавистным кофе в попытках добавить своему телу чуточку бодрости, и спрашивала: «Опять?». Ему не хотелось говорить правду в эти моменты, поэтому он лишь тяжело вздыхал и опускал голову над кружкой с горячим напитком. – Какую вину ты хочешь искупить, Джим? – поинтересовалась Эвр после очередной бессонной ночи, в один из периодов, когда сознание возвращалось к ней. Она, откровенно говоря, не понимала, почему он вообще возится с ней. В ответ Мориарти посмотрел на неё, абсолютно не догоняя, что именно имеет в виду собеседница, и сделал глоток мерзкого, горького кофе. – Какую вину ты пытаешься искупить, наказывая себя мной, всей вот этой бессонницей и так далее? – её голос был тихим, Холмс не повышала тона, но легче от этого, конечно, не становилось. Мужчина не чувствовал себя виноватым в чем-либо, он «возился» с малышкой Эвр, потому что сам того хотел. – Я не пытаюсь загладить никакой вины или погрешности, – хриплым голосом говорил Джеймс. Тени, что залегли под его глазами, ясно давали понять, что в сне он очень даже нуждался. Женщина с какой-то осторожностью приподняла бровь и ответила: «Выходит, мне нужно ощущать вину за всё, что есть,» – она уже даже не спрашивала. Чётко утверждала, скорее. Было неприятно видеть, как мучается Мориарти. Мориарти, в свою очередь, было неприятно наблюдать, как мучается Эвр. Чёртов замкнутый круг, по которому они двигались каждый новый день. Она не хочет причинять боль ему, он не хочет причинять боль ей, но в итоге страдают оба. – Какой это имеет смысл, если ты прекрасно понимаешь, что идёшь ко дну со мной и моей проблемой? – вот сейчас ей не нужен был никакой ответ. Это была мысль вслух, что делала напряжённей обстановку на небольшой светлой кухне. Джим не понимал, почему во всём нужно искать какой-либо смысл. Он просто пытался не оставлять её одну. Без смысла. Смысл не был необходимостью или вроде того, но Холмс в нём нуждалась по какой-то причине.***
Лучше не становилось. День ото дня её состояние только усугублялось. Обстановка в тесной квартирке где-то в заднице вселенной становилась ещё более нездоровой. Бессонных ночей становилось больше. Гораздо больше. Мориарти уже не чувствовал вкуса кофе, который приходилось покупать всё чаще. Тот их диалог о чьей-то вине перед кем-то повторялся настолько регулярно, что он уже просто сбился со счёту. Всё стало куда более отчётливо напоминать проклятую рутину, круговорот. Это уже просто не жизнь. Иногда от осознания, что события, переживаемые сейчас, происходят уже как минимум в пятидесятый раз, хотелось завыть. Просто разнести всё к чертям и взвыть на люстру. Для Эвр всё было так ново. Ей, казалось, что она говорит ту или иную фразу впервые, хотя очень-очень редко, но задумывается о том, что это совершенно не так. Она помнила себя только в бреду, и за последнее время это стало её обычным состоянием. Женщина была способна играть на скрипке одну и ту же мелодию по шесть часов подряд, не отрываясь ни на что. Джеймс считал огромным чудом то, что Холмс помнит его уставшее лицо и имя.***
В конце концов всё привело сюда, в психиатрию. Было неудивительно, что тут-то всё и закончится. Мориарти предполагал это, когда болезнь только начала проявлять себя. Однако, рутина ни для кого из них не закончилась. Казалось, она будет длиться целую вечность, не меньше. Холмс всё также играла музыку без продыху. Он делал работу и старался наведываться в больницу как можно чаще. Кофе окончательно вошёл в привычку. Бессонные ночи никуда не испарились даже после того, как Эвр покинула дом. Мысли о том, что всё могло быть гораздо, гораздо лучше не покидали его голову, и понятие «проснуться» быстро приравнялось к «встать с кровати». В каждое из своих посещений, Джим, наблюдая за непрерывной игрой Холмс, всё больше и больше утверждался во мнении, что эта женщина вот-вот выйдет за пределы вообще чьего-либо понимания. Она завораживала каждым своим движением, вздохом, взмахом волос. На её лице не было ни одной эмоции. Эвр ничего не говорила, а на его вопрос «Детка, ты не забыла принять лекарства?» просто качала головой, мол, не забыла, всё нормально. Но ничего не было нормально уже примерно полгода. И вот это вот ненормальное состояние их общей жизни настолько вошло в привычку, въелось под кожу, запало в мозг навязчивой мелодией, что уже казалось вполне себе нормальным, ничего так, жить можно, вроде бы.***
Последний визит Джима Мориарти в почти пустую белую палату Эвр Холмс, был самым болезненным. Болезненней, чем миг, когда он впервые услышал её крик посреди ночи, или, когда он оставил её на поруку персоналу лечебницы. Это был визит, в который женщина попросту перестала его узнавать. Сначала всё выглядело также, как обычно. Холмс играла на скрипке, но она уже не качала головой в ответ на вопрос о лекарствах. Её голубые глаза казались неживыми, неестественными, стеклянными. Он смотрел в них, но безумно хотел перевести взгляд, поэтому опускал взор на потрескавшиеся белые губы. По глазам всё стало предельно понятно. В момент, когда осознание пришло, создалось ощущение, будто мир рухнул, и мужчина стоит на полыхающих руинах, ища глазами ту Эвр, с которой познакомился пару лет назад. Он искал, хотя понимал прекрасно, что не найдёт, просто потому что та Эвр мертва, погребена руинами, где вместе с ним стоит её копия, макет, который оказался сильней. Она всё-таки вышла за пределы человеческого сознания, оставив Джеймса одного. Его больше нет в этом её больном рассудке. Для неё он отныне не существует. Потом он долго думал о том, что же было самым тяжёлым в этом этапе жизни. Он здраво взвешивал все «за» и «против» на воображаемых медных весах. В конечном итоге, он оказался у вывода, что самой сложной частью этого странного периода жизни было просто покинуть её.