В этой жизни помереть не трудно. Сделать жизнь значительно трудней. Владимир Маяковский, 1926 год.
1978 год, август.
***
Темная, глухая ночь. Слышится только сиплое пыхтение поезда да волчий вой за окном. Бог его знает, может и собачий. Деревни мелькают только так; домики все деревянные, одинаковые, с прогнившими от вековой сырости покатыми крышами. Все огорожены небольшими заборчиками, один на другой похожими, и в каждом хозяйстве виднеется наскоро сколоченный, но добротный деревянный колодец. — Махнуть бы сейчас в деревню, Генка, — мечтательно вглядываясь в темно-синее полотно ночного неба, начал вдруг Олег, — надоело в городе! Все спешат куда-то, — он протяжно зевнул, — спешат, спешат… — Ну и черт с ними, Олежка, пусть спешат, тебе какое дело? — полусонный Геннадий, разбуженный своим философствующим другом, слегка потянулся на нижней полке. — Покоя сердце просит, — с какой-то книжной интонацией проговорил Олег, лежа на верхней полке и уже с четверть часа не отрывая взгляда от окна. — Ну, ты это брось! — обратился к нему Гена уж слишком важно, по-взрослому что ли. — Не Пушкин ты Олежка, не Пушкин. Ты разве не перестал еще о поэзии мечтать? — он начал укорительно выговаривать другу. — Ерунда это все, теперь сам понимаешь, не мальчишка уже. — Скажешь тоже, — по-детски рассмеялся Олег, — мальчишка! Четвертый десяток! — он неудачно сважничал, подняв вверх указательный палец правой руки. На тот момент Олегу Савину было всего лишь тридцать два, но его с ранних пор преследовало странное чувство, будто бы он прожил целую жизнь. Да что там одну, две! Он об этом и стихи писать пробовал: написал на каком-то клочке бумажки лет двенадцать назад про свое «вечное» и забыл, а кто-то потом подобрали да и выбросил сослепу. Впрочем, так случалось со всеми его стихами. Он писать-то еще с детства начал, лет с восьми. Но никто по достоинству не оценил, а кто и оценивал, так обыкновенно с откровенной иронией говаривали: «Ну ты, брат, Пушкин!», — и на этом дело кончалось. К своим тридцати двум годам Олег только и успел что работу найти хорошую (он, как старший брат, докторскую теперь пишет!) да на собственную квартиру переехать. Но вечное его не отпускало. Сядет, бывало, вечером, возьмет ручку, лист какой-нибудь, да и пишет что-то, а потом или убирает куда, или выбрасывает. Не его это: ни диссертация, ни работа, ни жизнь. Одно удовольствие — каждое лето с Генкой на грушинский ездят, друзей институтских собирают. Гена Лапшин давний приятель Олега, они детьми еще в одном подъезде жили, чего только с ними не приключалось. Генка с отцом уезжали часто, но в конце концов вернулись в Москву, Генка школу окончил, в институт поступил, а потом по молодости и по глупости (вернее, по настоящей любви, как он сам выражается) женился на сестре Олега, Танечке Савиной. — Ну, а что брат твой, все живет с этой, как ее, Ленкой? — после продолжительного молчания поинтересовался вдруг Гена. — Да живет, по Европе путешествуют! А я ей все никак рыб моих простить не могу, — Олег добродушно ухмыльнулся, словно посмеиваясь над самим собой. — Сколько тебе тогда было? Лет четырнадцать? — Да брось, Генка, вспоминать этот вздор, я другой совсем стал! — слегка разозлившись, отвечал Савин. — Другой, не другой, а за девчонками все так же бегаешь, — Геннадий устало зевнул, — и стихи свои, поди, каждой посвящаешь. — Знаешь что! — обиженно вспылил Олег. — Да знаю, знаю, — рассмеялся друг ему в ответ, — теперь только для Михеевой пишешь. — Да не нужен я ей, у нее своя жизнь, — с бессильным отчаянием заключил собеседник. — А чего ты ее, дуралей эдакий, с нами не позвал? Ведь лучше предлога и не придумаешь! — Да звал я ее, она сказала, что некогда… Может, конечно, и приедет, но не знаю, честное слово, Генка, не знаю… — Да все ты знаешь, Олег, ну-ка! Совсем раскис, вот до чего женщины доводят! — важно воскликнул Геннадий. — Не понять им нас, не понять. — Он был полностью убежден в собственной правде. — Куда им! — насмешливо согласился Олег, вовсе не разделяя мнение товарища. В купе вновь воцарилась тишина; Геннадий, кажется, уже засыпал, а Олег все так же неотрывно и пристально глядел в окно, но ничего толком не мог разглядеть из-за густых, непроглядных сумерек. Мысли его занимала одна Сашенька Михеева, молоденькая, бойкая девчонка (журналистка!), с которой он недавно познакомился. Она ему и сначала показалась необыкновенной, другой что ли. Бодрая, энергичная, веселая, уж она точно за словом в карман не полезет, а вместе с тем такой стеснительной, робкой порой бывает… Он все втайне надеется, что понравился ей, хотя сам же с усердием гонит прочь от себя эту мысль. — Ген, не спишь? — шепотом спросил он у друга, но в ответ, кроме едва слышного храпа, ничего не послышалось.***
В Москве вот уже несколько недель стояла невыносимая жара, которой в пору случаться лишь в середине июля. Но знойный день имеет обыкновение сменяться менее знойной ночью, когда прохлада остужает раскалившийся до предела асфальт. Такой была и эта ночь. Пустая сцена «Современника» слабо освещена светом, последний спектакль отыгран еще в июне. В зале стоит неприятный табачный запах и витает едва различимый едкий дым. Табаков выкуривает сигареты одну за другой. Гробовую тишину, изредка нарушаемую каким-то шуршанием, вдруг прервал громкий стук чьих-то шагов. — Есть кто? — послышался привычный низкий голос Козакова, давнего приятеля Олега Павловича, одного из актеров театральной труппы. — Есть кто? — насмешливо передразнил его Табаков неестественным для себя басом. — Ты что здесь делаешь, Лёлик? — Михаил приблизился к другу и сел рядом. — И почему куришь? — Он поморщился, отмахнув от себя густой клубень дыма. — Встречный вопрос, — с привычной непринужденной улыбкой отвечал Олег. — Забыл кое-что. — Ну и я, — Табаков с грустью посмотрел куда-то в сторону, сделав очередную затяжку, — забыл… — Ты чего это? Не курил ведь никогда, — Козаков вновь наморщился из-за неприятного табачного запаха. — Да так… — отмахнулся Олег Павлович. — А знаешь, Миш, — после минутного затишья вдруг начал он, — какой Антон у меня вымахал, взрослый совсем! — В его изменившихся чертах проглядывал какой-то не то энтузиазм, не то восхищение; глаза тускло блестели. — Ну, а чего ты хочешь, девятнадцатый год парнишке. — А Сашка, ух какая стала! Ее кто спросит, как зовут, так она сразу важничает, Александра Олеговна мол она! — Табаков с грустью улыбался, а его друг едва ли понимал, к чему он это ведет, но продолжал молча слушать. — А Люся все недоумевает, когда они такими стать успели… Вот и я проглядел, хотя все время рядом… — Ну и чего ты причитаешь? Гордиться должен, отец как-никак! — Да я горжусь, Мишка, горжусь, только на душе все равно неспокойно. Чувствую: силы есть, а куда приложить — не знаю, — он на мгновение задумался. — Да случится еще, ты только не думай об этом, — Козакову вдруг очень захотелось ободрить своего товарища. — Ты можешь не верить конечно, но меня каждый про тебя спрашивает, допытывает, мол как у Табакова дела идут, что планирует делать… — Да ну, порасскажи еще тут, в этом ли дело… — Олег Павлович прервал его. — Такому рассказчику, Миша, сам знаешь что! (1) — он невольно рассмеялся, вспомнив старую шутку. Оба друга предались беззаботному смеху. — Уходить думаешь? — вдруг с отрезвляющей серьезностью обратился Михаил. — Не знаю, честное слово, не знаю… — Считаешь, это поможет? — он многозначительно указал глазами на пачку с сигаретами, которую Табаков крепко сжимал в руке. Последний тяжело выдохнул и пожал плечами. — Брось ты эти терзания, ни к чему они; сам сказал, дети у тебя растут, об этом лучше думай, театр уже никуда не денется. — А если сгорит? — Олег заразительно улыбнулся. — Все такой же остряк! Значится, не стареешь, Лёлик! — поддержал его Козаков. — Какие мои годы, — он продолжал улыбаться, но взгляд его все еще бродил по едва освещенному залу. — Ну брось ты, правда, Олег! — друг похлопал его по плечу. — Я всегда хотел не только себя посвятить искусству, но и людям, людям его подарить! Не только о себе заявить, но и ценности какие-то поддержать… А сегодня подумал вдруг: может зря все это? — он говорил как-то просто-откровенно, просто-искренне. — Тогда и у меня все зря, если с тобой соглашаться! — Ну, не обижайся, не обижайся, я не об этом, Миш; просто тяготит, понимаешь, словно каменья какие на душе… Ведь не все нам просто далось: оглядываешь назад, а позади целая жизнь, и Бог знает, что еще будет. — Тебе домой ехать пора, а не философствовать, дружище! — Козаков старался отвечать неестественно бодро и весело. — Да куда я такой, весь дымом пропах, посижу еще. — Ну, дело царское, сиди, а я пойду, — он приподнялся и положил руку на плечо Табакова в надежде хотя бы немного его приободрить. — Не думай ты об этом, Лёлик, глупости все! — Олег кивнул ему, и тот развернулся, поспешно покидая зал. Он еще долго сидел и думал о чем-то, не отводя взгляда от какой-то непонятной точки. Да и в ней ли дело… Он отвлекся на мгновение, доставая портмоне из кармана брюк. В портмоне была вложена маленькая фотография его детей. Олег Павлович улыбнулся, и прежняя грусть словно вмиг исчезла. — А может… не зря все это? — прошептал он.